Если угроза голода для нашей семьи несколько ослабла, то вторая по значимости опасность – удары по городу немецкой авиации и артиллерии, начиная с сентября, нарастала день ото дня. Третья в этом ряду угроза – жестокие морозы, ещё ожидала нас впереди. Первый артиллерийский обстрел города был осуществлён немцами 4 сентября. 6 сентября фашистским самолётам впервые удалось прорваться к городу и сбросить бомбы, а 8 сентября немцы смогли подвергнуть город массированному налёту. Этот день, точнее вторая его половина, навсегда запечатлелась в моей памяти. Дикий вой и глухие разрывы бомб, отрывистая скороговорка зениток, объятое заревом пожаров небо – и не в кино, а на самом деле, дали нам полную картину того, что нас ожидает. Налёт застал меня в трамвае по дороге домой с Васильевского острова, где жила семья дяди Миши. Весной 1941 года они тоже переехали из Веркал в Ленинград. С началом налёта трамваи остановились, люди укрылись, кто где. Я оказался под аркой какого-то дома на площади Труда. Народу здесь собралось порядочно. Слышны были частая стрельба зениток и глухие удары бомбовых разрывов. Люди держались спокойно и молчаливо, лишь изредка обмениваясь короткими репликами по поводу увиденного. Кстати, вообще случаев паники среди ленинградцев мне не известно, скорее всего, их и не было в течение всей войны. Беду ленинградцы встречали всегда очень сдержанно.
Налёт длился около часа. Урон городу был нанесён заметный: по дороге домой (трамвай продолжил своё движение после отбоя «воздушной тревоги») были видны разрушенные бомбами здания в окружении пожарников и бойцов местной обороны. Однако, самой страшной для ленинградцев потерей в этот день были сгоревшие на которых хранились основные запасы продовольствия. Не могу сказать точно – в тот же день или несколько позже – мощная бомба попала в соседний с нами дом № 13. К тому времени мы ещё не перестали реагировать на сигналы воздушной тревоги. Они транслировались по радио воем сирены. Мы четверо, а также Клавдий Антонович с Анной Николаевной, по этому сигналу спустились по чёрному ходу на первый этаж в квартиру дворника. Сидели на его кухне вокруг стола, горел электрический свет. Клавдий Антонович спокойно читал газету. На этот раз стрельба была особенно близкой и ожесточённой. От выстрелов зениток, размещённых на крыше Большого дома (Управление НКВД) звенело в ушах. Периодически раздавался вой падающих бомб и последующие глухие удары. Вдруг в какой-то момент возникший вой стал резко нарастать, достигая ошеломляющей, пронизывающей силы. Ожидая неотвратимое, все в ужасе оцепенели, только Лёля проворно нырнула под стол. Рядом раздался громоподобный удар, земля заходила, дом ощутимо качнулся. Через несколько мгновений, осознав, что мы уцелели, Клавдий Антонович и я выскочили во двор и сразу оказались, как в молоке. Всё вокруг было заполнено плотным туманом, ничего нельзя было различить на расстоянии вытянутой руки. Как оказалось позже, это была пыль от рухнувшей в наш двор глухой стены дома № 13. Бомба попала в его флигель, превратив последний в высокую кучу развалин. По дошедшим до нас сведениям, при этом взрыве погибла одна семья, которая оставалась в квартире. Остальные жильцы флигеля спустились в бомбоубежище и, хотя его при взрыве засыпало, обошлось без жертв, так как людей своевременно откопали.
С 8 сентября воздушные налёты и начали осуществляться немцами ежедневно и по несколько раз, и они надолго стали неприятным, но неизбежным элементом жизни блокадного города. Сам собой замер учебный процесс в большинстве школ. В нашей школе это произошло как-то незаметно и совсем не оставило следа в моей памяти. Уже в то время проблемы выживания настолько нас поглотили, что отодвинули учёбу в школе в ряд гораздо менее важных проблем, чем, например, «отоваривание» карточек или добыча дров для появившейся в нашей комнате «буржуйки». Кстати, именно развалины дома № 13, в который в течение войны попало ещё несколько бом и снарядов, оставив целым только выходящий на улицу фасад, стали основным местом, где я добывал дрова. В основном для этой цели шли деревянные, обитые дранкой перегородки, но годилась и всякого рода мебель, брошенная хозяевами. Быстро и неотвратимо наш быт погружался в суровый и примитивный блокадный уклад с гнетущим чувством голода и холода, без электричества, воды, канализации, с коптилкой и буржуйкой, дающими копоти и грязи едва ли меньше, чем света и тепла, с постоянными угрюмыми сумерками в комнате из-за забитых фанерой окон.
«Подкармливание». Поездка в Дибуны
На своей работе Лёля освоилась довольно быстро. И уже в ноябре, когда снабжение продуктами по карточкам почти прекратилось, и мы стали по-настоящему голодать, она приспособилась приносить нам в дамской сумочке завёрнутую в бумагу кашу и другие остатки от рациона раненых. В институте усовершенствования врачей в войну был госпиталь. В последующем Лёля подружилась с одной из медсестёр госпиталя, Павловой Валентиной Яковлевной, и способ нашего «подкармливания» был рационализирован, а также принял более систематический характер. Мы приобрели два небольших (литра по полтора) бидончика. Один из них находился у нас дома, другой Лёля постепенно заполняла на работе объедками. В назначенное ею время мы (Лина или чаще я) приходили с пустым бидончиком на проходную в главном здании или к забору института (место тоже оговаривалось заранее) и ждали Валю. Через некоторое время появлялась её высокая фигура в накинутом на плечи пальто, под которым скрывался заполненный бидончик. Мы быстро подходили друг к другу и менялись бидончиками. Круглое лицо Вали с полными губами и коротким прямым носом (тогда ей было лет 18) выдавало владевшее ней напряжение. И впрямь, задержи её в этот момент кто-нибудь из охраны, Вале грозили бы крупные неприятности. Однако, потом, освоясь, мы вели себя более спокойно, так как поняли, что женщины-охранницы смотрели на наши манипуляции с бидончиками скорее с сочувствием, чем с желанием проявить служебное рвение. Видимо, они принимали Валю за нашу старшую сестру, которая делится пайком со своей семьёй. Подобное заблуждение вполне объяснимо, так как наверняка у многих женщин из охраны были свои семьи, тоже крайне нуждающиеся в поддержке, и с которыми они делились своим, далеко не лишним, куском. Что касается нас, то надо сказать со всей определённостью, что именно это «подкармливание» дало нам возможность выжить в самое тяжёлое время первой блокадной зимы.
Это Валя Павлова, которая помогала нам спастись от голода в первую блокадную зиму. Фотография от 15 октября 1944 года
В конце октября отец смог каким-то образом нам сообщить, что его часть находится в Дибунах, и даже передать приблизительные координаты, дающие возможность его там найти. Подробного описания не пропустила бы военная цензура. Мама сразу собралась туда, с ней напросился и я. В прифронтовую зону требовались пропуска, но получить их нам было делом безнадёжным, и мама решила ехать «на авось». Мы рано двинулись в путь, и сначала на трамвае, потом на попутной машине смогли добраться почти до прифронтового КПП, располагавшегося, видимо, где-то в районе Песочной. Шофёр выгрузил нас и ещё несколько человек, не имеющих пропусков, вне видимости пропускного пункта с тем, чтобы мы имели возможность обойти его стороной. Это нам удалось, однако, трудная дорога сначала по пересеченной местности через густой кустарник, а затем долгий путь по шоссе стоили нам больших усилий. Добрались мы до Дибунов во второй половине дня измотанными до крайности. Надежда на предстоящую встречу с отцом придавала нам силы. Переходя от дома к дому, останавливая попадавшихся навстречу военных, мы приступили к поискам, готовые к тому, что это будет непростым делом. Но из расспросов стало очевидным самое худшее. Отца в Дибунах не было. Утром этого дня его подразделение перебросили в другое место. Осознав это, я испытал первое в своей жизни по-настоящему глубокое и мучительное разочарование, отголоски которого живы в моей душе до сих пор. А каково было в этот момент бедной маме, и вообразить себе невозможно. Оглушённые крушением своих надежд, мы побрели обратно. Обходить КПП не было ни сил, ни желания, и нас там задержали. Уже затемно на попутной машине мы были доставлены в город, в отделение милиции, откуда, довольно быстро разобравшись, нас отпустили восвояси. Изнурительная и удручающая своим результатом поездка закончилась все-таки дома, и это было единственным светлым пятном по началу столь многообещающего дня. С отцом мы увиделись месяца полтора спустя, при совсем других обстоятельствах.
Голод и его жертвы
"Жилище блокадника" 1941-1942 годы. "Ленинградская мадонна" Январь 1942 год.
