Итак, даже года оказалось мало американцам, чтобы подавить в себе желание солгать. Американский президент, движимый естественным желанием стоять на страже интересов американского народа, долго колебался, но все-таки, ссылаясь на данные разведки и своё доставшееся от мамы-блондинки чутье, наконец, произнес так долго ожидаемое: таки да, сирийское правительство использовало несколько раз химическое оружие против своих оппонентов, отчего погибло от 100 до 150 человек.
Вообще-то, использование американских социальных технологий, направленных на разрушение государства как института, уже привело к гибели в Сирии почти 100 тысяч человек, количество беженцев уже превысило полмиллиона. На этом фоне гибель 150 человек как предлог для увеличения масштабов умерщвления людей в стране, о которой половина американской нации в силу своего ублюдочного среднего образования имеет знаний меньше, чем об Антарктиде, а другая половина путает название этой страны со звездой Сириус и думает, что Америка должна помочь многострадальному народу победить коварных космических пришельцев, выглядит, по меньшей мере неубедительно. Но давайте рассмотрим этот мотив более подробно. Чуть больше года назад поползли слухи о том, что из Ливии в Сирию, в руки повстанцев, попала небольшая партия химического оружия, без дела лежавшего на складах запасливого Каддафи. Некоторые источники даже утверждали, что территорию Сирии достигло всего четыре боеприпаса. Потом появились слухи, что боевики, боровшиеся с правительством, эти боеприпасы использовали, и сирийские официальные представители даже пожаловались на это в международные организации. Реакция американской администрации была волшебной. Звучала она примерно так: нам неважно, кто применил химическое оружие, но нам кажется, что это были не повстанцы, а правительственные войска, хотя пока доказательств у нас нет, и мы ничего делать не будем, а будем ждать, когда правительство Башара Асада «пересечет красную линию». После этого американский президент, которому очень понравилось, как он завернул в своей речи про «красную линию», сидел и ждал, когда же придуманная им «красная линия» будет пересечена ничего не подозревающими сирийцами. Примерно такие же заявления, только с меньшим туманом, были сделаны воодушевленными однополой любовью французами, всегда подтверждающими всё американское англичанами, немцами и некоторыми второстепенными партнерами по НАТО. Итальянцы, чей спецназ долго хоронил «груз 200» после событий в Ливии, воздержались.
Затем на арену вышла гонорарная публика в лице журналистов французской газеты «Ле Монд», которые уверенно так заявили, что они нашли в Сирии доказательства применения правительством химического оружия, и повстанцы даже дали за него подержаться. После этого спел свою арию французский президент Олланд, который хоть и путает во время визитов японцев с китайцами, но в химическом оружии разбирается с детства, и Франция тоже заявила: таки да — химическое оружие было использовано войсками Асада, и его нужно наказать. Потом все как прозрели и стали лгать уже хором: людей травили зарином! В сегодняшнем интервью газете «Гардиан» Дэвид Кэмерон заявил, что «он приветствует американскую объективную оценку», и вообще — «у нас под носом жестокий диктатор уничтожает свой народ, поэтому мы не должны сидеть, сложа руки». Вывод международной комиссии ООН как-то сразу забылся, а она заявила, что правительственные войска зарин не применяли.
Какова сегодня обстановка в Сирии и насколько нынешнее заявление Обамы ее меняет? Американская разведка считает, что под контролем правительства остается 40% территории Сирии. Тем не менее, этим цифрам верится с трудом, потому что из американского разведывательного сообщества до СМИ часто доходит желаемое, а не действительное. Действительное — это сокрушительное поражение оппозиции в районе сирийско-ливанской границы, скорое освобождение от боевиков города Алеппо, где боевики находятся в очень тяжелом положении, и явные успехи правительственных войск на севере страны. То же сообщество сообщает, что этим успехам сирийское правительство обязано помощи Ирана и организации Хесболла. Но, по его мнению, главным помощником правительства является Россия, и именно этот факт заставил Обаму перейти в новую фазу помощи сирийским повстанцам. Один из анонимных источников агентства «Блумберг» утверждает, что Обама секретным приказом поручил ЦРУ обеспечить доставку в основном стрелкового вооружения сирийским боевикам.
Этим решением Обама ставит свою администрацию, да и всю Западную Европу в весьма сложное положение. Дело в том, что по этому приказу Америке придется помогать тем, кто воюет против западной коалиции в Мали. Причем, как справедливо заметил президент Путин в своем недавнем интервью каналу Russia Today, это в буквальном смысле одни и те же люди, потому что сегодня они воюют в Сирии, завтра уже в Мали, а потом снова могут появиться в Сирии. Еще более неоднозначно выглядит положение Израиля. Это для США война идет «где-то за океаном», а для Израиля — тут, за горкой. И пули иногда долетают, и вообще… Да, Израиль считает себя стратегическим союзником США на Ближнем Востоке, но сегодня заокеанский патрон начинает всерьез помогать тем, кто видит в Израиле злейшего врага.
Кстати, США продолжают подчеркивать, что никаких подвижек американских войск не наблюдается, и участия наземных сил в Сирии американцы пока не планируют. Неожиданно выглядит официальное заявление одного из видных американских генералов о том, что ни на Аляске, ни на Гавайях вооруженные силы США своей обычной дислокации не поменяли и ни к какой переброске не готовятся. Установление бесполетной зоны тоже не планируется, поскольку пока считается, что цена этого мероприятия может быть неприемлемо высокой для США.
США уже давно и серьезно противодействуют всякой активности России в этом регионе. Недавно ООН отклонила предложение России о посылки миротворческого контингента на Голанские высоты взамен австрийского батальона, который в эти дни выводится в связи с активными боевыми действиями в районе перехода на Голанских высотах. Ранее российский президент говорил о том, что Россия воздержится от немедленного выполнения контрактов на поставку вооружения правительству Сирии. По некоторым данным, стоимость контрактов превышает два миллиарда долларов. Несколько дней назад Джон Керри в одной из своих поездок заявил, что между США и Россией «нет идеологических разногласий».
В этом контексте становятся более понятными «оранжевые» протесты в Турции, которая в последнее время поменяла свое отношение к событиям в Сирии, осудила пиратские налеты на Сирию израильских самолетов, уже не спешит материально поддерживать сирийскую оппозицию и стала предпринимать еще только робкие шаги, направленные на сближение с Россией.
Не могу не сказать, что все действия подконтрольных США сил направлены на уничтожение государства как института. Это объясняется тем, что всякое государство остается государством до тех пор, пока может отстаивать свой суверенитет, а вот это как раз и не нравится западной коалиции, которая бездумно вторгается в другие государства, стараясь закрепить в них свое влияние. Да, в Египте сегодня президент, который в США жил дольше, чем в Египте. Да, оппозиционный премьер Сирии является сирийцем только по национальности, а так всю сознательную жизнь проработал в Техасе. Всё это так, но США не хватило даже 10 лет, чтобы привести к власти в Ираке людей, безоговорочно лояльных Западу. Сегодня Ирак в хороших отношениях с Ираном, помогает Сирии, а китайцы теснят американцев в его нефтяной промышленности. Многолетняя оккупация Афганистана тоже не дала существенных политических сдвигов. Поэтому сегодня никто заранее не может утверждать, на алтарь какого бога положено столько человеческих жизней в этой арабской стране.
