Вечером 14 июля знакомый с детства скорый поезд №21 'Кисловодск
- Ленинград', набирая обороты, увозил нас с Титом далеко на
северо-запад от плачущих на перроне родителей и родственников,
пришедших провожать нас словно на третью мировую войну. Увозил в те
места, которые были очень памятны моей матери, отдавшей много сил и
здоровья в блокаду защите этого дорогого для неё города.
Колёса выстукивали свою равномерную мелодию, и на душе
становилось немного тоскливо оттого, что закончилось детство, и я
впервые один уезжаю в большую самостоятельную жизнь, в новую жизнь
без своих близких друзей и главное без мамы. Под сидением лежал мой
новый серый мягкий чемодан с вещами, а в кармане плавок, застёгнутом
по требованию матери на булавку, лежали 60 рублей денег. Вот и все
обременительности на эту поездку.
Тит всю свою сознательную жизнь страдал от недоедания и здесь он
то и дело бегал на остановках поезда на перрон в ларьки и всё что-то ел
и ел.
- Хватит тебе жрать! - иногда не выдерживал я его постоянные движения
мощных челюстей.
Тит слушал меня и продолжал своё дело. Витька на меня никогда не
обижался за резкие высказывания по поводу и без, за шесть лет нашей
дружбы он знал меня как облупленного, а я его.
Поезд проскочил Ростовскую область и понёсся по просторам
Украины. На перронах в Харькове раздавалась смешанная русско-украинская речь, и народу было столько же, сколько бывает на вокзалах
в Москве. Толпы пассажиров, встречающих и провожающих, торгашей
и лиц подозрительного типа без конца сновали по платформам, отчего
создавалось впечатление потревоженного при пожаре муравейника.
-Вить, такое впечатление создаётся, что весь народ умом тронулся. Все
куда-то едут, всем куда-то надо. Может, уже война началась, а мы ничего
не знаем, - поделился я с Витькой своими впечатлениями.
- Это самая большая узловая станция на Украине. Поезд стоит 20 минут.
Пошли чего-нибудь пожрать купим в ларьке, - кто про что, а Тит своё дело
туго знает.
Когда мы покупали в киоске очередную жвачку, кто-то случайно
толкнул в очереди Тита и две бутылки, зажатые у него под мышкой,
выскользнули и с треском упали на асфальт. Кроваво-красный пенистый
'Крюшон' брызнул по перрону и стал растекаться в огромное пятно.
Добросовестный пассажир покраснел от смущения и кинулся собирать
осколки бутылок.
- Тит, ты, что с ума сошёл! Поезд уходит, а ты тут порядок хохлам на перроне будешь наводить. Пошли в вагон, кому надо те и уберут, -
образумил я вовремя Витьку, а то ведь убрал бы всё до последнего
стёклышка. – Запомни, мы с тобой в Харькове разбили по бутылке на
брата, это к тому, что нам с тобой должно крупно повезти.
Поезд молотил колёсами на стыках почти двое суток и всё это время мы
не находили себе занятия по душе. На душе, как у нормальных стариков,
было неспокойно. Что там ждёт нас в Питере? И ждёт ли нас вообще хоть
кто-нибудь.
На Московский вокзал северной столицы мы приехали часов в 10
вечера и на троллейбусе №10 доехали до Дворцового моста, а там решили
идти пешком до следующего моста Лейтенанта Шмидта, около которого
на набережной должно находиться наше училище.
Мы с Титом с чемоданами в руках вышагивали по Адмиралтейской
набережной, освещённой непривычным для нас в это время заходящим
солнцем, и, как истинные провинциалы, крутили по сторонам головами,
разглядывая неземную красоту здания Адмиралтейства.
Задрав головы, любовались его величественным шпилем,
заканчивающимся красивым позолоченным корабликом. Кораблик казался
такой малюсенький-малюсенький, но блестящий и с надутыми парусами.
Он словно плыл среди редких облаков, рассекая позолоченное закатом
ленинградское небо, там, на высоте 70 метров над уровнем настоящего
моря.
На набережной кругом зелёные деревья и газоны, гуляют толпы
молодежи с гитарами и магнитофонами, девчонки в коротеньких юбчонках,
везде смех и песни, все лавочки заняты весельчаками с гитарами. В
одном месте мы остановились и послушали песни Высоцкого, которые
великолепно исполнял молодой питерщик, окружённый толпой зевак. У
нас ведь такого не услышишь.
Гранитная набережная, которую мы видели впервые, тоже произвела
ошарашивающее впечатление. Простор Невы со снующими катерками
и лодками под мостом смотрелся даже как-то неестественно, как на
картинке. Никак не верилось, что такие огромные мосты и величественные
гранитные набережные созданы руками людей, да ещё и так давно, когда
техника была совсем допотопная.
- Вот это да! - восхищался я от чистого сердца всем этим новым для нас
явлением под красивым названием Белые ночи. – Вить, а у нас там дома
все уже хрюкают и видят пятый сон. А тут ещё и мосты скоро разводить
начнут. Вот бы посмотреть!
Ну, никак не хотелось нам расставаться с такой потрясающей
красотой ленинградской набережной и идти в училище. Но мы всё-таки своевременно вспомнили, зачем мы здесь и почему у нас в руках
чемоданы, и двинули в пункт своего назначения.
Мы, как некрасовские крестьяне, подошли к парадному подъезду
училища, выходящему на набережную, и позвонили в звонок у двери.
Вышел молодцеватый курсант с красно-белой повязкой на рукаве. На наш
вопрос, где же находится приемная комиссия училища, он отправил нас
дальше к КПП училища, которое находилось на 12-ой линии.
Целый квартал пришлось идти до КПП, и мы с Титом задумались о том, какое же огромное это училище, если занимает целую квартальную
клетку.
Парадный подъезд, набережная Лейтенанта Шмидта, дом №17
Было уже поздно и хотелось, честно говоря, где-то и поспать. С
контрольно-пропускного пункта нас проводил курсант до того, что
называлось 'Приёмной комиссией'.
В огромном помещении спортивного зала было наставлено несчётное
количество двухъярусных коек, на которых уже почивали такие же, как
мы пацаны под условным названием 'кандидаты'. Не наук конечно, а
скорее кандидаты на вылет из училища.
Нашли свободные места в этом хаосе чемоданов и спящих тел, и на
втором этаже казарменной койки начался мой кандидатский период с
глубокого провала в богатырский сон.
На наше счастье 16 июля оказалось субботой. Внимательно изучив
расписание экзаменов и порядок прохождения медицинской комиссии,
которые были изложены на доске объявлений нашей приёмной комиссии,
мы поняли одно – сегодня и завтра можно пошататься по городу и
посмотреть на его красоты.
Втроём - с Титом и Сашкой Нечаевым, нашим соседом по койке, мы
получили увольнительные и после обеда пошагали в город.