К концу ноября главные блокадные фурии – голод, бомбёжки с артобстрелами и мороз полностью вступили в свои права и во всю свирепствовали в городе. Как ни мыкалась Лина целыми днями в очередях при участии моём и мамы, нам ничего не удавалось выкупить из причитающихся по карточкам продуктов, кроме хлеба. Ежедневно на наши четыре хлебные карточки мы выкупали чуть больше половины хлебного кирпичика (750 грамм) – то тёмного и тяжёлого как глина, то сухого и белого как бумага. На завтрак мама отрезала каждому из нас по половине хлебного ломтя, толщина которого была около 1–1,5 см, остальное запиралось на ключ. Мы пили «чай» (как правило, кипяток), максимально растягивая этот процесс, отщипывая хлеб буквально по крошкам и стараясь подольше продержать его во рту наподобие конфеты. На обед нам выходило по целому ломтю, на ужин снова по половине. Если от Лёли нам ничего не перепадало, то, как и в завтрак, второй частью «меню» был кипяток. Заветные бидончики поступали к нам не каждый день и большей частью неполными. Раненые теперь почти ничего не оставляли на столах, и, как правило, в бидончик попадали лишь подгоревшие остатки, образующиеся при чистке кухонных котлов. Тем не менее, именно эти жалкие крохи поддерживали в нас способность двигаться и как-то бороться за своё существование. Чувство голода, однако, как зубная боль, поглощало все мысли и чаяния. Его уже невозможно было обмануть какой-нибудь эрзац-едой (типа лепёшек из горчицы, кипятка или просто жеванием «вара» – битумной смолы). На этой стадии чувство голода нельзя было заглушить, даже наевшись до отвала. Оно, как движущийся маховик, обладало большой силой инерции и сразу начинало снова мучить человека, как только он прекращал есть. Перед голодом пасовал даже материнский инстинкт. Мама позже признавалась, что, когда в самые жестокие блокадные дни Лину, пропадавшую в очередях, заставали бомбёжка или артобстрел, то мамина первая мысль была не о Лине, а о продуктовых карточках, которые могли пропасть, если с ней что-то случится. Это не говоря уже о других родственных чувствах. Например, я и Лина по отношению друг к другу были вполне нормальными братом и сестрой, однако, при делёжке еды, которую обычно проводила мама (её предприятие блокадной зимой не работало), мы ревниво следили за боясь, что другому достанется лучший.
Поэтому во избежание обид делёжка чаще всего проходила испытанным солдатским способом: один из нас отворачивался и говорил, кому отдать кусок, на который указывала мама. Напор голода подвергал жестокому испытанию и наше чувство честности. Конечно, наши «грехи» касались только еды. Чаще всего у меня они заключались в том, что, выкупив в магазине положенный по карточкам хлеб, я по дороге домой съедал второй довесок. В ту пору в булочных хлеб отвешивали с максимальной точностью, и по этой причине выкупаемая пайка имела иногда два, а то и три довеска. Съедался, как правило, больший из них. Если довесок был один, то его съесть наглости уже не хватало, так как пайка без довеска слишком явно свидетельствовала о допущенной нечестности. Были, правда, проступки и посерьёзней. Например, иногда мне удавалось разными ухищрениями открыть отделение комода, в котором мама запирала хлеб. В этом случае я или Лина аккуратнейшим образом, стараясь, чтобы оставленный кусок не претерпел заметных изменений, отрезали тоненький (примерно пять миллиметров) кусочек, делили его и тут же съедали. Поскольку я навострился комод не только открывать, но и закрывать, то наша непорядочность оставалась для мамы тайной. А возможно, она просто не хотела её замечать. Совершая подобные поступки, мы испытывали угрызения совести, но чувство голода было сильнее. Представление о том, насколько далеко может завести голод по этому скользкому пути, даёт следующий эпизод, за который мне по-настоящему стыдно до сих пор. Холодным декабрьским вечером к нам зашёл дядя Гавриил. Уже было темно, в нашей комнате горела коптилка, мы втроём (мама, Лина и я) сидели вокруг топившейся буржуйки, ловя её благодатное тепло. Худощавый и в лучшие времена дядя Гавриил сейчас выглядел совсем скелетом. На обтянутом кожей лице выделялись только скулы да усы, однако, взгляд глубоко запавших глаз был ясен и прям. Было очевидно, что он, как и все в Ленинграде, кто существовал только тем, что выдавалось на карточки, давно и жестоко голодает.
Намереваясь эвакуироваться по начавшей уже функционировать «Дороге жизни», дядя принёс взятый ранее на время папин кожух. Лишь много позже я смог уразуметь, насколько высоко порядочным должен был быть человек, чтобы не только почувствовать себя обязанным вернуть такой предмет и в такое время, но и сделать это, невзирая на голод и мороз. Ведь овчинному, очень приличного вида кожуху (чёрный дублёный верх), в те трескуче-морозные дни просто не было цены! За него на базаре можно было получить продуктов на одну, а то и на пару недель сносной жизни. И невозврат кожуха можно было легко списать на превратности блокадного времени. Но дядя предпочёл этому спокойную совесть. Повесив кожух на вешалку, которая тогда находилась в комнате сразу у двери, дядя Гавриил даже не присел. Он выглядел озабоченным и не был расположен у нас задерживаться, что, как мне показалось, явилось для мамы немалым облегчением, поскольку «угощать» дядю было совершенно нечем. Наши хлебные пайки к этому времени уже были съедены, и в доме не оставалось ни крошки съестного. Стоя в пальто и шапке у печки (в её топку входила труба от буржуйки), дядя справился у мамы об отце и Феде, о работе Лёли. Он сказал, что Толя эвакуирован из Ленинграда вместе со своим ремесленным училищем. Вскоре дядя ушёл. Едва за ним закрылась дверь, меня как будто что-то толкнуло: я вскочил, бросился к кожуху и запустил руку в карман. В его грубой холщовой ткани рука нащупала твёрдый предмет. Выдернув с ним руку, я обомлел: Господи, кусок сахара! И приличный – почти с мой кулак! Свою находку я с торжеством показал всем и отдал маме. Не успели мы прийти в себя от радости, как раздался звонок. Три звонка – к нам! Звонкам тогда электричества не требовалось: на лестничной площадке у двери была ручка, дёрнув за которую, приводили в действие колокольчик в прихожей. Вернулся дядя Гавриил! Войдя в комнату, он не медля залезает рукой в карман кожуха и, ощутив пустоту, с отчаянием восклицает: – Здесь был кусок сахару! – и после короткой паузы, твердо продолжает: – Вы его взяли! – Никакого сахару мы не видели, – не менее твёрдо произносит мама. Я и Лина безмолвствуем.
Решите и Вы, какой здесь ГРЕХ... -
Дядя продолжал уверять, что в кармане сахар был. И то требовал, то умолял нас вернуть его. Но эти увещевания, которые, казалось, могли тронуть и камень, не принесли результата. При нашем с Линой попустительстве мама стояла на своём: «Сахару не было!». Судя по собственному состоянию, могу сказать, что каждый из нас троих в ходе этих томительных препирательств стал осознавать, какую низость мы совершаем. Однако, враньё зашло уже слишком далеко, и, чтобы его признать, ни у кого из нас не доставало мужества. Глубоко огорчённый, обиженный и раздосадованный дядя нас покинул. Как потом оказалось, навсегда. О постигшем дядю Гавриила и его дочь Женю трагическом конце в городе Свердловске я уже писал. В начале 1942 года он и Женя эвакуировались. За пару дней до наступления Нового года Женя навестила нас. Бедняжка была совсем прозрачной. Однако, она с обычной своей милой улыбкой и даже некоторым задором предложила нам с Линой выбрать то, что у неё находится в варежке. Я указал на правую руку, и, сняв варежку, Женя достала один детский пригласительный билет на Новогодний утренник, который должен был состояться в Технологическом институте. И хотя, когда настал срок, идти так далеко в одиночку не отважились ни я, ни Лина, это отнюдь не умаляет красоты и благородства Жениной доброй души, способной даже в такое поистине мертвящее время на столь трогательное движение. Тётя Лиза осталась в Ленинграде. Устроившись на своей фабрике «Веретено» поближе к профкому, она смогла без особых проблем пережить блокадную зиму. О том, что разъединило их семью в такое трудное время, можно только догадываться. Судя по всему, трезвость и расчётливость, присущие тёте Лизе, в тяжелой обстановке трансформировались в эгоизм, оказавшийся сильнее её чувств к дяде, а тем более к падчерице. Возможно, добрый характером, но гордый и самолюбивый дядя Гавриил не захотел мириться с положением «нахлебников» тёти Лизы, которыми он и Женя могли себя ощущать. Тем более, если тётя, чего доброго, не нашла в своей душе достаточно такта, чтобы не попрекнуть их этим. Но, повторю, это лишь догадки, основанные на моём понимании характеров членов этой семьи. В жизни всё могло случиться по-другому: и проще, и одновременно глубже, не столь прямолинейно. Да и вряд ли все поступки, даже собственные, можно объяснить словами. Вот, например, что заставило меня написать об этом злосчастном куске сахару? Ведь в этом эпизоде в весьма нехорошем свете предстаю не только я, но и очень дорогие мне люди – мама и Лина. Чтобы оправдаться, облегчить душу, продемонстрировать сверхоткровенность? Если и это, то в очень малой степени. Проще и, наверное, глубже, пожалуй, вот что: это было! Из четырёх участников эпизода в живых остался я один, и мне не хочется своим умолчанием лукавить перед памятью о дяде Гаврииле. Чувство вины перед дядей и стыда за своё подло-трусливое поведение в этом инциденте я ношу в своей душе всю жизнь. Причём с возрастом оно не слабеет, а даже усиливается. Оглядываясь назад, я не могу больше припомнить в своей биографии столь откровенно позорного поступка. Правда, и голодать так сильно мне больше уже не приходилось.
Тяжело складывались дела и у наших соседей по квартире. Нонна Николаевна с дочкой как-то незаметно исчезли сразу с началом войны. Клавдий Антонович, Анна Николаевна и Мария Фёдоровна, как и мы, не стали эвакуироваться. Их положение было гораздо хуже нашего: на троих две карточки служащих и одна иждивенческая. В декабре 1941 и январе 1942 года эти бумажки правильнее было бы назвать путёвками на тот свет. С ноября по январь включительно, когда выкупить можно было только хлеб, им, троим старикам (хотя вряд ли каждому из них было немногим больше шестидесяти лет), доставалось его вдвое меньше, чем нам. С 20 ноября по 25 декабря 375 грамм хлеба на всех в день, и больше ничего! Запасы, если они у них и были, к этому времени полностью иссякли. Конечно, будь наши соседи помоложе и поразворотливей, какое-то время им можно было бы ещё продержаться, продавая вещи. Но поначалу, видимо, им это не позволяла гордость, а потом они быстро ослабели настолько, что и в магазины могли ходить с трудом. Анна Николаевна стала просить маму (или Лину) выкупать их хлебную норму. Это, надо сказать, была хоть и вынужденная, но высшая степень доверия, которое мог оказать один человек другому в те блокадные дни. Их порция хлеба была столь невзрачна, что ни у кого из нас троих не поднималась рука даже на третий довесок.