Действующие на опережение западные спецслужбы уже готовят «фронт работ» будущим безработным сирийским боевикам. Им нужно будет «трудоустроить» не меньше 20 тысяч профессиональных бандитов и убийц, и почему-то считается, что лучшее применение эти ребятки смогут найти на российском Северном Кавказе и в Центральной Азии. Поэтому сегодня любое посягательство на государство как таковое, на государственные органы в нашей стране можно смело приравнять к действиям «пятой колонны». Если мы хотим, чтобы завтра нас защитили вооруженные силы, мы должны их защищать всеми силами сегодня. Креативный класс не заслонит своей грудью страну, если он считает, что «из нее пора валить». Бить врага придется не под радужным флажком ЛГБТ сообщества, и будут его бить не навальные, не немцовы, не венедиктовы, или, не к ночи будет сказано, шендеровичи, и уж, не дай Бог, маши гесссен или лесневские. Страну будут защищать наши с вами дети, и разоружать их перед лицом коварнейшего врага — это последнее дело. Если мы хотим сохранить суверенитет, то мы должны сохранить государство, потому что без государства все наши права ничего не будут стоить, а «томагавк» останется «томагавком», даже если на него повязать белую ленточку.
14 июня 2013 г.
Когда не хватает слов
Идут дожди, и светится листва Каким-то первозданным, мягким светом, И я хочу сейчас писать об этом, Как будто это тайна естества.
Окинуть взглядом целый мир нельзя, Ведь он без тайны жить совсем не может, И с каждым днем от нас он будет строже Скрывать, зачем проложена стезя.
Зачем она то кружит, то ведет К таким вершинам, где дышать непросто, Где за спиной уже не слышишь поступь Тех, кто желает вырваться вперед.
Но не дано. Хотя они нужны, Чтобы однажды мне не расхотелось, Чтобы жилось, любилось, даже пелось, Чтоб чувствовать, как мало нам страны,
Чтобы вместить всего лишь только нас И всё, что мы с тобою повидали, И те — вокруг безудержные дали, Те, для которых не хватило фраз.
В джазе у Кандата играли великолепные мастера: на рояле — будущий известный композитор и музыкант Кальварский, на трубе — виртуоз Костя Носов, которого в народе величали «золотой трубой», на контрабасе — Виталий Понаровский, папа будущей эстрадной звезды, а на саксофоне — сам Кандат. С появлением в замке этого неофициального джаза наши танцевальные вечера приобрели широкую известность — девочки ломились на них (мальчики были только свои — курсанты). Танцевальный зал всегда был полон, а Софья мастерски решала задачу продажи билетов и оплаты оркестра — это ведь была запрещенная деятельность, проводившаяся без участия финансовых органов, играл музыку Глена Миллера и другие джазовые шедевры. Время от времени Кандат делал сольные номера. Изящный, со вкусом одетый и весь похожий на одного из солистов оркестра Глена Миллера, он подходил к рампе и издавал своим саксофоном чарующие звуки, играя классический джаз, или какую-нибудь наиболее популярную мелодию, или просто демонстрируя свой высокий класс с помощью импровизаций. И бывал на этих вечерах еще один коронный номер: курсант пятого курса Саня Квашенкин выходил на сцену и в сопровождении оркестра пел на английском языке «Чатаногу чу-чу». Пел точь-в-точь, как это исполнялось в , и срывал бурные аплодисменты. (Лет через двадцать мне довелось общаться с Саней по служебным делам, и я с удовольствием напомнил ему о том, как он здорово пел в курсантские годы, — он только улыбался в ответ, потому что давно уже не пел).
… Я с большим удовольствием принялся за работу, не подозревая, что данная мне тема дипломного проекта — это перст судьбы: более тридцати лет я буду потом заниматься созданием подводных ракетоносцев разных типов…»
Другим свидетельством в копилку истории замка являются краткие заметки моего брата. «Как ни странно, но живя в Питере с 1945 года, я впервые оказался во дворе Михайловского замка только, где-то в марте 1973 года, в поисках нового места работы. К тому времени я работал в ЦПКБ химического машиностроения уже шесть лет и чувствовал, что нужно поменять обстановку, чтобы не закиснуть. Подходя к замку, я знал, что там расположено много организаций, в том числе и проектных, которые меня интересовали, но когда я беспрепятственно вошел во двор замка, то был поражен, во- первых, наличием четырех подъездов, а во – вторых, обилием на стенах у подъездов табличек с наименованием организации в них размещаемых. Видимо, в силу характера, я начал обход с правого подъезда. Табличек было несколько, но я обратил внимание и запомнил только одну «ЦНТИ» (Центр научно-технической информации). Подъезд был очень популярен у горожан - люди сновали вперед и назад беспрерывно, но я туда не пошел. На следующем подъезде висела доска с названием организации «Ленгипротяжмаш» (Государственный проектный институт по проектированию предприятий тяжелого машиностроения). Мне было известно, что этот институт ведет проектирование таких заводов как: «Металлический завод», «Невский машиностроительный», «Завод турбинных лопаток», Уралтяжмаш» и др. Мой разговор с начальником отдела кадров продолжался около часа, но в результате мне было сказано, что вакансий в БГИ (бюро главных инженеров проекта) сейчас нет. Думаю, что его смутил или мой возраст (молодой) или не понравилась фамилия. К сожалению, на внутреннее убранство помещений я в тот день не обратил внимания. Так закончился мой первый визит в , на другие организации уже не было времени.
Через несколько дней, как-то вечером, на кухне нашей коммунальной квартиры, я рассказал о своем неудачном визите в замок своему соседу. Сосед Юра Страшкевич работал ГИПом в проектном институте. Он, выслушав мою историю, говорит: «А давай к нам, я переговорю с Володей». С Володей я был немного знаком, он бывал в гостях у Юры. Как потом выяснилось, Володя работал заместителем главного инженера по производству и был начальником Бюро ГИПов института «Ленгипроэнергопром». Каково же было мое удивление, когда я узнал, что институт «Ленгипроэнергопром» расположен в Михайловском замке, но в левом от арки крыле. Вход был по левой парадной лестнице. Таким образом, в апреле 1973 года я начал работать заместителем ГИПа в «Ленгипроэнергопроме». В начале 1980-х годов его переименовали в «Ленгипроэлектро». В этом институте я проработал до сентября 1991 года, в том числе ходил на работу в замок до февраля 1991 года. Институт «Ленгипроэнергопром» вел проектирование предприятий электротехнической промышленности, в том числе, подотрасли: крупное элетромашиностроение, производство свинцовых и щелочных аккумуляторов и производство сварочного оборудования. В Питере за нашим институтом было закреплено генпроектирование по двум заводам объединения «Электросила, объединение «Источник», Ленинградский аккумуляторный завод, завод «Электрик» и некоторые другие. Наш институт размещался на всех этажах левого крыла здания. Бюро ГИПов располагалось в первых двух комнатах анфилады на втором этаже с правой стороны площадки второго этажа парадной лестницы. Я работал в первой комнате, где, как потом выяснилось, в марте 1801 года прощались с убитым императором Павлом. Замок производил на меня двоякое впечатление. С одной стороны восхищали остатки былой роскоши: парадная лестница в два цвета из мрамора, Геогиевский зал (его закрыли в середине 70-х годов и больше я его не видел), церковь святого Михаила в процессе ее реставрации, комнаты императора с потайной лестницей и многое другое. С другой стороны, грязные долго не ремонтированные стены, деревянные перегородки и общее впечатление запустения и отсутствия хозяина. Отдельно вспоминаются эпизоды, когда на праздники приходилось дежурить по ночам. Ночные обходы по винтовым лестницам, неясные шумы и шорохи оставляли достаточно неприятные ощущения. Третья серия моих впечатлений о замке - это 2005 год, когда мы с женой Викой посетили музей «Михайловский замок». Совместить хорошо оформленные музейные анфилады с назначением и использованием этих помещений в период работы в «Ленгипроэлектро» (который начал постепенно освобождать помещения замка в 1988 г) было очень интересно».