Сашка приехал в училище из Заволжья Горьковской области. Он вроде
бы был аккуратный, скромный и порядочный парень, только поэтому мы
приняли его в свой коллектив.
У Витьки вдруг заболело горло. Видимо новый климат южному человеку
не совсем климатит. Он страшно переживал по этому поводу, что, не дай
бог, во вторник на комиссии забракуют из-за горла и давления.
Мы прошагали до Казанского собора, глазея по сторонам на
достопримечательности набережных, Дворцовой площади и Невского
проспекта, а тут сдались и присели на лавочку в скверике, совсем рядом с
шумящим потоком машин и толпами народу, снующих по Невскому.
Дугинец В.В., Нечаев А.К., Титов В.Ф.
Мы восседали на лавочке и издали разглядывали величественные позы
полководцев Барклая-Де-Толли и Кутузова, стоящих в сквере Казанского
собора.
Красоты питерские красотами, но когда их сразу так много и всё это
в пешем порядке, то постепенно становится не до них. Ноги начинают
гудеть, а здоровый организм требует не только отдыха, но и пожрать
просит.
Тит тут же узрел напротив летнее кафе и изъявил скромное желание
погреть своё больное горло чем-нибудь горяченьким. Кто бы был
против…
В этом самом летнем кафе мы накинулись на солянку и сосиски с кофе.
Поели быстро - что там есть-то, и снова оккупировали лавочку, в тени
сквера между памятниками. С умным видом для понта прикрывшись
газетами, мы постепенно стали погружаться в дремоту.
У Тита хлеборезка здоровая и ему снова засвербело где-то внутри, что
маловато будет одного захода.
- Я пойду ещё кофейка попью, горло погрею, - страдальческим с
хрипотцой голосом оповестил нас Тит.
Мы с Сашкой не сдвинулись с места и только сквозь слипающиеся
от дремоты щелочки глаз посматривали, как Тит перешёл Невский на
повторный заход в кафе.
Резкий милицейский свисток вывел меня из полуанабиозного состояния,
в котором мы пребывали, переваривая питерский обед. Я увидел на другой
стороне Невского Тита, к которому спешил блюститель порядка.
- Саш, смотри, милиционер Тита за гудок взял. Что это он там сотворил?
– толкнул я Нечаева, тоже заторможенного дремотой.
Тит что-то, объясняя милиционеру, жестикулировал своими ручищами,
и тот отпустил его.
- Вить, я ж тебе говорил, что твоя прожорливость доведёт, что ты и
Родину из-за неё продашь. Чего он к тебе прицепился? – спросил я Тита,
когда он красный, как кумач, подошёл к нам.
- Что-то так мне захорошело после горячего кофейку, что я попёр через
улицу на красный свет. Ну, а менту наговорил, что я не местный, а у нас дома светофоров нет, не привык ещё, - объяснил он произошедший
инцидент с постовым.
Так находились по городу, что, когда вечером вернулись в училище,
все уже вокруг казалось таким родным, а жёсткая казарменная койка
показалась мягче домашней пуховой перины. Вот только мамы здорово
не хватало и её вкусной и здоровой пищи.
В понедельник с утра подъём нам прокричали, и началась самая
настоящая строевая жизнь, поскольку все массовые передвижения
осуществлялись в нестройном гражданском строю.
После завтрака объявили общее построение, с которого начался развод
на работы. А что же не использовать такую огромную массу дармовой
рабочей силы в благородных целях для нужд училища.
Нас с Титом и Нечаевым в составе группы выделили какому-то
шустрому мичману. Мичман, довольный заполученными рабами, повёл
нас во двор, который назывался почему-то Минным. Здесь он выдал
каждому по штыковой лопате и повёл не в штыковую атаку, а заставил
рыть длинную траншею для замены труб.
Вкалывая на дне окопа под палящими лучами солнца, я всё соображал,
а когда же к экзаменам начнём готовиться. И долго ли у нас продлиться
эта фортификационная практика.
- Товарищ мичман, а когда же нам к экзаменам готовиться, если мы тут
траншеи день и ночь копать будем, - задал я свой наболевший от лопаты
вопрос своему временному руководителю великой стройки.
- Да вы не спешите. Сначала медицинскую комиссию пройдёте и
барокамеру, а уж потом экзамены начнутся. На одной только барокамере
пацанов валят больше, чем на самой медкомиссии. Может быть, вы
негодны к службе, так зачем вам экзамены сдавать, - коротко и так всё
обстоятельно изложил нам мичман.
Вот так и пошёл наш стаж в кандидатах. До обеда траншея, а после
обеда таскать какие-то мешки с вещевым имуществом со склада в
баталерки (это, попросту говоря, кладовка вещевая).
Медицинскую комиссию мы прошли успешно и в барокамере посидели
под давлением, для проверки евстахиевых труб. Теперь бы самое время в
учебники заглянуть, но разводы на работы никто для нас не отменял.
И каждый раз мы выполняли новые виды работ: то батареи парового
отопления таскали с места на место, то траншеи докапывали, то доски
какие-то убирали с территории двора, то картошку чистили или разгружали
машины с имуществом, прибывшим для училища.
Откровенно скажу, приуныл я от такой несправедливости. А что же
дальше будет? Я приехал сдавать экзамены, а тут везде строем ходить,
да вкалывать каждый божий день. У меня уже все руки были в кровавых
мозолях от лопаты.
Ну-ка его на фиг, это училище. Завалю экзамен и поеду к своей
маме, по которой уже достаточно наскучался. Дома сунусь в Политех
и буду инженеришкой на заводе вкалывать. Ни тебе строёв никаких, ни
надсмотрщиков в лице этих шустрых мичманов и кладовщиц. Посмотрел
Ленинград - эту колыбель революции, по-моему, вполне достаточно для
первого раза.
Выбрали с Витькой время и заглянули в бассейн, к тренеру. Странный
бассейн предстал нашему взору. Ни 25 метров и, конечно уж, не 50, а
что-то меньшее было в длине этого убогого сооружения. Его длина
оказалась 17, да ещё и с половиной метра.
Представились тренеру и, показав свои квалификационные книжки,
объяснили, что имеем огромное желание выступать за сборную команду
училища по плаванию и водному поло. Но того мало волновало наше
желание, и он попросил продемонстрировать свои способности на деле.
Мы с Титом проплыли перед ним всеми стилями плавания по одному
бассейну, а потом по сотке на время. Потом покидали мяч, демонстрируя
свои ватерпольные способности, и тренер выдал нам своё заключение:
- Лично мне понравился твой стиль плавания дельфином, очень хорошая
техника плавания. Теперь будешь специализироваться на дельфине. А вы,
- обратился он к Титу, - на спине. Молодцы ребятки! Мне такие бойцы
нужны. На экзаменах вступительных, чем можем, тем поможем.
Всё и кончилось на этой сакраментальной фразе о помощи, но на деле
никто и ничем нам с Титом на экзаменах не помогал, карабкались, как
могли, сами.