Воспоминания выпускника 1953 года Юрия Николаевича Курако. Продолжение.
В моей жизни будут другие примеры, когда в тепличных условиях, люди в белых халатах из-за своего безразличия и равнодушия являлись виновниками последствий их лечения и даже смерти моих близких и родных. Пример тому самые дорогие мне люди - мать и отец, которые закончили свою жизнь преждевременно в 32 и 50 лет. Как будто злой рок судьбы послал им именно тех специалистов-медиков, которые своей беспечностью допустили летальный исход их жизни. Своим выздоровлением обязан я и своей матери. Какие тяготы, невзгоды и заботы выпали на её долю, знает только она. Сколько сил моральных и физических нужно было отдать, чтобы выстоять, не сломаться, не впасть в отчаяние - знают только её хрупкие плечи, на которых она с честью вынесла груз свалившихся на нее бед. Когда в Евпатории она прощалась с отцом на вокзале, отец несколько раз повторял : «Береги себя и детей, береги себя и детей!». Она помнила эти слова и они постоянно придавали ей силы. О себе она думала мало, а вот о нас – всегда! Вся ее короткая, но светлая жизнь была всецело посвящена нам и только нам! За мое выздоровление в знак благодарности она отдала свой фамильный медальон с фарфоровым изображением своей матери. Она им очень дорожила, он был ей подарен на её свадьбу, она считала его талисманом своей жизни, в которой всё складывалось так удачно: Любовь, Семья, рождение двух Сыновей!
Я вот думаю, как же мы вообще могли выжить? Ни помощи, ни знакомых, ни родных, ни близких, кто мог бы как-то помочь. Совершенно незнакомый, случайный город. Осень, холодная, свирепая зима с 30-ю и более градусами мороза. Мне 6 лет, брату – 4 года. Все вещи, в основном, остались там, в степи, под обломками горящего вагона. Как? Кругом нищета и голод, такие же обездоленные и несчастные, наводнившие город со всей территории, подвергшейся нападению врага. Видно, в людях заложен колоссальный запас энергии, выдержки на выживание, а также в самые тяжелые моменты истории – желание и умение прийти на помощь друг другу. Горе и несчастье начинают объединять людей в их совместном стремлении не только выжить, но и принести пользу обществу, государству. Мы ютились в маленькой коморке-сарае с печным отоплением и, естественно, удобствами в соседнем дворе. Эту возможность нам предоставила простая женщина, отправившая мужа на фронт и через несколько месяцев, получившая «похоронку». У нее уже находилась одна семья тоже с детьми. Все, что было в ее силах, она делала для нас, делилась своими заготовками, иногда угощала картошкой, которая была уже на «вес золота». Мать с ней быстро сошлась характером, помогала во всем по хозяйству. Днем она ходила, как и многие, на рытьё окопов и укреплений, вечером садилась за шитье. Она была прекрасная мастерица по части шитья и вязания. Для женщин такой специалист, да еще в то время – просто находка. Сначала шила хозяйке, потом появились и заказы. Деньгами, как правило, не платили, приносили, кто что мог из продуктов. Этим мы и жили. Постепенно человек начинает привыкать к любому образу жизни. А если начинает обозначаться какая-то стабильность, то выявляются новые ресурсы на выживание. Уходит безысходность, темные лица светлеют, появляется надежда, а вместе с ней укрепляется вера. Когда стали приходить обнадеживающие сводки с фронта, люди оживились, и с удвоенной энергией трудились каждый на своем месте. События декабрьского разгрома немцев под Москвой подняли национальную гордость за свою Армию, Народ и Родину. Патриотический порыв оказать помощь- "Всё для фронта, все для Победы!"- получил моральное и материальное наполнение! Это чувствовалось повсеместно. Впервые за эти тяжелые месяцы на лицах людей появились улыбки. Как далеко ещё было до осуществления заветной мечты – Победы-, но в сердцах людей появилось самое главное – вера, что рано или поздно, но она будет! Город, погруженный во мрак и темноту, стал потихоньку оживать. Новый год мне запомнился большой елкой, увешанной бумажными фонариками и игрушками.
Стали чаще появляться лошади, запряженные в сани. Можно было увидеть ряженных и услышать гармошку. А для нас, пацанов, самым веселым и запоминающимся было катание на санях с горки. Все для меня было впервые: снег, снежные бабы, сани, игры в снежки и, конечно, елка – большая и красивая, необыкновенное ощущение морозного воздуха, от которого краснеют щеки и нос, и чистая детская радость – что это не в сказке, а наяву! Москву удалось отстоять, но на других фронтах положение было не лучшим. Враг рвался на Кавказ и к Волге. Положение резко ухудшилось, когда немецкая армия подошла к Сталинграду. В Сызрани стали приниматься экстренные меры по передислокации промышленных предприятий и эвакуации людей. Город был наводнен разной категорией людей: беженцами, под их видом шпионами и диверсантами, людьми, когда-то ущёмленными советской властью и способными оказывать содействие врагу. В городе уже имелись случаи поджогов и диверсий. Поэтому был введен комендантский час. Жизнь входила в жесткие рамки прифронтового города. Нам пришла повестка, в ней было указано время готовности к отъезду и путь следования. Наш путь лежал в город Андижан Узбекской ССР.
Андижан.
"Все настоящее - мгновение вечности!" Марк Аврелий (121 - 180г.)
Дорога была привычной для того времени: теплушки, долгие стоянки, контроль и проверки. Через неделю мы оказались в Андижане. Из всего этого следования по железной дороге, мне запомнился, вернее, врезался в памяти один эпизод. Как-то на одной из станций, где мы долго стояли, мать решила нас сводить в столовую покушать чего-нибудь горячего. Зашли в привокзальную столовую. Как сейчас помню, запах в столовой был тревожащий воображение и желудок – куриный. Давненько ничего подобного мы не испытывали, так как забыли, как куры вообще выглядели. Удивили мать и цены, всё было сравнительно дешево. Мать взяла нам суп и яичницу. Суп имел запах курицы с каким-то незначительным привкусом. Так вот откуда такой запах курятины в помещении. Я оглянулся по сторонам, изголодавшиеся люди с аппетитом что-то ели, стуча ложками об алюминиевые миски. Стук стоял неимоверный, каждый спешил и старался быстрее утолить чувство голода, ведь на самом деле дорога была полуголодной и без горячего, а здесь такая возможность, может быть, последний раз поесть, когда еще представится такая возможность. С супом расправились мы быстро, принесли яичницу. Я уже не помнил, когда мы с братом последний раз ели яичницу, для нас это был фантастический деликатес, о котором мы и мечтать не могли. И тут я обратил внимание, что глазуньи какие-то маленькие и их было очень много. Они были размером с маленькую сливку. Я возьми и спроси: «Мама, а почему яички такие маленькие?» Поблизости оказалась официантка, мать задала ей тот же вопрос. Ответ её мне запомнился на всю жизнь: « Где Вы видите куриные? Вообще, какие могут быть куры в войну – это яйца черепашьи!» « А суп?» - спрашивает мать. «И суп, и станция наша, что не читали на вокзале вывеску, тоже Черепашья!». У меня от такого откровения закружилась голова, желудок стал делать какие-то судорожные движения, хотелось быстрее выскочить во двор во избежание неприятностей и быстрее извергнуть из себя аппетитно съеденный суп.
Мне казалось, что, по меньшей мере, я съел крысу или тараканов. В детстве я был очень брезгливым и ничего не мог поделать с собой, такая была реакция моего организма. Этот эпизод мне запомнился настолько сильно, что в дальнейшем я избегал всего куриного и не любил курицу. Её запах напоминал мне запах вареной черепахи. Когда же мы вышли из столовой, мать посмотрела на вывеску на здании вокзала и, прочитав название станции, сказала: «Надо же – действительно Черепашья». Через сутки мы приехали в неизвестный и совершенно незнакомый нам город, имя которому было – Андижан. Андижан – типичный среднеазиатский, восточный город, он встретил нас теплой погодой, по-весеннему ласкающим и радующим солнцем. Трудно было поверить, что неделю назад были холод и стужа. Мороз, непогода заставляли закутываться во все, что можно было на себя одеть. Здесь же такое тепло, что хочется скинуть с себя весь этот груз одежд и греться, отогреваться, радоваться теплу, улыбкам и Солнцу. Коренные местные жители одеты были в национальные одежды: на мужчинах халаты, разноцветье которых вносило свой своеобразный колорит, на женщинах лица были закрыты паранджой, увешанной и украшенной разноцветными, очень красивыми кисточками. Сам воздух был пропитан какой-то непрекращающейся восточной мелодией: разговорной речью, смешанной со звуками местных птиц и шумящих арыков. Это был совершенно другой мир, другой образ жизни. К нему надо было привыкать, жить заботами и проблемами этих людей, уважая их традиции и привычки. Узбеки, также как и все народы, наверное, приветливы, гостеприимны и отзывчивы до тех пор, пока не переступается черта уважения их веры, быта и образа жизни.