Вместо заключения предлагаю познакомиться с одной из многочисленных легенд Михайловского замка, опубликованных, нет, не в популярных ныне книгах Н.Синдаловского, а в рассказе более авторитетного писателя (1882 г.) «У домов, как у людей, есть своя репутация. Есть дома, где, по общему мнению, нечисто, то есть, где замечают те или другие проявления какой-то нечистой или по крайней мере непонятной силы. Спириты старались много сделать для разъяснения этого рода явлений, но так как теории их не пользуются большим доверием, то дело с страшными домами остаётся в прежнем положении. В Петербурге во мнении многих подобною худою славою долго пользовалось характерное здание бывшего Павловского дворца, известное нынче под названием Инженерного замка. Таинственные явления, приписываемые духам и привидениям, замечали здесь почти с самого основания замка. Ещё при жизни императора Павла тут, говорят, слышали голос Петра Великого, и, наконец, даже сам император Павел видел тень своего прадеда. Последнее, без всяких опровержений, записано в заграничных сборниках, где нашли себе место описания внезапной кончины Павла Петровича, и в новейшей русской книге г. Кобеко. Прадед будто бы покидал могилу, чтобы предупредить своего правнука, что дни его малы и конец их близок. Предсказание сбылось. Впрочем, тень Петрова была видима в стенах замка не одним императором Павлом, но и людьми к нему приближёнными. Словом, дом был страшен потому, что там жили или по крайней мере являлись тени и привидения и говорили что-то такое страшное, и вдобавок ещё сбывающееся. Неожиданная внезапность кончины императора Павла, по случаю которой в обществе тотчас вспомнили и заговорили о предвещательных тенях, встречавших покойного императора в замке, ещё более увеличила мрачную и таинственную репутацию этого угрюмого дома. С тех пор дом утратил своё прежнее значение жилого дворца, а по народному выражению - "пошёл под ".
Нынче в этом упразднённом дворце помещаются юнкера инженерного ведомства, но начали его "обживать" прежние инженерные кадеты. Это был народ ещё более молодой и совсем ещё не освободившийся от детского суеверия, и притом резвый и шаловливый, любопытный и отважный. Всем им, разумеется, более или менее были известны страхи, которые рассказывали про их страшный замок. Дети очень интересовались подробностями страшных рассказов и напитывались этими страхами, а те, которые успели с ними достаточно освоиться, очень любили пугать других. Это было в большом ходу между инженерными кадетами, и начальство никак не могло вывести этого дурного обычая, пока не произошёл случай, который сразу отбил у всех охоту к пуганьям и шалостям. Об этом случае и будет наступающий рассказ. Особенно было в моде пугать новичков или так называемых "малышей", которые, попадая в замок, вдруг узнавали такую массу страхов о замке, что становились суеверными и робкими до крайности. Более всего их пугало, что в одном конце коридоров замка есть комната, служившая спальней покойному императору Павлу, в которой он лёг почивать здоровым, а утром его оттуда вынесли мёртвым. "Старики" уверяли, что дух императора живёт в этой комнате и каждую ночь выходит оттуда и осматривает свой любимый замок, - а "малыши" этому верили. Комната эта была всегда крепко заперта, и притом не одним, а несколькими замками, но для духа, как известно, никакие замки и затворы не имеют значения. Да и, кроме того, говорили, будто в эту комнату можно было как-то проникать. Кажется, это так и было на самом деле. По крайней мере, жило и до сих пор живёт предание, будто это удавалось нескольким "старым кадетам" и продолжалось до тех пор, пока один из них не задумал отчаянную шалость, за которую ему пришлось жестоко поплатиться. Он открыл какой-то неизвестный лаз в страшную спальню покойного императора, успел пронести туда простыню и там её спрятал, а по вечерам забирался сюда, покрывался с ног до головы этой простынёю и становился в тёмном окне, которое выходило на Садовую улицу и было хорошо видно всякому, кто, проходя или проезжая, поглядит в эту сторону.
Исполняя таким образом роль , кадет действительно успел навести страх на многих суеверных людей, живших в замке, и на прохожих, которым случалось видеть его белую фигуру, всеми принимавшуюся за тень покойного императора. Шалость эта продолжалась несколько месяцев и распространила упорный слух, что Павел Петрович по ночам ходит вокруг своей спальни и смотрит из окна на Петербург. Многим до несомненности живо и ясно представлялось, что стоявшая в окне белая тень им не раз кивала головой и кланялась; кадет действительно проделывал такие штуки. Всё это вызывало в замке обширные разговоры с предвозвещательными истолкованиями и закончилось тем, что наделавший описанную тревогу кадет был пойман на месте преступления и, получив "примерное наказание на теле", исчез навсегда из заведения. Ходил слух, будто злополучный кадет имел несчастие испугать своим появлением в окне одно случайно проезжавшее мимо замка высокое лицо, за что и был наказан не по-детски. Проще сказать, кадеты говорили, будто несчастный шалун "умер под розгами", и так как в тогдашнее время подобные вещи не представлялись невероятными, то и этому слуху поверили, а с этих пор сам этот кадет стал новым привидением. Товарищи начали его видеть "всего иссеченного" и с гробовым венчиком на лбу, а на венчике будто можно было читать надпись: "Вкушая вкусих мало мёду и сё аз умираю". Если вспомнить библейский рассказ, в котором эти слова находят себе место, то оно выходит очень трогательно.