Наконец-то начали сдавать экзамены. Всё началось с физической
подготовки: бег 100 метров и 1 км, плавание 100 метров, подтягивание
на перекладине. Ну, с этим то я справился, бег на тройку, а остальное на
отлично.
Потом в огромном лекционном зале мы всей кандидатской толпой
писали сочинение. В аудиторию набилось 160 человек писателей. Ну, в
такой толпе можно и списать спокойно, только успел сообразить я.
Но не тут-то было. Всё было так великолепно организовано, что одно
лишнее движение и к тебе уже направляется надсмотрщик, которых
хватало на всех 160 писателей.
Я выбрал тему про образ коммуниста в романе Шолохова 'Поднятая
целина' и как мог без применения всяких шпор и подсобных материалов
разрисовал Давыдова, Нагульнова и Размётнова. Приноровился и давай
расписывать своих соседей донского казачества и бывших пролетариев
вдоль и поперёк. Про кого ещё больше писать-то было.
Нас правда успокоили, что оценка за сочинение не входит в средний
балл остальных профилирующих предметов: математика письменно,
математика устно и физика. А экзамен по иностранному языку с этого
года вообще отменили.
Мы сдавали экзамены на штурманский или проще на 1 факультет.
Когда я уже после вложенных немалых трудов узнал, что, оказывается,
мы сдаём экзамены в последнем потоке, а конкурс на это время возрос
аж до 14 человек на одно место, то моё настроение 'а ну его на фиг' ещё
больше утвердилось.
Ну, куда бедному кубанскому провинциалу лезть в такую давку.
Тем более, что первые знакомства с ребятами, которые вместе сдавали
экзамены, показали, что тут через одного все сыновья и родственники
каких-то флотоводцев и исторических личностей. Оказывается дед мой
был прав, и в точности сбылось его предсказания о блатных и флотских
родословных.
Два толстые до безобразия кандидата Хияйнен и Головко – были
сыновьями адмиралов. Причем второй оказался сыном бывшего зама
Главкома ВМФ и киноактрисы Киры Головко. Я, конечно, и предположить
не мог, как эти два жирпрома могут сдать физподготовку, они не то что
подтянуться на перекладине не могли, а просто повисеть на ней были не
в состоянии. Однако сдали всё в лучшем виде.
На земляных работах я познакомился с хорошим пареньком. Небольшой
такой аккуратный и симпатичный мальчишечка по фамилии Леонов. С ним
мы бок о бок ковыряли лопатами траншею, а по вечерам курили сидя на
подоконнике у окна. Сидели, как домашние пудели, и с тоской смотрели
на живых людей, свободно перемещающихся по Большому проспекту,
делились воспоминаниями о своей недавней свободе и независимости.
Так вот, этот Леонов оказался сыном легендарного разведчика дважды
Героя Советского Союза Леонова Виктора Николаевича.
Конечно, никто из них не пялил на людях своих родичей. Каждый
старался это утаить от своих коллег, но там где надо это всё знали. Это
только те, про кого я знал, а тайные родственные связи остальных стали
известны только значительно позже.
На факультет уже были приняты два класса нахимовцев, которые
сдавали у себя в училище выпускные экзамены и они им зачитывались,
как вступительные, поскольку в приёмной комиссии участвовали
преподаватели нашего училища. Обстановка была мерзопакостная и
желания бороться дальше не возникало.
Математику письменно мы с Титом сдали на пять. Математику устно я
сдал на 4, а Тит, корпевший по вечерам допоздна в классе, даже на 5.
У меня, естественно, стал возникать вопрос. Если я, ни напрягаясь и
практически не готовясь ни к одному экзамену, сдал их так успешно, то
почему бы мне не поднапрячься и не почитать учебник Пёрышкина, хотя
бы несколько вечеров?
Я капитально засел за учебники и допоздна, пока не выгоняли из класса
дежурные, сидел и зубрил физику, решал задачи. Короче, начал серьёзно
готовиться к последнему и решительному бою. Даже закурил паршивые
сигаретки с фильтром под названием 'Сфинкс', которые своим вонючим
дымом начисто отбивали сон у здорового человека.
Физику сдал на пять! Мой ответ даже отметил большеголовый
преподаватель, принимавший у меня экзамен. Тит тоже, не отставал.
Настроение сразу взвилось до предела, дал матери телеграмму и сообщил
ей оценки по экзаменам.
Но каково же было моё разочарование, когда я не увидел себя в списках
зачисленных на факультет, а фамилия Титов там чётко просматривалась.
Обрадованный до умопомрачения Тит собрал свой чемодан и даже не
попрощавшись, убежал на свой 1 факультет, только мы его и видели.
Опять вопрос. Ну, если уж с такими оценками я не прошёл этот тяжкий
конкурс, а телеграмму матери дал вроде бы обнадёживающую. 'Что
делать?'
Некоторые из мне подобных засуетились, стали брать в канцелярии
справки с оценками за экзамены и рванули в другие училища и институты,
где ещё можно было досдать некоторые предметы и поступить. Мы с Нечаевым повесили обломанные в неравной борьбе крылья и стали
собирать свои шмотки в чемоданы, чтобы двигать домой. Двигать домой
одному не очень-то и хотелось.
Вдруг по нашему обиталищу разнеслась команда:
- Все, кто не прошёл по конкурсу, приглашаются в аудиторию №1 для
беседы с преподавателем 3 факультета.
Когда мы с Сашкой зашли в эту аудиторию, то вся стена у доски была
завешена красочными плакатами, на которых были изображены торпеды,
глубинные бомбы и пусковые установки незнакомого нам оружия.
Симпатичный офицер в форме капитана 2 ранга, по-моему Колышкин,
в популярной форме, достаточной для восприятия тупыми, рассказал, что
из себя представляет современное противолодочное оружие и как оно
лихо уничтожает подводные лодки вероятного противника.
В заключении он добавил, что если нас заинтересовала специальность
по этому оружию, то можно прямо сейчас написать заявление о приёме
на этот факультет. Те, у кого хорошие оценки за сдачу экзаменов, прямо
сегодня же будут зачислены в училище на отделение 'Противолодочная
оборона'.
Молодцы преподаватели этой кафедры, вовремя сориентировались и
решили переманить себе толковых ребят с хорошими оценками.
Чего тут было думать? Я тут же написал заявление. Что я зря сюда
ехал за тысячи километров, чтобы ни с чем вернуться домой и врать
всем друзьям и знакомым, как Тит когда-то, что 'вот, видите ли, всё сдал
нормально, но только конкурс не прошёл'.
Стоило мне написать эту бумажку, как всё завертелось с такой быстротой
перемен в моей кандидатской жизни, что я и не успел опомниться, как уже
не только был зачислен на 3 факультет, но и переодет в робу курсанта.