Восточный базар – это особая тема. Кто не был хоть раз на таком базаре, тому трудно представить его изобилие с диковинными фруктами, разнообразием и красотой изделий ремесленников. Это мир из сказки - «Тысяча и одна ночь». Когда я все это увидел, мне показалось, что нет ни войны, ни голода, ни трудностей проблем и забот в этом благодатном краю, если лежат такие горы изобилия фруктов: виноград-янтарь, все ягодки на просвет. Такого красивого, большого, сочного, впитавшего всё южное тепло солнца, от чего сам излучает свет – я никогда не видел. Красные гранаты, золотистая хурма, грецкие орехи, наконец, восточные сладости – все это действовало на воображение так, что слюнные железы работали в таком темпе, что постоянно приходилось глотать слюну. Беда была только в том, что смотреть и наслаждаться было можно. А купить, увы, нет! Денег у нас вообще не было. С Андижаном у меня связано несколько воспоминаний и историй, но сначала о том, как мы жили, чтобы понять всю поразительную пропасть между желанием и возможностями. Так плохо и трудно нам больше не было никогда! Жили мы на квартире, которую таковой трудно было назвать. Снимали две маленькие комнатки: одна из них была хозяйственная, в основном кухонька, в другой стояло две кровати, стол и табуретка. За все надо было платить. Мать устроилась работать на кухню в какой-то общепит. Получала гроши, их едва хватало, чтобы заплатить за жилье. Время было суровое и порядки очень строгие. Мать работала на кухне, но не могла взять ничего - запрещалось! Иногда она приносила очистки от картофеля, выпрашивала с большим трудом у заведующей, вот тогда у нас с братом был праздник! На первое был суп из картофельных очисток, на второе - доставались картофельные очистки из кастрюли и из них делалось пюре.
Андижан. Война занесла, нас беженцев, в этот город. Мать долго нас готовила, чтобы сфотографировать и отправить фото на фронт. Толик, мой брат, никак не мог улыбнуться - на все старания матери. Здесь мне 7 лет, Толику 5.
По вечерам мать продолжала шить, постоянно что-то перешивать из моей одежды брату, так как он был на голову меньше меня. Потихоньку она распродавала все, что еще у нее на тот момент осталось: колечко, сережки, что-то из одежды. Так она мне и запомнилась: по вечерам при тусклом свете, склоненная над шитьем или вязанием. А утром уходящая на работу, с единственной мыслью в голове - чем накормить нас? В Андижане я пошел в первый класс, и у неё появилась дополнительная нагрузка, она стала уставать еще больше. Я был мальчик рослый, худой, если не изможденный, мне постоянно хотелось есть. Хочешь думать о чем-то другом, а не можешь - думаешь только о голодном желудке! Как-то мать приболела, а я пришел из школы и сообщил ей радостную новость: «Мама, теперь нам в школе будут давать хлеб и чай! Хочешь, я тебе принесу чаю?». Мне очень хотелось хоть как-то помочь матери, я её очень любил, она всегда отвечала нам взаимностью. Эта история запомнилась мне на всю мою жизнь своей непосредственностью и детской наивной попыткой выразить любовь к своей матери. Я взял этот стакан чая и через весь город бережно нес его своей больной маме, чтобы не расплескать, с уверенностью, что это будет ей приятно. Мне казалось, что этим стаканом чая я смогу ей помочь и облегчить выздоровление. Когда я его принес, мать сказала: «Ну, зачем же ты нес этот стакан чая через весь город, ведь его дали тебе!». Мне же очень хотелось сделать ей приятное и, как мне казалось, доказать свою любовь! Я говорю: «Мама, пей, пока еще он теплый!». Мать, конечно, в душе, наверное, порадовалась моему поступку, желанию сделать ей приятное. Пригубила немножко и говорит: "Сынок! А он что без сахара?" Этого я не знал, я – то думал, что он с сахаром! Он действительно был без сахара, нам стали давать стакан просто горячего чая. Эта история до сих пор потрясает меня, с одной стороны - своей детской наивностью выражения любви, с другой - горькой действительностью. К сожалению, так это было, и оно осталось в памяти навсегда!
был для нас таким лакомством, о котором мечтали, это была редкость. Только по большим праздникам, вернее, если был сахар, то это и был большой праздник и радость его попробовать. Через несколько лет, уже будучи в Нахимовском училище, где давали за завтраком сахар, я по крупинкам отсыпал немножко в маленький мешочек и тайком наслаждался им – высыплю несколько крупинок на книжку и языком слизну их, а во рту они медленно тают - какое блаженство! Сегодняшнему поколению детей этого уже никогда не понять и не почувствовать. Так и со всем остальным в нашей жизни. Что-то теряется безвозвратно, особенно это касается человеческих ценностей: доброты, гуманности, уважения, любви к своим ближним и родителям, порядочности и законности, патриотизма. Слово-то какое стало, как бы и не популярное, да и мало нужное, так как души опустошались от этого и других подобных слов, которые раньше несли в себе глубокий смысл служения обществу, людям, государству! Они были основным нравственным стержнем человеческой морали и определяли социальный уклад всего общества. Ведь что-то должно объединять людей в обществе, быть общностью интересов и правилами отношений. Над этими вопросами думали лучшие умы человечества, мечтающие о «Городе солнца», как, например, итальянец Кампанелла. За долгие годы Человечество выработало Кодекс правил, очень простых и понятных, несущих добро и мир людям, но не смогло запустить тот механизм, который был бы способен осуществить претворение их в жизнь. Общество развивается стихийно, действуют совершенно другие движители морали и нравственности- отсюда все негативные последствия наших бед и просчетов в воспитании и формировании человека, как носителя духовности, порядочности и всего того хорошего, как говорил К. Маркс, что выработало Человечество! В связи с этим мне бы хотелось вспомнить из моего далекого детства пример того, как среда, улица формирует и воспитывает качества, на первый взгляд кажущиеся и воспринимающиеся просто детской забавой, а на самом деле – судите сами! Когда я пошел в школу, естественно, круг общения со своими сверстниками и постарше у меня расширился. После школы, как правило, большую часть времени мы проводили на улице. И, как все поколения школьников, играли, баловались, шутили и подшучивали друг над другом. Гоняли что-то похожее на мяч – мешочек с опилками, и безмерно радовались, когда разгоряченные, прыгали в мутную воду арыков, охлаждая себя от жары, обжигающей дыхание и все тело.
Ведь столбик термометра показывал +40 и более градусов. Были у нас и свои заводилы, как сейчас принято говорить, - лидеры. Именно они для нас, малышей, были примером для подражания во всем и, естественно, они определяли те критерии принципов поведения, общения, поступков, которыми жила улица. Хотели быть лидерами все, но неуловимые подводные течения сами собой делали одних – лидерами, а других послушными подражателями их прихотей и желаний. Было одно качество, которое могло тебя сделать сразу лидером и героем. И не только признанным авторитетом, но и вызвать огромную зависть для подражания. А была это просто детская шалость, как нам казалось, и мы считали – особый вид охоты! За чем Вы думаете? Никогда не догадаетесь! Это – срезание кисточек с паранджи узбекских девушек и женщин. Паранджа – это традиционный наряд восточных женщин, которым она скрывает свое лицо. Он очень красивый и нарядный, расшитый цветными нитками золотом и серебром. По парандже можно было судить, из какого сословия женщина – бедная или богатая. И главной отличительной особенностью были висящие кисточки: дорогие и красивые или простенькие. И вот лидером считался тот, у кого на поясе больше болталось красивых и дорогих кисточек! Это вызывало неимоверную зависть и желание стать лидером. Значит, чтобы иметь эти кисочки, их надо было срезать, а это уже проявление незаурядных способностей в этом деле. Мало того. что надо быть смелым, надо еще овладеть всем тайным арсеналом этого искусства. Как правило, это делалось в местах большого скопления народа: на базарах и прочих общественных местах. Шло настоящее соревнование по срезанию кисточек. Это стало своеобразным спортом, который обернулся настоящим бедствием для местных жителей. Повальное увлечение этим развлечением повергло в шок местных жителей, это нарушало их исконные традиции и делало не безопасным пребывание на улицах. Увлечения и азарт, казавшиеся сначала детской шалостью, приняли уродливые формы бандитизма, и последствия не заставили себя долго ждать. Они были печальными. Это пример того, как дурное прививается очень быстро. Рождается, как правило, все негативное от отсутствия воспитания и контроля со стороны родителей, школы и.т.д.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
С вопросами и предложениями обращаться fregat@ post.com Максимов Валентин Владимирович
С какого-то момента я стал смотреть на Лялю не так, как на других своих одноклассниц. Она стала мне казаться красивее, умнее, добрее, благороднее и одновременно непонятнее их. Мне представлялось, что в её словах и поступках содержится скрытый, часто относящийся именно ко мне, смысл. Это давало пищу моим детским мечтам, в которых я представлял себя тоже умным, смелым и благородным. В этих воображаемых картинах, где я совершал свои, навеянные книгами «подвиги», а добро всегда одерживало верх над злом, Ляля была моей «дамой сердца». Вряд ли она догадывалась об этом, тем более, что, когда нам случалось оказаться наедине, все мои такие заманчивые мечты и смелые мысли куда-то улетучивались, и я никак не мог сообразить, о чём с Лялей вести разговор. Поведать ей о своих чувствах я даже мысли не допускал, а все остальные, приходящие на ум речи, казались не стоящими её внимания.