Вскоре за погибелью кадета спальная комната, из которой исходили главнейшие страхи , была открыта и получила такое приспособление, которое изменило ее жуткий характер, но предания о привидении долго ещё жили, несмотря на последовавшее разоблачение тайны. Кадеты продолжали верить, что в их замке живёт, а иногда ночами является призрак. Это было общее убеждение, которое равномерно держалось у кадетов младших и старших, с тою, впрочем, разницею, что младшие просто слепо верили в привидение, а старшие иногда сами устраивали его появление. Одно другому, однако, не мешало, и сами подделыватели привидения его тоже побаивались. Так, иные "ложные сказатели чудес" сами их воспроизводят и сами им поклоняются и даже верят в их действительность…»
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
— Да. Бедная Тильда! Она очень больная, но у нее здоровые руки; она плетает... плетет, — поправилась Лайне, — рыбачьи сети и живет абсолютно одна... Тильда уходила все дальше. Едва они вернулись домой, словно склянки на корабле, отбил у двери колокол. Пришел Юхан Саар, весь обветренный, с облупившимся глянцевитым носом. Старый капитан приветствовал Никиту: — А-а, стал уже лейтенантом, Морская Душа! Говорил он с акцентом, не торопясь, вычеканивая каждое слово. Обветренный морской волк, побывавший во всех портах мира, он привел свою «Марту» из аргентинского порта в Таллин, когда в Эстонии была установлена Советская власть. Этого ему не простили кораблевладельцы: ему пришлось уйти в лес, когда вошли немцы; теперь капитан был стар; он встречал и провожал небольшие грузовые суда, но ему казалось, что он провожает суда в Аргентину, в Бразилию, на Сандвичевы острова. Старый романтик моря, он жил воспоминаниями о морях, и на столе у него лежали толстые лоции. — Где же кофе, Лайне Саар? — спросил он. — Где же крепкий черный кофе, мусткохви? — Один момент, Юхан Саар, — ответила весело Лайне и побежала в кафельную белую кухню. — Ну, как мы плаваем? — спросил капитан Никиту. Узнав, что Никита — штурман на маленьком корабле, он воскликнул:
— О-о! И вы скоро будете капитаном. «Ведут в темноту корабли капитаны», — произнес он нараспев, — не знаю, может быть, это — стихи. Да, пожалуй, стихи, — поднял он глаза к потолку. — Вот вы — лейтенант Морская Душа... Вы поймете меня хорошо. Я всю жизнь плавал в морях, пока не пришла проклятая старость. И нужно же, куррат, изнашиваться этой машине, — постучал он себя по груди («Кур-рат!» — подхватил попугай в своей клетке), — может быть, я и сам виноват, — понизил Саар голое, оглянувшись, нет ли тут Лайне, — сколько выпито грога и виски, водки и коньяку! Не советую... — Я не пью. — Проживете сто лет! — похлопал его по плечу капитан. — Я тоже больше не пью ничего, кроме крепкого кофе — крепкого, черного кофе, но пусть мне скажут, что я завтра подохну, я от кофе не откажусь... — Никита, Юхан Саар, кофе! — позвала Лайне из кухни. Они сидели за выскобленным до белизны деревянным столом, пили дымящийся кофе из толстых белых фаянсовых чашек, и Юхан Саар говорил, что если придется ему когда-нибудь отпустить Лайне — ведь каждая девушка выходит когда-нибудь замуж, — то он выдаст ее или за моряка или за рыбака. Других он всех забракует, пусть и не пробуют брать курс на Лайне! Лайне смеялась и говорила, что вовсе не собирается замуж, но уж если выйдет, то, конечно, за моряка — не ослушается отца; она поглядывала на Никиту, и ему вдруг подумалось, что моряк этот будет счастливейшим человеком на свете — такую девушку можно искать сто лет, не найдешь, и еще подумалось — и он сам удивился этой пришедшей ему на ум мысли: «А ведь этим моряком могу быть и я, я, Никита!» Он поймал ее взгляд, ее глаза были глубокие, синие, ласковые и, казалось, ответили: «Можешь». А за окном было море, и в море скользили серые и желтые паруса, и пассажирский пароход «Тасуя» («Мститель») шел на ближайшие острова, рассекая зеленоватую воду и оставляя за собой светлый след.
И Юхан Саар говорил о своей молодости в морях, показывал сувениры — , трубки и черный локон — подарок одной африканки. Никита с удовольствием слушал старого моряка, смотрел на Лайне — она с лукавым видом терпеливо выслушивала много раз слышанные рассказы. Хорошо было сидеть в обжитом, уютном доме — в нем люди прожили много лет. А у Никиты больше не было дома, с тех пор как умерла мама — его дом нынче каюта на корабле, и приятно, сойдя на берег, зайти туда, где тебя ждут, тебе радуются, где ты нужен. Теплом и уютом веяло от этой белой кафельной кухоньки и от клетчатой, красной с синим, салфетки на белом столе, и от вышитых занавесок, и от акварелей на стенах. Лайне надела клетчатый передник и, сказав, что пора ужинать, стала хлопотать у плиты; и на столе появилась яичница, потом, когда ее съели, — молочный суп с капустой и овощами, и все было, как дома, на Кировском — так же вкусно готовила мама. Так они и не пошли больше никуда в этот вечер, да и не хотелось никуда уходить. Почти касаясь головами друг друга, они склонились над альбомами репродукций — Никита впервые узнал о существовании Иоханна Келера, Дюккера, Гофмана, Иоханни, певцов суровой природы Эстонии, каменистой земли и нелюдимого «берега ветров» — валуны, словно разбросанные щедрой рукой между согнутых ветрами сосен, голубые перелески, волнующиеся поля, освещенные солнцем, города со средневековыми башнями; портреты крестьян и крестьянок с натруженными большими руками и рыбаков — они родня морякам.
— (наст. имя и фам. Йохан Келер; 1826–1899) – эст. живописец, педагог. Основоположник эст. нац. школы живописи. Портретист, автор картин на мифологич., литер. и бытовые темы, а также пейзажей
Зажгли свет; за окнами поднялся ветер, полил по стеклам дождь, а здесь было хорошо и уютно. Но вот гулко ударил колокол у дверей — Лайне вызывали на ночное дежурство. — И у нас бывают боевые тревоги, — сказала она, одеваясь. Возле моря ветер был особенно резок, и от его порывов трещала старая корабельная мачта. Часы на ратушной башне глухо пробили десять. — Вы на корабль? — спросила она. — На корабль. — Говорят, корабль у моряков — дом? — Я бы хотел иметь и на берегу теплый угол, — признался Никита. — Мой отец любил море, корабль, но всегда с радостью приезжал к нам на Кировский и любил посидеть за столом... А вот у меня нет теперь больше угла и на Кировском... — сказал он с грустью.
— У вас есть свой угол на берегу, — возразила от всей души Лайне. — Когда бы вы ни пришли, вам всегда будут рады. Вам стоит только прийти и ударить в колокол... И я подниму флаг на мачте, — засмеялась она. Они дошли до ярко освещенных окон больницы. Никита пожал почти мужскую, теплую руку Лайне. Среди многих девушек такую он встретил впервые. Сегодня он, пожалуй, узнал о ней больше, чем за все их короткие встречи... — До свидания. Она ответила ему по-эстонски: — Ятайга! Захлопнулась дверь подъезда; ее тень появилась на закрашенном мелом стекле и исчезла. Никита представил себе, как она сняла мокрый плащ, надевает и подпоясывает халат, моет руки над умывальником, идет по коридору в палаты, склоняется над больными. Он — один в темноте. Ему трудно идти против ветра; слезятся глаза, стынут уши, полы шинели прибивает и коленям. Он думает о ней. Он вспоминает, как лицо Лайне становилось то серьезным, то вдохновенным, как кидала она на него короткие взгляды из-под длинных ресниц, и пытается представить, с каким лицом она подходит к больному ребенку, с каким выражением выкладывает мозаики и пишет свои акварели и как морщит лоб, когда в брезентовой куртке и в резиновых сапогах идет с рыбаками на лов и в лицо бьет соленая морская волна, А какой у нее был сосредоточенный вид, когда она, разрумянившаяся, стояла у плиты, жаря яичницу! У нее чуть не пригорело — заговорилась и прозевала, — лицо стало испуганным, как у маленькой девочки, увидевшей паука. Она — славная. И какие у нее умелые руки! Под темным деревом в парке стоит парочка; женщина — лица не видно — взволнованно говорит: «Подлец, ах, подлец, ну, какой ты подлец», мужчина оправдывается: «Да погоди, Людочка, давай, выясним, уж не такой я совсем, как ты думаешь...» Никита усмехнулся: и такой бывает любовь... Его мысли опять возвращаются к домику с мачтой в саду и с колоколом у двери. «Вам стоит прийти и ударить в колокол, и я подниму флаг на мачте...» И он снова видит улыбку Лайне, и ее белые зубы, и ее удивительные глаза... Вот и пирс. Под ногами скрипит мокрый настил. «Триста третьего» нет. Значит, Фрол ушел в море. Уютно светятся огни его корабля. «Завтра и мы пойдем! Хорошо! До чего хорошо!»