Мне спешно всучили под роспись курсантское приданое, состоящее
из огромных трусов и тельняшек вместе с вещевым мешком, а также
невзрачные растоптанные 'прогары'. Так назывались грубые яловые
рабочие ботинки с кожаными шнурками. Почему их так обозвали, история
об этом умалчивает, а мне было уже всё равно - прогары, так прогары.
Сашка Нечаев тоже поступил мудро, но он почему-то оказался в 1, а я
во 2-ом классе 31-ой роты.
Перед отправкой в лагерь на складе боепитания училища суровый с
виду и коренастый, как дубовый пень, сверхсрочник Клочков нам каждому
под роспись выдал настоящие автоматы АКМ.
Вы бы видели эти восторженные мальчишеские рожицы, которым
доверили настоящее оружие и не то что просто подержать, а с этого дня
это было наше личное оружие. Автоматы были совершенно новенькие, от
них смачно пахло смазкой и еще каким-то непонятным запахом, должно
быть лака. Штык-ножи к автомату вызвали у всех огромный интерес,
так как это были почти настоящие пиратские кинжалы, совсем как у
Бармалея.
И вот теперь в стоячей колом новой робе зеленоватого цвета и в
бескозырке без ленточки я, как и все остальные, походили на гадких утят.
Со стороны целый строй таких новобранцев, наверно, точно выглядел
несколько комично. Но мы об этом меньше всего думали, когда вышагивали по городу на Финляндский вокзал с рюкзаками за спиной и автоматом на
плече, стараясь держать хоть какое-то жалкое подобие строя.
Местный народ останавливался и, не скрывая любопытства, разглядывал
нестройные порядки новоиспечённых рекрутов. Пожилые старушки с
сочувствием посылали вслед нашему строю жалостные вздохи, крестные
знаменья и слова типа 'Ведь совсем ещё мальчишечки...'
Отсюда на электричке, а потом на паровике мы добирались до нашего
лагеря на берегу Финского залива, где должны были проходить курс
молодого бойца, а может быть и матроса.
Мы разместились в длинном здании барачного типа, где был длиннющий
коридор, а в нём справа и слева комнаты, в каждой из которых еле-еле
вмещалось по 4 двухъярусных койки. Между койками существовал проход
шириной чуть больше 1 метра.
Кубрик - так громко по-флотски называлось каждое такое помещение.
И вот в таких-то кубриках нас проживало по 8 человек. Первое время с
непривычки мы тыкались, как слепые котята, и тёрлись друг об друга в
такой непривычной тесноте.
Таких казарм в лагере было несколько, и в общей сложности
численность новобранцев составляла примерно 350 человек.
Первый подъём утром следующего дня напоминал Вавилонское
столпотворение. Когда мы, как дисциплинированные воины, вскочили по
громкой команде дежурного 'Рота, подъём!', то почти все верхние сонные
бойцы, слезающие со своего второго этажа, оказались на плечах или
головах, очумело озирающихся по сторонам, своих нижних сотоварищей,
пытающихся понять, откуда свалилось на него это тело.
Туалет типа сортира во дворе и вся эта толпа, обув свои гады (так тоже
ласково назывались вонючие рабочие ботинки), ринулась на выход, чтобы
вовремя успеть отлить никому не нужную на физзарядке жидкость.
И вот эта толпа, как пчелиный рой, движется дальше – всё надо успеть
и каждому хочется быть в первых рядах у дырки общественного гальюна.
Гальюном это сооружение можно было назвать с натяжкой. Скорее
обыкновенный нужник, типа сортира.
Такая умопомрачительная панорама движущегося роя мне привиделась
впервые и невольно на ум пришла давнишняя детская прибаутка:
- Пописать, - скомандовал Суворов.
И тысячи солдат склонились над забором.
- Отставить! – закричал Кутузов, но было, поздно - забор поплыл.
- Форма одежды на физзарядку: трусы, ботинки! Построение через пять
минут, - занудно вещает для нас команды всё тот же дежурный.
И вот вся эта толпа человек в 140 (это только из нашего барака), с прямо
таки раздираемыми бесконечной зевотой от волнения и недосыпания
физиономиями, строится на любимые физические упражнения. Это ж
надо видеть, эти физиономии вчерашних маменькиных сыночков, которых
потревожили столь рано, да ещё и голыми выгоняют делать физзарядку.
Лагерь находился буквально в двухстах метрах от Финского залива, а
Финский залив совсем не Геленджикская бухта. От него тянет холодом
вод суровой Балтики. А уже во второй половине августа, когда Илья
пророк давно пописал в воду, она и вовсе не соответствовала купальному сезону. Но в движении физических упражнений зарядки, хоть ты и голый,
утренний холод терпеть можно.
После не совсем синхронных упражнений бег в строю, протяженностью
полтора километра, и от этого у всех курсантов, без исключения, кроме
чувства локтя своего товарища, появляется чувство здорового голода.
Понеслась лагерная жизнь, где нудные занятия по уставам сменяла
изматывающая строевая и стрелковая подготовка. Потом какие-то лекции
по международной обстановке, из которых мы делали выводы, что в мире
не всё спокойно.
Америкосы надолго и здорово вляпались во Вьетнаме, военные действия
охватили территорию не только собственно Вьетнама, но и соседних
с ним Лаоса и Камбоджи. Со стороны Северного Вьетнама военные
действия приняли форму крупномасштабных партизанских операций на
территории Южного Вьетнама при участии регулярных войск ДРВ против
вооруженных сил Южного Вьетнама и его союзника США.
Вот поэтому военное дело, элементарные основы которого мы тут
изучали, нужно осваивать должным образом.
Кого только не было в нашей роте. Был Петров и Сидоров, но не
было Иванова, а значит, по всем законам антропонимики его должен
быть заменять Зайцев, ну на крайний случай Соколов или Козлов. У нас
Иванова компенсировали все, начиная от Мамаева и Израйловича, до
барона фон Герке (просто Петя Герке). Короче собрался почти настоящий
интернационал: русские, украинцы, белорусы, обрусевшие евреи и был
даже армянин с чисто русской фамилией Попов, в последствии почему-то
ставший просто Гого (прозвище).
Были и старинные отпрыски громких династий Аристархов, Анциферов,
Гордеев, Коркунов, Светлов, Жуков и Вася Кривоногов. Случайно
затесались даже два китайских шпиона Ля-Кин (Витька Лякин) и Е-Си-Кин (Витька Есикин). Тут говорить о соблюдении петровской традиции
- набирать на флот однофамильцев, не приходилось, какие уж есть тех и
набрали.
Своего отца–командира роты мы ещё пока не видели в глаза, и нам его
заменял обычный мичман. Скорее необычный, потому что он в отличие
от некоторых мичманов знал всё в вопросах строевой подготовки, уставов
и вопросах воспитания, чем и завоевал у нас уважение.