Тем не менее к концу третьей четверти в её отношении ко мне стала проявляться некоторая Мы уже оба стали стремиться побыть друг с другом подольше, чем это определялось расписанием уроков. Когда по делам старосты класса мне приходилось задерживаться, чтобы выполнить какое-нибудь поручение учителя, Ляля охотно оставалась мне «помогать». После мы вместе возвращались домой, и это стало происходить довольно часто. Ляля жила тоже на Каляева, в доме № 3. Хорошо помню весенний день с хрустящим ледком на выложенном пудожскими плитами тротуаре и капелью с крыш. Мы с Лялей идём по солнечной стороне проспекта Чернышевского и ведём серьёзный разговор на довольно распространённую тогда среди взрослых тему о том, возможна ли дружба между мужчиной и женщиной – или только любовь? Скорее всего, инициатором этой беседы была Ляля. Я вряд ли решился бы затронуть подобную тему. Кто из нас какой позиции придерживался тогда и к какому выводу мы пришли в результате этой «дискуссии», не удержалось в моей памяти. Да и до сих пор я не знаю точного ответа на этот вопрос. Взаимное влечение наше росло и могло, наверно, постепенно перерасти во что-нибудь более определённое, однако, судьба не отвела нам для этого времени. Третий класс закончился для меня неожиданно рано. В начале мая я сильно простудился после купания на Кировских островах вместе со своим двоюродным братом Толей. Ему и принадлежала инициатива того безрассудного поступка. Табель за третий класс принёс мне домой Игорь Рокитянский. Снова увиделись мы с Лялей только в конце войны, когда она вернулась из эвакуации. Я был сильно взволнован этой встречей, и мне хотелось верить, что и Ляля ей тоже обрадовалась. А может быть это была просто её обычная доброжелательность?
Мой третий класс 185-й школы Дзержинского района города Ленинграда. Апрель 1941 года. Я в верхнем ряду слева второй, а шестая – Ляля Микерова
Учились мы теперь в разных школах. При редких наших случайных встречах мы, обменявшись несколькими фразами, расходились. Что-то мешало нам условиться о следующей встрече. Скорее всего, мы были ещё слишком дети, чтобы договариваться о «свиданиях». Потом наши жизненные пути окончательно разошлись. Но всё-таки и сейчас, когда мне в руки попадается фотография нашего третьего класса, я с особой теплотой смотрю на девочку слева от цифры «31» – свою первую «даму сердца». Кстати, эта фотография напоминает мне и довольно забавный эпизод, в котором фотограф попал впросак по собственной и, косвенно, по моей вине. После общего фотографирования поклассно, учителя 31 и 32 классов выделили более успевающих двоих мальчиков и четырёх девочек для отдельных снимков на «Доску почёта». Одним из мальчиков оказался я. Нас, шестерых, требовалось, видимо, уместить только на два снимка. Фотограф, разбив девочек попарно, предложил им, указывая на нас: «Ну, а теперь выбирайте себе мальчиков!». Всю непедагогичность своего шага фотограф осознал лишь после того, как обе пары девочек указали на одного и того же мальчика – более симпатичного и лучше одетого (не меня). Глядя в растерянные глаза фотографа, я даже посочувствовал ему. Выбор девочек меня не особенно задел, так как я в душе признал его справедливым. Фотографу же пришлось-таки идти на попятную и распределять нас по группам самому.
Война
Пионерский лагерь.
Сразу после окончания школьных занятий родители отправили нас (Лёлю, Лину и меня) в пионерский лагерь. Лагерь был от фабрики «Веретено» и располагался в районе железнодорожной станции Пудость.
Этот снимок сделан 8 мая 1941 года незадолго до отъезда в пионерлагерь. Я между сёстрами Линой и Лёлей
Провожая нас на вокзале, отец спросил, что мне привезти в лагерь вкусного, и я, подумав, заказал ирисок. Мне уже были хорошо ясны ограниченные возможности нашего бюджета. Отцу иногда приходилось прибегать к разного рода уловкам, чтобы как-то справиться с нашими настойчивыми просьбами о чём-нибудь уж очень желанном. Мечтой моего довоенного детства был самокат .Эти незамысловатые агрегаты были у многих моих ровесников, и я надоедал отцу просьбами купить мне самокат. Стоил он тогда 30 рублей. И вот однажды тёплым весенним вечером, придя с работы, отец повёл меня покупать самокат. Обошли мы с ним немало магазинов, но самокаты, которые раньше попадались мне довольно часто, как сквозь землю провалились. Правда, когда в ходе энергичных поисков мы оказались в лавке, торгующей керосином, в мою душу закрались смутные сомнения, а там ли мы ищем? Но я верил отцу и считал, что он лучше знает, где продают самокаты. В итоге мы вернулись домой с пустыми руками. Желание иметь самокат перешло у меня в разряд неосуществимых, и я перестал надоедать родителям. Уловка отца сработала. В пионерлагере жизнь была организована неплохо, скучать нам не давали, чему способствовала ясная и тёплая погода. Это была моя первая длительная отлучка из семьи и первое знакомство с «котловым довольствием». Кормили нас, особенно по сравнению с нашей домашней пищей, обильно и вкусно. Правда, названия некоторых блюд мне были в диковинку. Разлуку с родителями смягчало присутствие сестёр. В «родительский день» (скорее всего это было 15 июня) нас навестили родители. Отец не забыл своего обещания относительно ирисок. О начале войны – официально, на построении – не помню, чтобы нам объявляли. Возможно, я пропустил это построение по каким-то причинам. Весть о нападении на нас немцев до меня дошла как слух – угрожающий и не совсем понятный. Окончательно мне стало ясно, что началась война, после того, как я случайно услышал рассказ нашего старшего пионервожатого – стройного черноволосого парня по фамилии Гордон, энергичного и толкового организатора всех наших лагерных мероприятий. Он рассказывал о своей поездке в военкомат. Там наш пионервожатый получил отсрочку от призыва и, говоря об этом, он не мог скрыть радости. Тогда это вызвало у меня недоумение. Мне казалось, что все должны так и рваться скорее на фронт.
Из лагеря нас вернули с задержкой, наверное, в середине июля. Основная масса детей к этому времени была уже эвакуирована из Ленинграда. Гулять по тихим опустевшим дворам было непривычно и скучно. Город быстро принимал военный облик: окна были заклеены бумажными полосками, памятники обкладывались мешками с песком и обшивались досками, таким же способом заделывались витрины крупных магазинов. Дома запестрели указателями в виде стрел с надписями «Бомбоубежище», «Газоубежище». Во дворах нередко можно было встретить женщин-дружинниц с медицинскими сумками и красными повязками. В нижних этажах некоторых угловых зданий вместо окон появились зловещие амбразуры. В вечернем небе стали привычными диковинные поначалу аэростаты заграждения. Люди на улицах выглядели озабоченными, многие были в военной форме, ещё больше – с противогазами. В магазинах, особенно продовольственных, ощущался постепенно нарастающий ажиотаж. Наиболее искушённые жители города начали создавать запасы продовольствия и товаров первой необходимости сразу с началом войны. Хотя уже в июле было введено нормированное распределение продуктов жителям города по продуктовым карточкам, некоторое время многие продовольственные товары ещё было возможно приобрести по повышенным («коммерческим») ценам. Нам эти цены были недоступны, и создавать себе запасы продуктов мы были не в состоянии. Затруднения с питанием, которое в нашей семье и раньше не было обильным, стали нами ощущаться практически с первых недель войны. До меня это дошло следующим образом. Как-то вернувшись к вечеру с улицы проголодавшимся и не застав никого дома, я съел весь имевшийся на этот момент запас хлеба (около 1/3 буханки). При этом я думал, что родители, которые раньше уговаривали меня есть побольше, порадуются моему аппетиту. Однако, когда семья села за ужин и обнаружилось, что хлеб съеден, реакция была совсем другой. Пришлось маме специально объяснить мне, что теперь есть можно только со всеми вместе или если что-то она даст сама. С этого дня и началось для меня голодное воздержание, продолжавшееся годы.
Проводы отца. Мы остаёмся
В конце июля или в начале августа мы Федя со своим училищем уже находился на фронте. Сборный пункт для призывников был назначен на Конюшенной площади. Провожали папу мы всей семьёй, а также оказавшийся у нас в то время мой двоюродный брат Толя. Слёз не было. Отец бодрился, мама была погружена в глубокую безмолвную печаль. Её положение было самым отчаянным: отныне она оставалась одна с тремя детьми (15, 13 и 10 лет) в громадном городе, который, по существу, был ей ещё чужим, неграмотная, без профессии, без денег, без надежды на чью-либо поддержку. Проводы закончились быстро. По команде все призывники погрузились на открытую, оборудованную скамейками, бортовую машину, и она укатила по каналу Грибоедова в сторону Невского. Небольшая невеселая толпа провожающих быстро разошлась. Я и Толя оказались вскоре на улице Восстания в небольшом кинотеатре «Агитатор». Помню, смотрели «боевой кино-сборник». Один из его сюжетов был построен на изменённой концовке очень популярного тогда фильма «Чапаев». По ходу сюжета легендарный комдив в исполнении Бабочкина не тонул в реке, а, выйдя благополучно на берег, оказывался среди красноармейцев уже наших, 40-х годов. В командирской форме, с портупеей и неизменной буркой на плечах, обаятельный Бабочкин-Чапаев обращался к красноармейцам и зрителям со страстным призывом громить фашистскую нечисть. Не знаю, как у других, а у меня это вызвало патриотический подъём. Через некоторое время после призыва отца мать получила повестку, в которой сообщалось, что мы подлежим эвакуации, и предлагалось через три дня всем явиться на сборный пункт с небольшим количеством вещей. Поколебавшись немного, мама приняла решение не уезжать из Ленинграда. Нигде на востоке у нас родных не было, а ехать с тремя детьми в неизвестность было страшней, чем оставаться. Всё-таки здесь имелось своё жильё, не терялась связь с отцом и Федей. Мы, дети, были солидарны с мамой. Наша семья не пошла на сборный пункт, и всё на этом закончилось. Властям, видимо, уже становилось не до нас. В это же время мать школьной подруги Лины – Кати, Елизавета Ивановна Соловьёва – очень добрая, отзывчивая, как-то по-особому, по-петербуржски, интеллигентная женщина – порекомендовала маме работу с оплатой чуть ли не в полтора раза большей, чем на хлебозаводе. К тому же работа была дневная, а не трёхсменная, и вполне ей по силам (проверка исправности противогазов). Мама с радостью согласилась. Однако, по мере ухудшения в городе положения с продовольствием становилось всё очевидней, что уход её с хлебозавода был большой ошибкой.