Крамской, радостно встреченный Стариком, зажег свет. Глеба не было. Где его носит все вечера? Он бывает у Мыльниковых. Говорил о какой-то жене офицера, которая очень скучает. Неужели и тут — похождения? — , ты голоден? Держи колбасу. Аппетита нет?
Он нащупал сухой и горячий нос. — Да у тебя и глаза нынче мутные. Иди, полежи. Старик с виноватым видом протянул хозяину лапу и, когда тот пожал ее, лег у кровати. — А где Глеб? Ты не знаешь? — спросил Крамской. Старик слегка стукнул по полу толстым хвостом. — Ну ладно. Мы подождем. А пока приготовим кофе. Он прошел в столовую. Раньше Старик всегда ходил за ним по пятам. Теперь он остался на коврике. Он болен. И собаки болеют раком. Ветеринар поставил диагноз: Старик безнадежен. Его сначала кололи пенициллином, и он, увидев шприц, покорно ложился и подставлял зад, веря, что люди его исцелят. Бедный Старик! Даже на Глеба больше не рычит, притерпелся. Но почему-то не спускает с него глаз. Странно. Ростислав прислал радостное письмо, сдал экзамен. Вступает в флотскую жизнь. «А Глеб... — размышляет Крамской. — На днях я просил не брать денег без спроса. Не запирал ящик. Совершенно случайно обнаружил нехватку двух сотен. Глеб даже не покраснел. Он спросил: «Может быть, выдашь мне то, что мне причитается?» Ему причитается... Ну что ж, получи остальное... «Как ты думаешь жить дальше?» Глеб еще не решил. «Пока поживу у тебя. Ты не возражаешь?» «Может быть, не поздно заняться его воспитанием? Он — брат Ростислава. Хотя они никогда не дружили... Он живет, как в гостинице — приходит, ложится и спит. Я мечтал в его годы. А ?
Вот и кофе вскипел. А, звонок! Залаял Старик. Наверное, Глеб забыл ключ. Иду, иду!» — Вам кого? Постойте, постой! Суматошин! Вадим! Каким ветром? Крамской обнимает старого друга. — Лет десять с тобой не видались! — Бери больше! С начала войны! Помогает другу юности снять дорогую шубу. — Какими судьбами? Ну, пойдем, пойдем. Спокойно, Старик, это — друг! Да, этот человек с потертым лицом, отрастивший брюшко, растерявший большую часть когда-то пышных волос, с оскалом слишком молодых и красивых зубов для того, чтобы они были собственными, — друг его юности. Вадька Суматошин... Его дразнили «будущим светилом архитектуры», а он взял и стал этим светилом! — Н-неплохо, Юра, живешь, — одобрил гость, озирая кабинет. Все по-прежнему слегка заикается... — Ты тоже неплохо, я слышал? — Э-э, милый, а ч-чего это стоило! Н-нервов. Терпения. И ум-мения. — Садись, будем кофе пить: Что тебя занесло к нам? — Для людей н-нашего с тобой возраста, — не отвечая на вопрос, постукивая пальцами по столу, говорит Суматошин, — н-наступает момент, когда м-мучительно хочется встретиться с юностью. Не пойми прев-вратно, с своею собственной юностью.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
За время почти столетнего существования Николаевской Инженерной академии и из стен Инженерного замка вышли не только сотни талантливых военных инженеров. Инженерная школа, основанная императором Николаем Первым, подарила своему Отечеству ряд выдающихся людей, ставших его славой и гордостью. Среди них писатели Ф.М.Достоевский и Д.В.Григорович, ученые И.М.Сеченов, П.И.Яблочков и Е.С.Федоров, историк Н.К.Шильдер, архитектор И.Д.Корсини, художник К.А.Трутовский, композитор Ц.А.Кюи и другие.
В последних числах октября 1917 года юнкера последнего выпуска Николаевского Инженерного училища приняли участие в революционных событиях. В приказе «Комитета спасения» от 29 октября говорилось, что «всем воинским частям, опомнившимся от удара большевистской авантюры» и желающим послужить делу революции и свободы предписывалось немедленно стягиваться в Николаевское Инженерное училище. Это воззвание не было поддержано другими военными училищами, и гарнизон замка капитулировал. Несколько иначе написано в энциклопедическом справочнике «Санкт-Петербург – Петроград – Ленинград» (1992): В конце октября Инженерный замок был штабом юнкерского мятежа 1917 г, при подавлении которого занят солдатами Павловского полка. В 1918 году в стенах замка открываются Первые Инженерные Петроградские командные курсы, часть преподавательского и офицерского состава переходят на службу новой власти. Этим событием открывается очередная страница истории Михайловского (Инженерного замка). Однако эта страница больше похожа на чистый лист, так как в упомянутых выше книгах сведения об этом периоде практически отсутствуют. Вышеуказанный справочник также сообщает, что в 1920-30-х годах в Инженерном замке размещались Военно-инженерная школа и Военно-инженерный исторический музей РККА; в 1925-1932 – Военно-техническая академия. В период блокады замок пострадал от артобстрелов и бомбардировок. Прямым попаданием тяжелой авиабомбы в восточное крыло была уничтожена бывшая парадная столовая замка. Восстановительные, перепланировочные и реставрационные работы велись многие послевоенные годы. В замке работали многие разнопрофильные организации, которые не способствовали сохранению первоначальных интерьеров дворца. Из наиболее крупных организаций можно назвать Центральную военно-морскую библиотеку, которая занимает юго-восточную часть замка и Ленинградский межотраслевой территориальный центр научно-технической информации и пропаганды, который располагался в оставшейся не занятой части восточного крыла здания. В обеих организациях я был неоднократным посетителем и читателем.
То что не пустовал, подтверждают воспоминания бывшего курсанта Высшего военно-морского инженерного училища имени Ф.Э.Дзержинского Э.Г.Карпова, опубликованные в книге «Я ВЫРОС В СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ». Санкт-Петербург 2007. Справка. Эдуард Гаврилович Карпов - доктор технических наук, профессор, лауреат Ленинской премии, более тридцати лет проработал в сфере военного подводного кораблестроения, пройдя путь от молодого специалиста до главного инженера Центрального конструкторского бюро морской техники «Рубин». «…Заканчивался последний день июля тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года, когда у входа в здание Адмиралтейства, в котором находилось училище имени Дзержинского, сошлись три бывших тбилисских нахимовца — Слава Жежель, Коля Попов и я. В нахимовском мы были в разных взводах, но были достаточно дружны, а теперь нам предстояло вместе учиться в «дзержинке», и с этого дня мы стали очень близкими друг другу. По старой нахимовской привычке использовать «полностью» время отпуска мы пришли сюда за полчаса до истечения его срока. Немного переговорив, мы сделали глубокий вдох и переступили порог, за которым начинался новый этап нашей жизни. Войдя в служебный вестибюль, мы представились дежурному офицеру, который с удивлением стал рассматривать наши предписания. В училище нас никто не ждал. В здании стояла мертвая тишина — все курсанты были в это время на плавательных практиках. Немного подумав, дежурный офицер повел нас на второй этаж, открыл ключом дверь с надписью «кабинет марксизма-ленинизма» и сказал: «Переночуете здесь, а завтра разберемся». В кабинете стояли длинные столы, на которых лежали подшивки газет. Такое начало нового этапа жизни нас озадачило, но мы сохраняли чувство юмора и, поострив по поводу неожиданной увертюры, улеглись спать на марксистских столах, подложив под головы стопки газетных подшивок и укрывшись бушлатами.