Это был порядочный и скромный человек, по внешнему виду
напоминавший мне Григория Мелехова из 'Тихого Дона', было в нём
что-то такое от казачества. Он запросто осаживал выскочек и не в меру
разошедшихся типов, вроде нашего Вовы Зайцева, которого иногда, ну
просто, прорывало от чрезмерного ехидства и желания поизголяться даже
над мичманом.
И гонял и гонял нас этот мичман своей строевой подготовкой по четыре
академических часа подряд.
Издевательства над нашей неустоявшейся детской психикой
продолжались, и нам сделали уколы под лопатку, якобы от столбняка
и всякой заразы, которую можно подхватить в таком скоплении людей.
Через несколько часов после этих уколов половина курсантов была
напрочь выведена из строя подскочившей температурой и сильным недомоганием.
Толпа этих самых недомогающих осаждала бедного фельдшера
Ибрагима в санчасти, требуя освобождения от непосильных строевых
занятий. Но фельдшер Ибрагим был на всех один, и у него была одна своя
методика лечения. От всех болезней он лечил йодом.
Болит голова – помажет йодом виски, болит живот - сделает йодовую
сеточку на животе, и смело шагай на занятия, скоро полегчает. А тут вдруг
пол-лагеря к нему с одной и той же болезнью.
Измерив нам с Нечаевым температуру, Ибрагим убедился в том, что
она выше 38 градусов. Это уже серьёзно.
Помазал своим коронным лекарством виски и, записав в свой амбарный
журнал наши показания, он дал нам освобождение от занятий и разрешил
отдых в койках. Поэтому этот день и ночь мы провели в сидячем на
спине положении в своих койках и впервые отоспались до утра по-
человечески.
Поскольку Нечаев оказался в другом классе, а Тит вообще на другом
факультете, то у меня постепенно появились новые друзья.
Все однокашники ведь не могут быть друзьями. Выбираешь себе их
постепенно, приглядываясь к человеку, и только, когда удостоверишься,
что с этим парнем можно делить всё, начиная от ржаного сухаря и
сигареты, до наболевшего на душе, то записываешься к нему в друзья.
Куншин Л.П., Соколов Ю.Ф., Шкирин Г.
Мы как-то сразу сошлись с Соколовым Юркой, Лёхой Куншиным и
Генкой Шкириным, а Славка Мамаев был моим лучшим другом из когорты
наших ленинградцев.
На этих фотографиях сидят ещё кандидаты в курсанты, поэтому все в
гражданской одежде и с цивильными прическами.
Хотя Генка был тоже из Нечаевского класса, но, тем не менее, у нас
почему-то оказалось больше общего.
Простая рязанская морда, до умопомрачения сильный и накачанный
пацан. Он роста был небольшого - с меня, но силищей обладал
неимоверной. Ему бы в Рязанское десантное поступать, но тоже моря
захотел.
Особенно мы с ним сдружились после того, как вместе заступили в наряд по охране нашей шлюпочной базы на озере, и целые сутки
исполняли обязанности лодочников. Эту шлюпочную базу для краткости
называли 'плавучка'.
Чернавских Н., Мамаев В.И., Прилищ А.
У меня от грубой кожи прогаров и маяты на строевых занятиях на ноге
появился большущий волдырь на пятке. Мыслимо ли столько вышагивать
на строевых и не заиметь мозоли от такой обуви, в которой на ноге был
обыкновенный носок, а не портянка, как у солдата.
Плавучка находилась в шести километрах от лагеря на красивом озере
'Зеркальное' среди прекрасного соснового бора. Летом красота там была
неимоверная. Совсем, как в Карелии! На этом озере мы учились ходить
на шлюпках на вёслах, а потом и под парусом. Вот нам и выпала честь
сутки заниматься охраной наших шлюпок.
Можно, конечно, было заполучить освобождение от этого наряда у
доктора Ибрагима, но совесть не позволяла. Если не я, то ведь кто-то
другой за меня должен был пойти на плавучку.
Туда-то я кое-как дошкандылял, а потом нога и вовсе разболелась, и
ходить было просто невмоготу. Да и температура поднялась к вечеру.
Генка ухаживал за мной, как за маленьким дитём. Он приносил мне из
столовой еду и кормил меня в нашем шалаше, где мы ночевали по очереди,
так как со шлюпок велено было не спускать глаз ни днём, ни ночью. На
флотское добро наших плавсредств было слишком много желающих.
Ночью мы с ним долго сидели у костра, а за это время можно было
рассказать о себе всё и больше.
- Вов, давай я тебя завтра после смены на себе потащу в лагерь. У тебя
вон смотри, нога совсем распухла, - уже заранее уговаривал меня Генка
на следующий день.
- Гена, хватит выдумывать. Я знаю, что ты со своими способностями
меня можешь хоть десять километров тащить. Сам дойду, - хорохорился
я.
Но на следующий вечер, когда нас пришли менять другие курсанты,
возвращение в лагерь действительно стало проблемой, и полпути я
прошёл сам, а остальную половину - частично верхом на спине у Генки.
С тех пор он стал для меня, как родной брат.
Соколов Юрка это был вообще уникальный кадр. Он был самый старший из нас, так как ему было уже 23 года, и, по сравнению с нами
семнадцатилетними пацанами, он уже успел повидать суровую правду
жизни и хлебнуть всякого. Из него так и пёрло устное народное творчество,
собранное им за свою небольшую, но насыщенную событиями жизнь,
проведённую в тесном контакте с уголовным миром и строителями
БАМа.
Образование у него было восемь классов средней школы, потом
работа на стройках БАМа в конторе Мостострой, которая занималась
строительством мостов на трассе Абакан-Тайшет. Потом срочная служба
на флоте, с которой его вчистую комиссовали из-за серьёзной травмы
ноги. Дома в Липецке он с помощью своего тренера по самбо восстановил
подвижность ноги и, купив Аттестат о среднем образовании, приехал
поступать вместе с нами в училище.
Само собой на экзамене по математике получил два шара и был
отчислен из кандидатов в училище. Но домой Юрка не поехал, а ночевал
на вокзалах и где придётся. Написал письмо начальнику училища вице-адмиралу Ванифатьеву А.Г. и лично бросил ему в почтовый ящик в
адмиральской квартире. И эту ночь проспал на коврике у адмиральской
двери, словно сторожевой пёс, так как некуда было больше податься.
В письме он подробно изложил всё о своих скитаниях и службе на
флоте. Написал, что в отличие от тех пацанов, которых принимают сейчас
в училище, он знает, что такое корабль и служба морского офицера, о
которой он больше всего мечтает в своей жизни.
И надо ж такому случиться, старенький вице-адмирал был наповал
разжалоблен такой биографией и приказал разыскать Юрку на вокзале
и зачислить в училище, а сам впоследствии стал курировать его учёбу.
Поэтому Федя (его так потом прозвали в классе) из кожи вон вылезал,
чтобы не получить двойку или не завалить экзамен в сессию, он очень
боялся потерять это самое адмиральское доверие.