В голодном городе работа на любом предприятии, связанном с продовольствием, становилась неоценимым благом, зачастую равным жизни не только своей, но и близких родственников. Это быстро поняли все, и устроиться на такую работу стало практически невозможно.
Визит дяди Феди
Вернусь в начало сентября первого военного года. Наша, оставшаяся вчетвером семья, ещё могла на свои рабочую, иждивенческую и две детские (13 лет Лине исполнялось в октябре) вести хотя и не сытое, но сносное существование. Однако, в неутешительных вестях с фронта, учащающихся воздушных тревогах, начавшихся обстрелах, опустевших прилавках магазинов, постоянно озабоченных хмурых лицах взрослых, всё ясней ощущалось неотвратимое приближение грозной и всеобщей беды. Хотя ожидающих нас ужасов не мог тогда представить никто, люди более осведомлённые понимали меру грозящей нам опасности. В том числе и нам четверым.
Теперь-то совершенно очевидно, что, не говоря уже о большой вероятности гибели под бомбёжкой или обстрелом (которая, слава Богу, нас миновала), при тех нормах питания, которые ожидали нас в ноябре, декабре, январе, мы были обречены на голодную смерть. Спасти нас могло только чудо. И оно произошло. Правда, это станет нам понятно гораздо позже. Тогда мы никак не могли принять за таковое визит к нам, хотя и неожиданный, дяди Феди. Он заехал к нам в середине сентября. К этому времени город уже не раз подвергся ожесточённым бомбёжкам и обстрелам, и теперь даже оптимисты осознали, сколь велика опасность. Была вторая половина дня, и мы, к счастью, все оказались дома. Дядя прошёл в комнату, сел на стоящий у стола стул. Стол у нас располагался посередине комнаты. Был дядя в военной форме, но знаков различия я не запомнил. Позже я видел его старшим лейтенантом, а затем капитаном. Внешне дядя выглядел совершенно спокойным, но посеревшее лицо выдавало сильную усталость. Он внимательно посмотрел на каждого из нас, расположившихся вокруг стола, и спросил, обращаясь к маме: – Ну, Зоська, как ваши дела? Мама рассказала о предложении нам эвакуироваться и нашем решении остаться. Немного помолчав, дядя уточнил у Лёли, сколько классов она окончила, и услышав ответ, что семь классов, сказал: – Лёле надо устраиваться на работу. – Я согласна с тобой, Федя, но кто же её возьмёт, Лёле ведь ещё нет шестнадцати, – ответила мама. – А когда ей исполнится шестнадцать? – Да уже скоро, 30 сентября. – Что ж, попробую вам в этом помочь, – сказал дядя, вынимая блокнот и ручку из полевой сумки. – Подай-ка чернила, «академик», – обратился он ко мне, используя прозвище, которым как-то наградил, приятно удивлённый моей начитанностью. Я с готовностью поставил перед ним свою чернильницу-непроливайку. Набросав короткую записку и отдавая её Лёле, дядя сказал: – Иди завтра в Институт усовершенствования врачей, что на Кирочной, и передай это (он назвал фамилию). Как найти его, спросишь на проходной. Думаю, он сможет тебя устроить. Расспросив ещё маму о том, что слышно от отца и Феди, дядя уехал.
В те дни звёзды, видимо, нам благоприятствовали. Лёлин визит в окончился успешно, и через некоторое время она уже работала на пищеблоке подавальщицей. Это и было наше спасение. Поступив на работу, Лёля стала получать рабочую карточку, а с октября Лине уже полагалась карточка иждивенческая. Наше положение с питанием поправилось заметно, так как Лёля к тому же питалась на работе. На нас троих, таким образом, приходилось две рабочих, одна детская и одна иждивенческая карточки, что для ситуации со снабжением в октябре было терпимо.
А второе стихотворение, целиком посвященное учебе, относится, скорей всего, к началу 1950-х. Автор нам неизвестен.
НА УРОКЕ АСТРОНОМИИ
Мне не постигнуть бесконечности, Я ненавижу астрономию, Признаюсь, по своей беспечности Люблю я больше гастрономию. Как будто в сумашедшем доме я, Как будто в солнечном ударе я! Да сгинет вовсе астрономия! Да процветает кулинария!
У стороннего и тем более юного читателя может возникнуть мысль о кромешной лености, а то и пустоголовости наших героев. Глядишь и воспримет такой читатель всерьез шутливую, нашей же эпохи, расшифровку слова «Курсант»:
К — квалифицированная У — универсальная Р — рабочая С — сила, А — абсолютно Н — не желающая Т — трудиться...
Курсантский кубрик. Не правда ли, слегка похоже на тюрьму (без решёток на окнах)? А какие люди вышли из этих стен! Богатыри!
И совсем уж «неинтеллектуальным» может показаться наше сообщество, когда читатель ознакомится с командирско-старшинскими афоризмами и сентенциями, на коих мы вызревали, воспитывались, укреплялись духом и телом. Из персонального творчества старшины Матинского: — Завтра байня. Ежели кто-нибудь пойдет, это дело, в байню в бушлатах нараспашку, то фугану, это дело, в наряд на коридоре флаконы обтирать. — Собрать стаканья на край стола! — Увольнение сегодня до двадцати трех ноль-ноль-ноль. — Из ведомости: ...«счеток для на тирания палубы — 5 шт. ...портрет на Химова — один...»
«СМИРНО — И НЕ ШЕВЕЛИСЬ!» (творчество разных командиров и начальников 1945—1953 гг.)
ПОЛИТИКА, МОРАЛЬ, ИСКУССВО
— Это вам не профсоюзы или какое-нибудь другое безобразие! — В Америке все еще действует банда «Кукрыниксы»... — Некоторые курсанты читают буржуазного писателя Клиплинга, чему такие книги могут научить? Хотите, как Тарзан, жить в джунглях? — Газетами с портретами тумбочки не застилать, в гальюн ходить с оглядкой, передовицы туда не носить. — Эта девушка не по том разряд имеет, а по том, по чем не всякая девушка разряд иметь может. — Что Вы бродите по коридорам, как горе от ума?
УЧЕБА, ДИСЦИПЛИНА, СТРОЕВАЯ ПОДГОТОВКА
— Скоро экзамены, наукам, которым вас обучают, остались считанные дни. — Если ничего не умеешь делать, сделай хотя бы выводы. — Дисциплину в нашей роте нужно свести к нулю! — От меня... до другого столба... разомкнись! — Что у Вас винтовка, как все равно у охотника за грибами? — Товарищ курсант! Выйдите из строя и посмотрите на себя со стороны — как Вы идете!.. — Ботинки почистить с вечера, чтобы утром одеть их на свежую голову.
ГРИМАСЫ БЫТА
— Пообрастали, как Карлы Марксы! Всем постричься. Сзади наголо, а спереди — как сзади. — В тумбочках плохой беспорядок! — У нас, товарищи, еще много дикости. Я собственными глазами видел объявление в гальюне: «Воду из писсуаров не пить»! — В училище стены грязные, что у вас тут все негры, что ли? — Что вы бегаете за мной, как за девкой ранее опозоренной? — Что вы молчите, как рыба об лед?! — Что вы смотрите, как все равно гусь из-под шкафа? — В роте завелась обезьяна, которая говорит как Я. — Чемоданы без бирок, шаг вперед, ша-а-гом марш!
Высказываниями такого рода цель преследовалась самая благая, четко названная все тем же Кирносовым — ясно службу понимать
А если всерьез? Если плохо нас воспитывали и плохо мы учились, то откуда же взялись десятки адмиралов и двух, и даже трехзвездных, десятки ученых от докторов наук до членкорров, командиры и капитаны кораблей, доктора, писатели и, бог знает, кто еще, но только не пустышки и не бездельники? Пусть язык у воспитателей наших иной раз прихрамывал, так ведь война была за их плечами, а не вузовские аудитории. Язык — это всегда не главное, были бы душа и сердце. А они были, сейчас мы это знаем точно.
А если вспомнить преподавателей наших? Чаликова например, который иной раз вместо чего-то там по устройству корабля читал нам стихи Лухманова. Они запомнились на всю жизнь:
Семь лет, проведенных вместе, особенно в юности, — это немало. Именно в те годы возникло нечто, соединяющее наше прошлое с настоящим и будущим.
ЭССЕ ОБ ОБЩЕЙ КАШЕ (авторство коллективное, многоступенчатое)
В трудное время после Отечественной войны в Царскосельском лицее учились на одном курсе незнаменитые тогда еще ребята, и среди них кучерявый паренек Саша. Воспитатели у них были строгие, но добрые и заботливые. А с пайком, надо полагать, дело обстояло, как это всегда бывает после войны, туговато. На завтрак, конечно, давали сахарку и коровьего маслица, а в обед кормили, как правило, кашей. Приносил ихний дневальный один горшок на шестерых, и кто-нибудь делил по мискам, а выскребая последнюю чумичку и поглядев на нее с сомнением, произносил: «Да чего тут делить!...», — и вытряхивал в свою посудинку. По этому поводу Саша сказал такие слова: «Блажен муж, иже сидит к каше ближе!» (см. т. 11, стр. 264).
Общая издавна объединяла людей на Руси. На Дону артель так и называлась: каша. «Мы с ним в одной каше ходим», — говорил донец про своего дружка. Если цари да бояре пировали, то простой народ кашничал. «Каша есть мать наша, не бифштексам чета, не прорвет живота». Про кашевара говорили, что он живет сытей полковника. И вообще — «где каша, там и наши». Именно нашей русской каше мы обязаны прекрасному слову, которое нас объединяет, — однокашник. Возвратимся к повзрослевшему уже Саше, точнее сказать к Александру Сергеевичу, и вспомним его стихи, посвященные однокашникам:
Друзья мои, прекрасен наш союз! Он как душа неразделим и вечен...