Эдуард Гаврилович Карпов - курсант 1-го курса ВВМИУ им. Ф.Э.Дзержинского.
На следующий день в училище появилась большая группа выпускников ленинградского нахимовского училища, и мы влились в эту группу. Днем нас привели к заместителю начальника училища по учебной части, который решал, на каком факультете каждый из нас будет учиться. В «дзержинке» в то время было три факультета: паросиловой, электротехнический и кораблестроительный. Два первых готовили инженеров-механиков и инженеров-электриков для надводных кораблей и подводных лодок, то есть плавающий состав Военно-морского флота. А вот у выпускников кораблестроительного факультета был довольно большой диапазон возможных назначений: военные представительства в проектных организациях и на заводах-строителях боевых кораблей и подводных лодок, Военно-морской научно-исследовательский институт, судоремонтные заводы и аппарат Главного управления кораблестроения Военно-морского флота, а также служба на кораблях и подводных лодках в качестве командиров трюмных групп и дивизионов живучести. В «народной» молве кораблестроительный факультет считался «элитным» (на самом деле он был, возможно, более трудным для обучения, а во всем остальном он ничуть не отличался от других факультетов училища).
Оказалось, что все нахимовцы, пришедшие в «дзержинку», хотят учиться на . Это обстоятельство вызвало недовольство начальства, но все же желания почти всех были удовлетворены, и мы были зачислены на «корфак». Однако потом не всем удалось закончить именно этот факультет — в училище возникли другие обстоятельства. … Но вот, наконец, все курсанты вернулись из отпуска, и в ноябре начался наш первый учебный год. Кораблестроительный факультет размещался не в Адмиралтействе, а в Инженерном замке (так тогда официально назывался исторический Михайловский замок). Большая часть замка в то время была нежилой — эти обшарпанные помещения были закрыты еще со времен войны. Кубрики (комнаты), учебные классы и помещения специализированных кафедр факультета размещались, в основном, в той части замка, которая обращена к Фонтанке, а в верхних этажах со стороны Летнего сада размещался небольшой иностранный факультет «дзержинки», готовивший военных корабелов для некоторых стран социалистического лагеря. Слушатели и курсанты иностранного факультета жили автономно, и мы мало общались с ними, в основном — на старших курсах. Иностранный факультет просуществовал недолго, а судьбы многих его выпускников были трагическими. Почти всех «наших» китайцев расстреляли хунвейбины в годы «культурной революции». Албанцев посадили в тюрьму, когда Энвер Ходжа разорвал отношения с Советским Союзом. Румыны подвергались притеснениям, когда Чаушеску тоже разорвал отношения с нашей компартией. И только два болгарина, высокие красивые парни, которых хорошо знали во всем училище, потому что они красиво пели русские песни, достигли высот в области кораблестроения у себя в стране. … Зима первого курса была холодной и трудной. Мы уставали и не высыпались. Комната, в которой поначалу находился мой учебный класс, была расположена среди нежилых и неотапливаемых помещений на первом этаже со стороны Садовой улицы. В комнате стояла большая печь, отапливаемая углем. Чтобы согреть , окруженную толстыми каменными стенами замка, нужно было топить печь несколько часов подряд. Топить ее начинали рано утром, но на первых уроках мы сидели в шинелях — в классе было холодно.
Гражданские преподаватели, читавшие нам общеобразовательные предметы высшей школы, вынуждены были читать лекции, не снимая своих зимних пальто. Потом наш класс перевели в теплое помещение на другой стороне замка. Там, в тепле, на первых уроках жутко хотелось спать. Кто-то боролся со сном, а кто-то сдавался. Вспоминается такая картина: первый урок, идет лекция по физике, многие спят. Лекцию читает доцент Соколов — человек с внушительной внешностью старого интеллигента и изысканно вежливыми манерами. Глядя на класс, он все понимает и время от времени пытается как-то изменить обстановку. Вот он громко и с выражением произносит какой-то постулат, после чего вдруг обращается к спящему курсанту со словами: «Извините, я Вас не разбудил?» И продолжает читать лекцию. Он мог бы выдворить из класса спящего курсанта, и того бы примерно наказали, но он никогда не делал этого, по-видимому, понимая, что мы спим на лекциях не от хорошей жизни. Была у этого физика еще одна оригинальная манера: задав курсанту какой-либо вопрос и получив правильный ответ, он всегда произносил своим низким и слегка скрипучим голосом: «Благодарю Вас, Вы очень любезны». Вообще-то лекции Соколова мне нравились, и я слушал его с интересом, если это были не первые часы, и не нужно было бороться со сном. …Мерзнуть в ту зиму приходилось не только в классе, но и на улице. За первым курсом был закреплен «наружный» пост часового на углу замка, который смотрит на пересечение Садовой улицы и Мойки. Там, в угловой части здания, находится небольшой хозяйственный дворик, в котором хранился уголь, используемый для топки печей. Часовой должен был охранять этот уголь и никого не допускать к стенам замка. Стоишь ночью один, на улице — сильный мороз, а вокруг — мертвая тишина. Вид у тебя «еще тот»: поверх шинели одет тулуп, на ногах — валенки, «уши» у шапки опущены и завязаны под подбородком, а винтовку прижимаешь «под мышкой», так как руки в шерстяных перчатках жутко мерзнут. Дверь, у которой ты стоишь, закрыта на замок, и ты прекрасно понимаешь «особую ценность» охраняемого угля и бессмысленность твоего пребывания на этом посту, и тоскливо ждешь, когда же придет к тебе смена. Этот пост был одним из «десертов», которыми угощали нас наши старшины. …Неприятными зимними мероприятиями были также утренние походы в баню. Нас поднимали в пять часов утра, и мы, не выспавшиеся, топали строем, дрожа от холода, в большую баню на улице Чайковского, через которую за два утренних часа должен был пройти весь факультет. Мытье в бане рано утром не доставляло никакого удовольствия, а после этого снова нужно было идти по морозу и, по приходе в замок, начинать рабочий день.