Вскоре в лагерь приехал сверхсрочник Клочков, а это значило, что мы
скоро начнём учебные стрельбы на настоящем стрельбище.
Клочков был уникальный человек в стрелковом деле. Он пристреливал
нам автоматы, а мы стояли и смотрели, как он всего с 2-3 выстрелов
выставлял нам мушки на нужную высоту, и мы отправлялись уже сами
выполнять учебную стрельбу по мишеням.
Уникальность Клочкова состояла в том, что он настолько чутко
чувствовал пальцем спусковой крючок и мог его нажимать так медленно
и плавно, что при стрельбе на одиночном огне у него за одно нажатие
курка успевало выскакивать из ствола по две пули.
Многие, конечно, сочтут это за флотскую байку, но я бы об этом никогда
не говорил, если бы не увидел это собственными глазами и не слышал
своими ушами. Это был скромный и незаметный мужичок, но своё дело
он знал туго, значок 'Мастера' на груди он носил не зря.
Отстреляв, положенные три патрона по грудной мишени или шесть
по ростовой, мы с победными криками краснокожих индейцев тройкой
неслись к своим мишеням, чтобы воочию убедиться, что не боги горшки
обжигают.
Но, по первости, стреляя своими кривыми и нетренированными пальцами, не всегда находили все свои дырки на зелени бумаги или на
'молоке' мишени, бывало, что их вообще не было. Значит, пули просто
усвистали в белый свет, а это не приносило желанных и нужных очков.
Ротный мичман нас успокаивал, что не всё сразу даётся, нужно и
потренироваться вхолостую, чтобы глаз привык к рогульке прицела и
мушке.
Кидали мы даже гранаты типа Ф-1. Правда, гранаты были без
взрывчатого вещества, сбоку у неё было просверлено отверстие для
выхода газов, но взрыватель в гранату вкручивался настоящий боевой.
Поэтому все меры безопасности соблюдались полностью, и не дай бог,
кто-то допускал какое-нибудь нарушение. Его тут же отправляли на
скамейку запасных изучать инструкцию и тренироваться на болванке.
Выдернув кольцо и бросив гранату, падаешь на землю и, прижавшись
к ней, к родной, ждёшь, когда раздастся хлопок взрывателя. Только потом
идёшь искать эту многоразовую тренировочную гранату и передаёшь её
следующему курсанту.
По вечерам в свободное время, находившись в пешем строю с оружием
и без оружия до одури и изнеможения, мы всей толпой нашего барака
устраивали спевки под гитары.
Здесь заводилами устного творчества выступал наш Сашка Светлов и
Витька Колесников из Абхазии из соседней роты. Они настраивали свои
гитары и начинали величать своё искусство ленинградского и абхазского
фольклора.
Светлов А. и Коляда Б.
Витька со своим карим, как у Кёр-Оглы, глазом, со свойственным ему
темпераментом заводил всю нашу толпу восточной лирикой, а Светлов
военно-морской тематикой. Сашка прилично играл на гитаре и знал
столько песен, отчего создавалось впечатление, что он только и занимался
этим в школе. Все песни бардов, Высоцкого и военно-морские он знал на
зубок и разучивал с нами провинциалами, как настоящий учитель пения.
Мы с остервенением и, представляя себя солдатами той самой группы
'Центр' со своими АКМами в руках, горланили:
По выжженной равнине -
За метром метр -
Идут по Украине
Солдаты группы 'Центр'.
На 'первый - второй' рассчитайсь!
Первый - второй...
Первый, шаг вперёд! - и в рай.
Первый - второй...
А каждый второй - тоже герой, -
В рай попадёт вслед за тобой.
Первый - второй,
Первый - второй,
Первый - второй...
Постепенно мы выучили весь репертуар наших композиторов и
представляли собой довольно-таки спевшийся монолит голосов.
У каждого взвода обязательно должна была быть своя строевая песня,
которую мы должны исполнять при прохождениях в строю на смотрах.
Когда наш мичман при переходе однажды своим зычным голосом
подал команду:
- Взво-о-од! Запе-е-вай!
Моня, Сашка Аристархов и ещё кто-то вдруг дурачась, загнусавили
песню из абхазского репертуара:
Как турецкая сабля твой стан!
Твои губы рубин раскалённый.
Если б я был турецкий султан,
Я бы взял тебя в жёны.
Мичман прослушал куплет этого жалкого подобия строевой песни и
рубанул:
- Отставить! У вас, что патриотизм начисто отсутствует. Или как? Что
вы тут всё каких-то турок пропагандируете. В строю исполнять песню
советских композиторов, а не всякую блатную лирику.
- Взво-о-од! Запе-е-вай! - повторил наш руководитель.
Моряк вразвалочку
Сошёл на берег,
Как будто он открыл 500 Америк,
Ну не 500, так 5, по крайней мере,
И все на свете острова
Он знал как дважды два.
- Вот! Эта хоть и детская, но для вас на первых порах сойдёт. Пока вы
ещё сами дети, - дал добро взводный на исполнение песни Эдуарда Хиля,
и мы уже всем взводом загорланили продолжение наивной песенки.
Весь день лагерной жизни расписан буквально по минутам, свободного
времени не было, а если и появлялось, то хотелось спать, спать и ещё раз спать. К концу заполошного рабочего дня хотелось пообщаться и с
другими, кроме мельтешащих все сутки перед тобой лицами.
Я, конечно, имел в виду маму и своих друзей из недалёкого прошлого.
Только тут признаёшь, что они для тебя теперь стали представлять
наивысшую ценность. Письма от матери и друзей теперь носил в
нагрудном кармане и, когда становилось невмоготу от однообразной
жизни по непривычным ещё законам, сидел и перечитывал их, предаваясь
добрым воспоминаниям о былом.
Писала мама и сестра, писала мне и Томка Демьяненко. Она была у
меня бесценный источник информации о наших одноклассниках и всех
изменениях, ведь иногда я и между строк находил дорогое имя Алла.
Раньше я никогда не испытывал чувства 'хотеть спать', ну позеваешь
там немного и потом сон проходит. Только здесь, в лагере я впервые понял
по-настоящему страшную правду чеховского рассказа 'Спать хочется'.
Я мог незаметно, а может быть, это мне только казалось, чутко спать
на занятиях в сидячем положении. Ну, а если уж голова падала набок,
Генка всегда успевал подставить своё крепкое плечо. Я мог находиться
в полусознательном состоянии, когда занимался строевыми занятиями,
даже в строю, при выполнении строевых упражнений и приёмов, мог на
какие-то мгновения отключаться на кратковременный сон, в то время как
мои ноги и руки действовали автоматически.
Сон и голод вот два монстра, которые постоянно преследовали в
лагерной жизни всех здоровых курсантов. На свежем воздухе и при
таких физических нагрузках меня всегда преследовало чувство пустоты
и несмолкаемое урчание в желудке, словно мой чревовещатель выражал
недовольство нашей лагерной пищей.