Почему мы после жены, детей, ну и, конечно, непосредственно начальства больше всего любим однокашников? Потому что однокашники — это наша нескончаемая молодость, как бы остановленное прекрасное мгновение. Однокашники друг для друга всегда молодые, красивые, холостые, умные, щедрые и бесстрашные. Кто может спросить адмирала, академика или министра: «А помнишь, Васька, как однажды дали мы с тобой звону?» Естественно, только однокашник. Всякий другой после таких слов был бы дематериализован. 'Однокашники — это постоянный пример для подражания и как бы реестр наших собственных скрытых возможностей. Так бы и жил себе, как трава растет, не задумываясь о своих возможностях, а как узнаешь, что твой однокашник, который у тебя математику списывал, по твоим конспектам политэкономию сдавал и просил у тебя перешитую бескозырку на увольнение, стал депутатом или лауреатом, — сразу понимаешь, на что способен, напрягаешь силенки и быстренько становишься таким же. Однокашник — это второе Я. Однокашник знает о тебе все, даже то, что сам давно постарался выкинуть из памяти. И нет для него большего удовольствия, чем вспомнить о тебе что-то приятное, волнующее, возвышенное... и с милой улыбкой сказать тебе это прямо в глаза, да еще в присутствии других лиц, чтобы и они насчет тебя не слишком заблуждались. Однокашники даны нам от бога, их, в отличие от членов товарищеского суда, не выбирают, и любить их надо такими, каковы они есть. Подавляй в себе животное чувство стремления продвинуться ближе к каше, растолкав однокашников, а если тебе поручили делить — раздели до крошки и последнюю чумичку.
Будем же достойными этого звания, не военного, не ученого, не административного, а самого человеческого на свете — Однокашник.
Приложение. Песни нашей юности.
Романтическая история про Жаннетту в Кейптаунском порту была сочинена учеником 9-го класса 242-й ленинградской школы Павлом Гандельманом. В 1940-м году он задался вопросом: «А кто же пишет популярные дворовые шлягеры?», и надумал поставить эксперимент. На мотив популярнейшей утесовской «Красавицы» он решил сочинить ррромантичнейшую зубодробительную экзотическую песню и посмотреть, как быстро она пойдет в народ. Он писал по куплету на уроках литературы, а на переменах проверял получившееся на одноклассниках. Одобренные куплеты переписывались и разбредались по дворам. Павел Гандельман в 1944 году.
В. Конецкий. Сб. Морские повести и рассказы. Л., 1987, с. 548-549.
«Девятнадцатого сентября 1977 года я получил письмо: …Морская песня «Жанетта» - это литературная мистификация. Писалась она в 1939/1940 учебном году на уроках. Ее автор – девятиклассник Павел Гандельман, ныне подполковник в отставке. Собственно, он и я уговорились писать по куплету. Начал он, потом три строчки сочинил я, и вдруг Павла прорвало – он начал строчить даже на переменках… Выбрали мотив популярной в те годы песенки «Моя красавица всем очень нравится походкой нежною как у слона…» На тех уроках литературы проходили «Кому на Руси жить хорошо», в песню попало заимствование: «…здесь души сильные, любвеобильные…» Почему получилось такое неравенство в авторстве? Да потому, что я был просто школьником, а Павел – уже поэтом. Он учился в доме литературного воспитания школьников (ДЛВШ) с Г. Капраловым, С. Ботвинником, А. Гитовичем и, кажется, с Л. Поповой. Их кружок вел поэт Павел Шубин. В 1943 году, после прорыва блокады, уже по ту сторону Невы, у костра, я впервые услышал, как «Жанетту» пел совершенно мне чужой человек. Меня, помню, зашатало от удивления. А «Жанетту» поют и сегодня! Павел за это письмо будет на меня сердит: у него неважно со здоровьем, и он не очень любит гласность. Тем не менее сообщаю его адрес и телефон… Залесов Т. Д. Дозвониться до автора «Жанетты», нашей любимой курсантской песенки, оказалось безнадежно трудно. Но ко мне приехал Виталий Маслов, начальник радиостанции атомохода «Ленин», ас по всем видам связи. И мы дозвонились Павлу Моисеевичу Гандельману. Произошло это в двадцать три часа двадцать минут. Подполковник в отставке обложил нас последними словами и бросил трубку, еще раз доказав свое полное пренебрежение к поэтической славе».
Конецкого я очень уважаю, но было все не так, - говорит Гандельман. - Он действительно мне однажды позвонил очень поздно вечером, был изрядно подшофе и звал в "Асторию", где они с какимито моряками пили и пели "Жанетту". Я отказался приехать, причем абсолютно не выражался. Кстати, так с Конецким мы и не повстречались никогда.
Окончание следует.
Обращение к выпускникам нахимовских и подготовительных училищ.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ и оказать посильную помощь в увековечивании памяти ВМПУ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории. Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Наше родное государство рабочих и крестьян, продержавшее в тюрьме полтора года невинного человека, не чувствовало после этого перед ним никаких обязательств. О восстановлении Ф.К. на прежней работе и возврате былого жилья не могло быть и речи. Кем смог устроиться дядя после тюрьмы я не знаю, а вот полученную им после долгих мытарств комнату увидеть пришлось, проявив при этом несвойственную мне в подобных вопросах инициативу. Что-то меня влекло к дяде Феде. Конечно, я не был в состоянии тогда оценить его ум и душевные качества, но какие-то черты в облике и поведении Ф.К. затронули мою детскую душу. Наверно, сыграли свою роль в этом и разговоры родителей о дяде Феде, которые возникали между ними довольно часто. Из этих разговоров, в частности, я и узнал, что Ф.К. получил комнату в доме на Сапёрном переулке. Потом мне как-то попались на глаза его адрес с номером телефона. И у меня возникло сильное желание его навестить. В конце концов, в один из летних воскресных дней 1940 года, не сказав ничего родителям, я позвонил Ф.К. из автомата. Ответил кто-то из соседей, затем к телефону подошёл дядя Федя. На высказанное мною желание его навестить, он коротко ответил: «Приходи». В его голосе я не уловил ни удивления, ни раздражения.
Найдя нужный дом на я зашёл в глубокий колодец двора, в дальнем левом углу которого находилась дверь на лестницу. Квартира, насколько мне помнится, была на втором этаже, лестница тёмной, тесной, запущенной. На мой звонок дверь открыл дядя Федя, и я очутился в обширной кухне, вдоль стен которой размещалось не менее десятка столов. Несмотря на солнечный день, под потолком горела электрическая лампочка, так как единственное небольшое окно в углу помещения пропускало мало света. Около некоторых столов сквозь дымку от коптящих керосинок и примусов просматривались женские фигуры. Поздоровавшись со мной за руку, Ф.К. молча провёл меня наискосок через кухню в узкий коридор, перспектива которого терялась в темноте. Дверь в дядину комнату оказалась в самом начале коридора, сразу за кухней. Напротив неё, справа, судя по слышному журчанию воды, была дверь в туалет. Комната дяди поразила меня своими крохотными размерами. Мебель, плотно заполнявшая комнату, мне была хорошо знакома. Вдоль правой стены, сразу у двери, стоял буфет с упомянутой вмятиной, затем диван, напротив которого, у небольшого окна, занимая почти целиком пространство между диваном и противоположной стеной, находился стол. Свободным в комнате оставался только небольшой проход вдоль буфета. Забирая от нас мебель, Ф.К. оставил нам свой письменный стол и кровать. В его новой комнате их разместить было невозможно. В комнате было темновато, накурено, играл патефон. За накрытым столом сидели Валентина Александровна и незнакомый мне мужчина. Несмотря на то, что мой визит был совершенно некстати (мне это стало понятно гораздо позже), я был встречен приветливо. Меня усадили за стол, В.А. поставила передо мной тарелку с куском торта и чай. После нескольких обычных вопросов о делах дома и в школе я был оставлен один на один с тортом, а взрослые вернулись к прерванному моим приходом занятию – стали танцевать. Навсегда врезались в память звучная мелодия и начальные строки очень понравившейся мне тогда песни:
Растут фиалки, ароматные цветы Под старым дубом у красавицы-реки. Их дуб лелеет, от бури бережёт... и так далее.
Затем глубокий грудной голос Изабеллы Юрьевой сменил глуховатый чарующий тенорок Леонида Утесова:
У меня есть сердце. А у сердца песня, А у песни – тайна, Тайна – это ты...
Мне здесь всё пришлось по душе: и песни, и танцы, и, конечно, торт. Я чувствовал себя в этой компании взрослых спокойно и с интересом наблюдал за танцующими дядей и тётей. Однако, внутренний голос подсказал мне, что долго оставаться здесь будет невежливо, и я, расправившись с тортом, довольно быстро распрощался. Меня не удерживали. Ф.К. и В.А. поженились вскоре после выхода дяди из тюрьмы.
Учёба впроголодь. Самовоспитание
Жизнь нашей семьи постепенно вошла в городскую колею. Родителям, хотя и с большим трудом, удавалось как-то сводить концы с концами. Мы не голодали, но в школе уже к середине занятий мне есть очень хотелось. О бесплатных школьных завтраках тогда не было и речи, брать еду из дома не было принято, а воспользоваться школьным буфетом мешало отсутствие денег. Очень хорошо помню, как текли у меня слюнки на стоивший тогда 15 копеек, не говоря уже о других вкусных вещах на витрине буфета. Но, как и большинству ребят, мне приходилось превозмогать голод, стараясь при этом не показывать вида.