Весна. Трудный первый курс подходит к концу
… На втором курсе мы, по мере возможности, стали изучать историческое здание, в котором мы жили. В этом своеобразном памятнике архитектуры отсутствовала какая бы то ни была симметрия: все залы, комнаты, коридоры, лестницы были непохожими друг на друга и располагались в здании причудливым образом. Главным украшением той части здания, где мы жили, был большой танцевальный (Овальный) зал на втором этаже, окна которого выходили на Фонтанку. К входу в этот зал вела широкая мраморная лестница, по которой когда-то ходили царские вельможи и знатные дамы, а возможно — и сам государь император. Теперь же по ней время от времени бегали курсанты и простые советские девушки, которых приглашали в замок на танцевальные вечера. (Об этом зале мне рассказывала и моя жена, которая также в тот период неоднократно посещала танцевальные вечера по приглашению двух знакомых офицеров-болгар). В нежилой части здания большой интерес вызывали апартаменты вокруг кабинета, где был убит император Павел, и сам его кабинет, расположенный на втором этаже со стороны Летнего сада. Какое-то время нам удавалось проникать туда и обследовать замысловатые подходы к приемной императора, скрытые уступы в стенах, тайную винтовую лестницу, ведущую от приемной на первый этаж, и пустой кабинет императора со знаменитым камином. Позднее доступ к этим помещениям был надежно перекрыт, и они стали казаться еще более таинственными, а мы продолжали путешествовать по нежилым помещениям и лестницам в течение нескольких лет, с переменным успехом преодолевая запретные проходы. Над крышей замка со стороны Летнего сада возвышается некое прямоугольное сооружение, которое в наше время просто пустовало. Еще на третьем курсе мы повадились загорать на крыше этого сооружения. Подходы к нему по разным пустующим лестницам и чердакам мы выявили в процессе изучения нежилых помещений замка. Но на четвертом курсе у нас появился новый начальник факультета по фамилии Чопикашвили, который стал изучать строение замка и обнаружил наш «пляж», после чего категорически запретил курсантам лазать на крышу и приказал закрыть на надежные замки все двери, через которые можно было бы проникнуть на чердак и далее — на крышу. Но загорать-то хотелось — мы ведь подолгу жили без солнца, которое светило в окна. И мы обнаружили еще одну дверь, через которую можно было выбраться на чердак. Эта дверь находилась в кубрике роты первого курса и была постоянно закрыта на ключ, а ключ от нее находился в связке ключей у дежурного по этой роте. Дежурными по роте стояли старшины — четверокурсники, среди которых были и «свои ребята». И небольшой контингент старшин — четверокурсников, нарушая запрет, продолжал время от времени загорать на . Стоял июнь, начиналась экзаменационная сессия, и все курсанты сидели в своих классах, занимаясь самостоятельно.
В тот злополучный день с утра сияло солнце, и мне засвербело полезть на крышу. Дежурным по роте первого курса в этот день был Слава Жежель (для меня он по-прежнему был «Славка» — нас, тбилисских нахимовцев, было всего двое в роте). Славка открыл мне ключом заветную дверь, и мы договорились о времени, когда он снова откроет ее, чтобы впустить меня обратно. Я улегся на горячей крыше с надеждой изменить довольно белый цвет моего тела, но мой «кайф» был недолгим: надо мной возникла фигура начфака (не лень же ему было залезать сюда по узкой и неудобной лестнице). Два риторических вопроса начфака—«почему вы здесь находитесь» и «как вы сюда попали» — остались без ответа. Он объявил мне тридцать суток неувольнения в город, и я вернулся в замок по другой лестнице в сопровождении начальника факультета, после чего пошел сообщить Славке, что дверь открывать уже не нужно. …Оркестр в послевоенные годы. Джаз в стране был запрещен — об этом уже много рассказано и написано. Но после того, как в 1957 году в Москве прошел Всемирный фестиваль молодежи, в стране стали возникать неофициальные (то есть — нелегальные) оркестрики, а затем — оркестры, которые играли джаз и пользовались огромной популярностью у молодежи. Конечно, это не было тайной для соответствующих органов, но — в стране подули новые ветры, и органы стали как бы не замечать их. Во всяком случае, в Ленинграде джазовая музыка уже вовсю звучала на разных «закрытых» танцевальных вечерах.
Окончание следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
— Позвольте, — удивился Никита, — но ведь это... Капитан был похож на него. Она не смутилась. Взглянула ему в глаза, сказала смеясь: — Вы видите, я вас не... не забы...вала. Тут Никита увидел свою фотографию на столе: он подарил ее Лайне в прошлом году. — Не думал, что я вас застану, — сказал он. — Я был убежден, что вы — в Таллине... — Нет. Я работаю здесь. Я сама попросилась домой, в родной город. У меня чудесные пациенты... лапсед... ребята! — перевела она эстонское слово. — Педиатр... детский врач... Правда, иногда я лечу и взрослых... А Хэльми — хирург... — И Хэльми здесь? — А вы и не знали? О-о, ее уже допустили... как это? Она сама уже оперирует! И вы знаете? Она будет, ну, как это... замуж. За моряка. За Мишу Ще... Щеголькова. Ух, какая тяжелая фамилия! Даже не скажешь! — За Михаила Ферапонтовича? — удивился Никита. — А вы... его тоже знаете? — Он — мой начальник. — Он очень симпатичный, хороший, аккуратный такой муж... человек! — Мне тоже кажется. Но где они познакомились?
— В . В спортбассейне. Хэльми взяла первый приз, а судил Миша Ще... Щегольков, — опять запнулась она. — Три года они были большими... о, очень большими друзьями. Вы Хэльми знали, когда она была маленькая? — Да. — И вы... вы спасали ее... когда она упала в Грузии в реку? — Спас? Просто вытащил. Вам и это известно? — О! Какая же девушка не расскажет о таком приключении? Я знаю еще, что случилось на Нарва — мантеэ на площа... на площади, так, кажется, четвертого этажа?.. Тогда, помните, вечером? Кто не поделится такой... такой тайной с подругой? Но теперь— у нее только Миша, да, один только Миша и Миша... — вздохнула, глядя на Никиту лукавым взглядом. — Хотя они видятся редко... — Пожалуй, виноват в этом я... — Вы? Почему? — Мой комдив направляет меня на путь истинный. — На путь... истинный? Я не понимаю... Что это значит? — То, что он старше меня и он меня учит. Учит жить и учит быть моряком... — А-а... теперь понимаю. Но сегодня Миша хотел пойти с нами в театр. Сегодня ведь он вас не учит, правда? Вы с нами пойдете? — Нет. — Почему? — удивилась она. ~ Мой отец учил меня не заискивать, не идти на сближение с начальником окольным путем... — Окольным путем? — переспросила Лайне, растягивая слова. — Опять я не понимаю. Что это значит... «окольным путем»? — Я не хочу, чтобы он заподозрил, — пояснил Никита, — что я... ну, словом, пытаюсь сойтись с ним... на короткую ногу.
— На короткую ногу? — повторила она. — О, ваш ужасно трудный язык! Сначала «окольным путем», потом — «на короткую ногу». Но я поняла! — рассмеялась она. — Да, вы правы, и Мише, я думаю, приятнее побыть без... без компании — с Хэльми. Знаете что? Вы сегодня свободны? — Да. — Тогда я вас не пущу от себя на весь день... Хорошо? А вы привезли с собой краски? — спросила она, заметив его взгляд, брошенный на ящик с акварельными красками. — Привез. Но боюсь, что они так и пролежат в углу, под столом. — В углу под столом? Почему? — Мне некогда даже вздохнуть. — О, у меня тоже много работы в больнице. Я понимаю вас. Но не могу жить без этого... Вот, посмотрите... — Она раскрыла на столе папку. Ее акварели изображали гавань, набитую рыболовными шхунами, рыбаков в море, развешанные на колышках сети, уголки средневековья. Никита перебирал их одну за другой. — А вот — мое море, из окна моей комнаты... Море... То гладкое, словно зеркало, на котором четко лежат синие тени камней. То желтое, покрытое легкой коричневой рябью. Жемчужное и сиреневое, голубое и и светло-зеленое, розовое в отсвете заката, полосатое в солнечном свете и в лунном; бурное, темно-стальное, в пенистых белых барашках и, наконец, бездонное, черное — в таком море гибнут суда. — Я просыпаюсь и вижу его, — показала она на окно, — я встаю и иду к нему и не могу на него... на... насмотреться, — с трудом нашла она нужное слово. — Я засыпаю, когда оно все в лунном свете. Я, как и вы... морская ду-ша, — выговорила она по слогам.