Магазинчик, который был в лагере, в свободные минуты всегда
атаковали толпы голодных курсантов, глазами готовых сожрать всё, что
есть на витрине. Ассортимент магазинчика был скуп и однообразен:
лимонад, молоко, коржики и печенье.
Денег на руках были копейки, и мы постояно завидовали нашим
ленинградцам. К ним по выходным целыми ордами наезжали родители
и родственники, ещё хорошо помнящие голод блокады, и пичкали их
колбасами и деликатесами прямо у ворот КПП или в своих машинах.
- Ешь, ешь сынок, а то отдам вон тому мальчику, - приговаривала
хлебосольная мамаша своему чаду и показывала в мою сторону.
Но только здесь, в отличие от детского сада, уговаривать никого не
приходилось. Всё летело в тощий курсантский желудок и мгновенно
переваривалось там ещё до отъезда родителей. Ленинградцев у нас в
классе было довольно много - 13 человек из 28.
Чтобы перебить это постоянно преследующее чувство голода и желание
спать, мы курили самые дешёвые сигареты, которые почему-то назывались
'Спорт'. Маленькие такие, вонючие до безобразия и цена сходная - всего-то 6 копеек за красную польскую пачку. Только, действительно, причем
здесь спорт? Может у них там паны, действительно, занимаются спортом
с сигаретой в прокуренных зубах.
В краткие мгновения перерывов между занятиями или на общих
лекциях мы обязательно встречались с Титом. Быстренько делились домашними новостями и этого общения, как ни странно, стало хватать.
Среди однокашников Тита я заметил одного с ожоговым шрамом на
левой щеке, который некоторое время ходил в солдатской форме и имел
лычки сержанта.
- Вить, что это у вас за боец такой зелёный ходит? Чего ему формы, что
ли не хватило? Иль размер не подберут? Я то думал, что это политработник,
- расспрашивал я у Тита.
Тит познакомил меня с ним – это был старшина одного из их классов -
Славка Попов. Мне показалось, что он слишком деловой, как будто шило
в заднице вставлено. До всего ему было дело, и всех-то он учил и чему-то поучал. Может быть, по этой причине и дослужился впоследствии до
Командующего Северным Флотом.
Среди лагерного контингента был и небольшой по численности,
но сплочённый факультет слесарей человеческих душ, а проще
политработников. Это были уже серьёзные, по сравнению с нами,
настоящие мужики. У многих на макушке светились лысинки, а у
некоторых только намечались, но все они горели единым желанием
воплощать политику партии и правительства на кораблях и частях ВМФ.
Как правило, они все пришли в училище со срочной службы, или уже
отслужив её. Поэтому управлять этим контингентом было значительно
проще, чем вчерашними школьниками с ещё детской психикой и
непредсказуемыми финтами в своём поведении.
Наш лагерь представлял собой прекрасный уголок соснового леса на
берегу Финского залива, который был оцеплен по периметру забором из
колючей проволоки. В этом заборе было только одно окно в большой мир
под названием КПП.
Конечно, громкое название 'контрольно-пропускной пункт' с натяжкой
можно было применить к этим позорным воротам, сооружённым из
реек и затянутых колючей проволокой, да будке для охранника. Но
для нас это были действительно ворота в мир, так как они находились
на дороге, ведущий в лагерь, а другая часть грунтовки вела в лес и на
железнодорожную станцию Яппиля. Вела туда, где жили живые люди, и
был другой нелагерный мир.
Караулов у нас в лагере не было, но для охраны объектов и территории,
расположенной в нашей зоне на сутки назначалось пожарное отделение в
составе 10 человек.
Я впервые попал в суточный наряд в это самое пожарное отделение.
В ночное время мне выпало в паре с Борей Денисковым обходить все
объекты и постройки в лагере. В зоне особого внимания нашего ночного
дозора в первую очередь было помещение арсенала, где хранилось наше
оружие. А потом уже магазинчик, столовая и прочие строения.
Боря смуглый и симпатичный парнишка из 5 класса 31-а роты оказался
гораздо опытнее меня в сторожевых вопросах, это он внимательно
принимал у предыдущей смены печать на дверях арсенала, сверяя её
слепок с образцом. Не будь Бори, я принял бы всё как есть. Цифра на
печати арсенальной двери оказалась немного затертой, и мы долго
спорили со своими оппонентами 3 или 5 это на самом деле. Но по такому
поведению Денискова я понял, что этот парень очень серьёзно относится к своим обязанностям и в скором будущем далеко пойдёт по службе.
В темноте сентябрьской ночи мы все четыре часа вышагивали с ним по
намеченному маршруту дозора и, прислушиваясь к ночным шорохам, на
всякий случай держались за рукоятки штыков, висевших у нас на поясе.
Так, на всякий случай.
Продвигаясь по территории, мы делились с ним своими анкетными
данными и впечатлениями, а потом и о жизни поговорили. Это был
мой первый опыт нахождения при исполнении почти, что обязанностей
часового. И здесь я впервые почувствовал какую-то ответственность за
мир и покой в нашем лагере, который в определённой степени зависел от
моей службы.
После этих ночных бдений Боря тоже стал моим хорошим товарищем,
и мы частенько общались с ним при редких встречах в своей зоне.
Вскоре нам представили нашего нового командира взвода. А наш
привычный лихой мичман 'Мелехов' убыл в училище, почему-то он
оказался там нужнее.
Новый мичман по фамилии Никишин был настоящей пародией
на командира взвода. Его мешковатая фигура с короткими ногами,
обтянутая затёртым форменным кителем, и фуражкой на голове, похожей
на бесформенный блин, скорее напоминала комичного гоголевского
городового, чем строевого офицера.
Одутловатое и крупное по размерам лицо, с грушевидным выдающимся
носом, походило на пристарелую рожу бабки Авдотьи из деревни Щелкун.
Голос, который должен содержать в своём тембре металлические нотки
командира, был и вовсе далёк от командного.
Меж собой мы посмеивались над полубабьим видом нашего начальника
и его нестандартной внешностью, но другого командира не требовали -
не наше это телячье дело, командиров себе выбирать.
Первую ночную тревогу нам сыграли абсолютно неожиданно. Вскочив
по сигналу 'Тревога!', нашей первой задачей было как можно быстрее
вооружиться. Какой же ты боец, если в твоих руках нет твоего автомата
и боезапаса. Наспех натянув на себя свои робы, все толпой кинулись в
оружейную комнату.
Выдачей оружия руководил наш мичман Никишин. Вот тут и началась
свалка у узких дверей арсенала. Все одновременно втиснуться в эту щель,
ну просто не могли, но желание у всех сделать это было огромным.
Толпа, обуреваемая желанием завладеть своими родными автоматами,
невзначай оттолкнула от входа Никишина, и он, завизжав от недовольства,
неудачно отлетел в сторону.