Некоторым ученикам, то ли наиболее голодным, то ли менее гордым (их, правда, были единицы) выдержки не хватало, и они обращались к кому-нибудь из ребят, уплетающих за обе щёки что-то лакомое, с просьбой: «Цекни!» Уплетающий давал откусить или отщипывал голодному маленький кусочек. Нас родители ещё в деревне приучили к тому, что просить еду пристало только у них. У других (даже у бабушки, тем более, у дедушки) просить еду стыдно. Даже если её тебе предлагают, то следует на первый раз отказаться, поскольку предложить могут просто из вежливости, надеясь, что ты, тоже из вежливости, не воспользуешься этим приглашением. И только после повторных предложений можно не торопясь, сохраняя достоинство, взять кусок или сесть за накрытый стол. Корни этих правил следует искать, наверное, в несытой крестьянской жизни, когда на счету был каждый рот и каждый кусок. Видимо, потому, что моя душа в своей основе крестьянская, эти правила укоренились в моём сознании быстро и навсегда. В своей жизни я не припомню случая, чтобы к кому-либо я обратился (даже в блокаду) с просьбой дать мне поесть или поделиться куском. Кроме, разумеется, матери, а в последующем к жене. Попрошайки мне всегда были несимпатичны, как и люди, которые, едва усевшись за стол, начинают, не сдерживаясь и не обращая внимания на окружающих, накладывать себе на тарелку и поедать всё, что их наиболее привлекает. У первых не хватает самоуважения, у вторых – уважения к окружающим. Люди обоих этих категорий не только плохо воспитаны, они к тому же, как правило, большие эгоисты. У них мало выдержки, а потому они всегда ненадёжны. Пожалуй, с возраста 9–10 лет во мне начал зарождаться процесс самовоспитания. С этого времени я стал критически оценивать своё поведение, манеры и ощутил потребность стремиться к их улучшению. При чтении книг меня стали интересовать детали поведения героев не только в критических, но и в бытовых ситуациях, в повседневном общении. Бывая в гостях, я замечал, как взрослые держат себя за столом, как пользуются столовыми приборами, как управляются, например, с куском мяса, селёдки или с пирожным, и старался это усвоить и делать правильно. Однако, условия моей жизни (как дома, так и потом в училище) не очень способствовали подобной шлифовке манер и выработке необходимого и важного умения держаться в любом обществе естественно и непринужденно. Только годам к тридцати я смог более или менее сносно справиться с этой проблемой.
Федя – курсант. Квартиранты
Наш первый учебный год в Ленинграде подошёл к концу. Его окончание школа отмечала торжественно в расположенном поблизости Доме писателей. По итогам года я был удостоен «подарка». Небольшая в светлой картонной обложке книга «Фронт» с выдавленным на ней рисунком в виде красноармейца, стоящего на куполе ДОТ’а, содержала репортажи и фотографии о недавно закончившейся советско-финской войне. Ура-патриотическое содержание книги вполне соответствовало моему тогдашнему настрою Старший брат Федя в 1940 году оканчивал среднюю школу. Трудное материальное положение семьи исключало для него возможность продолжения учёбы в гражданском вузе. Сначала Федя попытался поступить в расположенное на нашей же улице Военное инженерно-техническое училище, но не смог сдать экзамены по иностранному языку. Он отнёс свои документы в лётно-техническое училище, расположенное на улице Красного Курсанта. Это училище было двухгодичным, его выпускники получали лейтенантское звание и среднетехническое образование. Забегая вперёд, скажу, что и с этим училищем Феде крупно не повезло. В конце 1940 года новый нарком обороны Тимошенко, стремясь исправить ставшие очевидными в ходе финской кампании провалы в управлении войсками (в основном, из-за неумения высших военачальников воевать по-современному), взялся за дело, как это слишком часто у нас бывает, не с того конца. Помимо насаждения в армии драконовских порядков, было, в частности, решено выпускать из двухгодичных лётных училищ не лейтенантов, а... младших сержантов. И не только вновь поступающих, но и тех, кто уже учился, кому при поступлении сулили командирское звание.
1939 г. ноябрь — 1-е Ленинградское Военное авиационно-техническое училище имени К.Е.Ворошилова преобразовано в Ленинградские авиационно-технические курсы усовершенствования ВВС Красной Армии). Ныне -
Государство и здесь, в который уже раз, показало, что оно является истинным «хозяином своего слова»: берёт его назад, когда заблагорассудится. В звании сержанта, а затем старшины Федя провоевал всю войну. Очевидно, что это совсем не то, что воевать офицером. Однако, всё это мне стало понятно много позже, а пока, навещая Федю со взрослыми (при любой погоде встречи проходили на улице, перед зданием училища), я по-мальчишечьи завидовал ему: и тому, что он уже взрослый, и тому, что он в военной форме, которая ему очень к лицу, и, совсем уж в глубине души, тому, что все признавали его красивым. Уже тогда я с грустью сознавал, что мои внешние данные не оставляют мне никаких надежд на аналогичную оценку. Желание быть высоким и красивым, как и смутный интерес к отдельным девочкам-одноклассницам, уже давали о себе знать. Но эти чувства нисколько не мешали мне глубоко любить брата. После ухода Феди в училище нас осталось пятеро в семье, однако, в нашей комнате свободнее не стало. Родители сдали «угол» двоим девушкам-студенткам Института физкультуры, и в комнате установили третью кровать. Спать мы укладывались так: я с мамой, Лёля с Линой и студентки – попарно на кроватях, папа – посреди комнаты на раскладушке. Студентки и папа лежали головами друг к другу. Иногда, чтобы поддразнить маму, отец демонстративно делал попытки дотянуться рукой до их округлых прелестей. Мама при этом «заводилась с пол-оборота». Мы, дети, конечно, шумно поддерживали её. Не знаю, какое удовольствие могла принести отцу вся эта суета. Скорее всего подобная игривость была проявлением деревенской манеры шутить. В деревне мне не раз приходилось наблюдать, как мужики со смешками и прибаутками при всём честном народе «лапали» женщин и заваливали их на брёвна или солому. Жертвы при этом, естественно, изображали яростное сопротивление (не убеждавшее, впрочем, даже меня). Окружающими эта картина воспринималась с энтузиазмом, как остроумная шутка и вызывала взрыв веселья и грубоватые подначки.
Из многочисленных явлений культуры и быта русского народа заметно выделяется игра. Понятие игры в народной культуре более широко и многообразно, чем в современности. Игрой называли такие, казалось бы, разные и далёкие друг от друга явления, как пляски, танцы, хождение под песни, хороводы, шалости, забавы, подвижные игры, гулянья молодёжи и даже интимные отношения. -
Я при таких сценах чувствовал себя не в своей тарелке, испытывая смущение от столь фривольного поведения взрослых. Это, наверно, были первые отзвуки моего формирующегося отношения к «слабому полу» – чересчур ответственного и серьёзного до скучности. Я так и не научился маскировать его лёгкой, ни к чему не обязывающей болтовнёй. Попытки поддерживать «светскую беседу» ни о чём требуют от меня больших усилий, чем любой разговор на серьёзную тему. Но поскольку в житейском общении, особенно при первых контактах, необходимо умение вести речи, ни к чему не обязывающие, то мне оставалось чаще хранить молчание. Сказанное выше относится, кстати, не только к общению со «слабым полом», но вообще с незнакомыми или несимпатичными мне людьми.
Игорь и Ляля
В третьем классе у меня завязалась дружба с учеником из параллельного класса Игорем Рокитянским. Игорь жил через дом от нас. Мы часто вместе шли в школу и постепенно стали интересны друг другу. Вот он был высоким и красивым, к тому же на редкость спокойным и рассудительным. Игорь, как и я, не был, видимо, способен легко и сразу завязывать дружеские контакты, и дорога в школу дала нам возможность предварительной «притирки». Довольно часто на обратном пути из школы он приглашал меня к себе домой. У родителей Игорь был один. Его отец со смуглым приятным лицом украинского «парубка» и мать – крупная симпатичная женщина, черты лица которой один к одному повторились в лице Игоря, принадлежали к интеллигенции. Жили они в небольшой комнате в коммунальной квартире на втором этаже дворового флигеля. Хотя социально и внешне мы с Игорем не соответствовали друг другу, его родители, уделявшие ему гораздо больше внимания, чем мои мне, довольно дружелюбно отнеслись к нашему совместному времяпрепровождению. У Игоря было много игрушек. Им мы посвящали основной наш досуг. Кроме того, именно Игорь научил меня играть в шахматы, что, естественно, придало нашим играм качественно новый уровень. Он же является первым человеком, отметившим мой день рождения подарком. В нашей семье, как, видимо, и в других крестьянских семьях, тогда эти дни практически никак не отмечались.
9 января 1941 года Игорь преподнёс мне маленькую Честно говоря, подарком этим я был слегка разочарован, так как этой пушкой я уже наигрался у Игоря дома. Однако, имея в виду мою последующую военную профессию, нельзя не отметить «провидческий» характер подарка. Нашей дружбе не суждено было получить дальнейшего развития. Осенью 1941 года Рокитянские эвакуировались и после войны на Каляева не вернулись. В третьем классе учился ещё один человек, который оставил в моей душе чёткий и приятный отпечаток. Это была Ляля Микерова – моя первая и, как чаще всего бывает в подобных случаях, тайная симпатия. Именно с этой темноволосой, с толстой косой, чуть полноватой девочки, белое приятное лицо которой ещё больше красило всегда сохранявшееся на нём не по-детски спокойное и доброжелательное выражение, началось моё уяснение того, что человеческий род неоднороден, что девочки – это не просто обычные компаньоны наших детских игр, только чуть более пугливые и плаксивые, а совсем отличные от нас, мальчишек, существа, со своим таинственным и влекущим миром.