То, что она говорила, было близко ему, его сердцу художника, Он ранним утром, после подъема, выйдя на палубу, любуется, как играют море и свет на голубых бортах кораблей — нестерпимо смотреть на них, в глазах все пестрит; на поверхности, бухты, как в зеркале, застывают бледно-желтые облака; неутомимо бегущие тени перекрашивают лес на том берегу из бледно-зеленого в черный. Набегает легкая рябь — видно дно: черные водоросли шевелятся вокруг подводных камней, словно змеи. А бывает, выходишь — и ничего разглядеть нельзя в терпком влажном тумане — ни леса, ни неба, ни близнецов-кораблей. Но вот луч солнца, словно прожекторный луч, прорезает туман, и он начинает клубиться, рассеиваться, и легкая волна уже зазолотилась у самого борта, и возникают голубые контуры корабля-соседа, сначала — лишь очертания мачт и бортов, потом — люди на палубе, потом — весь корабль, освещенный солнцем от ватерлинии и до клотика, такой красавец в новом солнечном дне... И валуны становятся светло-коричневыми и желтыми — они сотнями лежат на отмелях, как выползшие погреться моржи... То, что он говорит, и ей близко, хотя она и не все понимает: этот трудный русский язык! Иногда Лайне запинается, вспоминая неуловимое слово, и, если не находит его, глаза ее начинают просить: «Ну, подскажи же. Ну, подскажи». Как назло, Никита тоже не находит точного слова. И они начинают смеяться. Она напоминает: — Мы ведь целый год не видались. — Да. Длинный год! — подхватывает Никита. — У меня были выпускные экзамены... — У меня — тоже. — Я их так... как это сказать... очень сильно ... Мне все казалось, что я... трр! — и провалюсь под доски... ну, под пол...
— Я — тоже! Но я верил, что выдержу. Я хотел стать моряком. — Я помню, вы спасли сеть дяди Херманна! — Да. Это — в мирное время. Но если снова будет война... — Пусть никогда ее больше не будет!.. — перебила она горячо. — Хватит с нас и одной. 186 — Конечно, хватит! Но, к сожалению, это от нас не зависит. Да, от нас это не зависит, и мы готовим себя. Да, готовим к боям. Но и мы, военные, хотим мира. Зачем умирать молодыми? Жизнь — хороша. Разве не лучше ходить в кругосветные плавания, исследовать морские глубины? У моря еще столько тайн... Лайне распахнула окно. Море было под самыми окнами. На коричневых и черных камнях сидели и чистились чайки. В дом доносились их крикливые голоса. И попугай в клетке выругал их сердито и хрипло: «Кур-рат». Вдали был виден маяк — толстая белая башня, опоясанная черным кольцом; чернел лес за бухтой. Покачиваясь на волнах, быстро шла слева направо рыбачья моторка. — Дядя Херманн пошел, — показала Лайне. — Вы с ним выходили? — О да! — воскликнула она, и глаза ее загорелись. — Много раз! В каждый свободный день. Я могла бы прожить жизнь рыбачкой! — И в непогоду? — В не-по-го-ду? А, это когда в море шторм! Я — не боюсь. Море — друг.
Он смотрел на ее сильные, но женственные и нежные руки, на светлый локон возле небольшого изящного уха, и она ему казалась очень красивой, хотя была хороша только молодостью, свежестью и румянцем — нос и губы могли быть и лучше. Но глаза у нее — глубокие, как озера, а волосы — нежного цвета ржи, начинающей созревать... — Пойдемте к другу? Они вышли в сад. Лайне открыла калитку, и они очутились на морском берегу. Под ногами шуршала галька. Деревянные шхуны, поднятые на стапелях верфи, высоко над землей, казались древними ладьями викингов. Чуть подальше серел за оградой холмик — на нем в банках стояли полуувядшие хризантемы. Сюда приходил Никита и в прошлом году. Здесь лежат его старшие товарищи — моряки... — Я хорошо помню... я очень хорошо помню, — сказала Лайне, — хотя я была тогда еще девочкой... Они лежали на камнях и песке вот тут, у самого моря... Все молодые, как вы... Ветер развевал ее светлый шарф. Лайне вытерла слезы. — Вы знаете, Никита, Март Раудсепп, наш городской архитектор, сказал, что решено здесь поставить памятник. Я видела много ужасных памятников... — Я тоже, — сказал Никита. — Хотелось возмущаться, кричать в лицо этим скульпторам: не оскорбляйте память героев! — Я... понимаю вас, — подняла она заплаканные глаза. — И вот поэтому мне захотелось... мне захотелось... положить белую плиту... на ней — мозаика... моряки выходят из пены... молодые, красивые, мужественные... и... как это по-русски... подождите... сейчас я скажу... написать... вот... «Вечно живым». Так я сказала? И четыре простых черных якоря и четыре белых доски. И на них— имена. Вы меня поняли?
О, он отлично понял! — Пойдемте, я покажу вам настоящее искусство, — взяла она его за руку. Он поднялся за ней на кладбище капитанов и рыбаков, заросшее жасмином и сиренью, чистенькое, в цветах, украшавших могилы. — Это памятник капитану, погибшему в море, — сказала Лайне. Девушка, высеченная из черного мрамора, стояла на коленях над могилой отца. Она держала в руках черную чашу — в ней лежали осенние живые цветы. Капли дождя, словно слезы, текли по мраморным черным щекам. — Капитан погиб много лет назад, — сказала Лайне. — Дочь давно уже умерла. Но земляки капитана и сейчас приносят цветы — может быть поминая и других, которых унесло море? Женщина в вязаном свитере и в рыбачьих больших сапогах, немолодая, но стройная, словно девушка, подошла к ним неслышно, как призрак. У нее были длинные косы — такие светлые, что Никита понял: седые. Она спросила: — Ты — Миша? — Вы ошибаетесь. Никите стало не по себе. Лайне что-то сказала женщине по-эстонски. Но та снова заглянула Никите в глаза тоскующим и ищущим взглядом и спросила: — Ты — Ваня? Лайне опять что-то сказала ей по-эстонски и ласково погладила ее тонкие длинные пальцы. И тогда женщина пошла от них легкой походкой девушки, что-то бормоча. — Это Тильда, — сказала Лайне, — она очень больна. У нее... У себя в доме она прятала трех моряков. Они все были раненые... Ее... как это... пытали — да, правильно я говорю? А моряков она спрятала хорошо, и их не нашли... Она ничего не сказала. И моряков старый Сепп сумел перебросить через бухту, в лес, к партизанам. Но теперь она тут, — показала Лайне на лоб, — тут больна. — Так это она спасла моряков? — Никита вспомнил рассказ Бочкарева.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