Приподнявшись и отряхнувшись от пыли, мичман полез в гущу событий
с благим намерением навести порядок в этом бардаке. Выскакивающий
навстречу из дверей, Гарик Шульман своим автоматом, висевшим на
плече, зацепил мичмана мушкой ствола по его переносице крупного
мясистого носа.
Мичман уже не то что заверещал, а просто взвыл, как раненный волчара,
и только тут оборзевший личный состав заметил своего командира.
По лицу Никишина текла настоящая мичманская кровь, и только это
отрезвило обезумевших спросонья курсантов.
После такого ночного побоища и столпотворения, окончившегося
кровавой драмой с Никишиным, начальники сделали вывод, что в одну
дверь арсенала не могут войти одновременно свыше 300 человек, и
составили на будущее невидимый график выдачи оружия.
В сентябре месяце в училище стоит тишина, так как курсанты ещё
не вернулись с корабельной практики, а училище нужно и охранять и
хозяйственная жизнь в нем должна продолжаться своим накатанным
путём. Поэтому нашу роту решили отрядить в Ленинград в училище для
поддержания повседневного порядка в его стенах. А это значит, что нам
доверили несение караульной службы и других нарядов по училищу ещё
за две недели до принятия присяги.
Вот где я впервые смог рассмотреть длиннющие коридоры с паркетными
полами, которые тянулись немыслимыми сотнями метров во всех четырёх
направлениях.
Одной из достопримечательностей коридорной системы училища был
Компасный зал, сооруженный известным архитектором Ф.И.Волковым
ещё в 1798 году в центре, которого находилась картушка компаса, выполненная из красного дерева и покрытая лаком. В середине картушки
размещалось число '1701' – это год основания Навигатской школы
Петром I.
Компасный зал
Зал символизировал собой начало морского дела в России. В нём в
небольших нишах стояли чёрные бюсты Г. Галилея, Н. Коперника, И.
Ньютона и Ф. Магеллана.
По картушке компаса никто никогда не ходит, её обходят по кругу. Но
мы первый раз попёрли по коридору напрямую, пока на нас не шикнули
старшие курсанты и объяснили нашей серости эти незыблемые училищные
традиции.
Особенность паркетных полов заключалась в том, что когда по ним
кто-то идёт, то в тишине поскрипывание паркета очень хорошо слышно
далеко по коридору. Это и спасало частенько ночью в карауле, когда к
тебе незаметно хотел подкрасться проверяющий, целью которого была
внезапность ночного визита и желание подсмотреть: как же там, на посту
выполняет свои обязанности часовой.
Дворы училища, располагающиеся между строениями внутри всей
квартальной клетки, носили свои старинные названия ещё с прошлого века.
Парадный двор, Якорный, Минный, Хозяйственный, Артиллерийский,
Спортивный - эти названия говорили сами за своё предназначение.
Самый большой из дворов был Парадный. Это был асфальтированный
плац с белой разметкой по периметру для проведения торжественных
построений всего училища и ежедневных разводов суточного наряда.
Здесь под вечер гремел парадный марш духового оркестра, и отсюда
стройная колонна караула направлялась в своё караульное помещение на
Минный двор, а остальные заступающие в наряд расходились по своим
объектам несения службы.
Узенький дворик, с трёх сторон окружённый старинными зданиями
училищных корпусов, напоминал трёхэтажный колодец, соединённый
арками с Парадным и Минным дворами. Своё название Якорного он
носил только потому, что там, в самой глубине, стояла старинная чугунная
лавочка, по краям которой возвышались две пары перекрещенных
адмиралтейских якорей, выкрашенных ядовито-чёрным кузбасс-лаком.
Лавочка удачно вписывалась среди небольших деревьев и кустарника и
обычно служила местом уединения для курсантских перекуров.
Вторая арка Якорного двора вела на Минный двор, в который выходили
окна наших кафедр и некоторых кубриков факультета. Посреди двора было
некое подобие большой круглой клумбы, в центре которой на бетонном
постаменте громоздилось чёрное чудо минного оружия 20 века.
Это была старинная якорная мина образца 1908 года уже традиционно
блестевшая всё тем же кузбасс-лаком. Вокруг клумбы стояли массивные
лавочки и росли высокие липы и развесистые клёны непонятной породы.
В полуподвалах этого двора располагался арсенал стрелкового оружия, а
напротив огромный подвал училищной столовой для хранения овощей.
Закрытые высокие железные ворота в арке в конце двора вели на 11 линию
и тоже блестели чернотой флотской краски.
Спортивный двор понятно, что там была асфальтированная площадка
и установлены два баскетбольных щита с корзинами. На этом дворе
проходили обычные футбольные баталии курсантских игр в любимый
всеми круглый мяч.
Артиллерийский двор обзывался так только по оставшимся с давних
времён традициям, так как на нём ни пушек, ни артиллерийского инвентаря
не находилось и ничего не напоминало происхождение его названия.
А вот Хозяйственный двор тот почти всегда напоминал о своём
названии смердящим запахом, исходящим от выгребной ямы с пищевыми
отходами. Окна первого этажа столовой выходили в этот прозаический
дворик, и вид из них был не впечатляющий.
Камбузный наряд через одно из окон столовой периодически вываливал огромными лагунами пищевые остатки курсантских харчей в этот
аквариум. Огромная бетонированная яма этой гигантской параши вмещала
до 5 тонн этого добра, где оно бродило и создавало преотвратнейшие
кислые запахи.
Раз в три-четыре дня к этому устройству подъезжала ассенизационная
автомашина с 6-ти тонной цистерной и начиналась работа по ликвидации
последствий вонючего заражения территории. Благо бы она опускала
свой хобот на глубину и сосала в свою утробу всю эту гадость. Как бы
ни так. Все работы проводились вручную с использованием бесплатного
человеческого потенциала курсантов.
Наклонные створки ворот в это чистилище распахивались, и по
территории дворов полз омерзительный запах отходов. Самые достойные
из лиц камбузного наряда в количестве четырёх, совсем как космонавты,
облачались в резиновые штаны комплекта химзащиты и благословлялись
на ратный подвиг.
Находясь в этой жиже, бойцы, в зависимости от своих габаритов, кто по
колено, а кто и повыше, огромными лагунами черпали отходы и подавали
их следующей паре для опрокидывания в открытый люк говновозки.
Работы хватало на час или более, но, когда показывалось бетонное дно
этого отсека, у тружеников прибавлялось сил и гордости за нашу систему,
воспитывающую в свои стенах и этих удушливых бетонных отсеках такие
выносливые кадры для службы Родине.
Курсант, который прошёл через эту со стороны кажущуюся
унизительной процедуру, на всю оставшуюся жизнь поймёт, что говновоз
тоже человек и убирать за собой и своим соседом вовсе не зазорно, как
это многим казалось раньше.
Здесь уже в училище нас полностью приодели, выдали парадную и
повседневную форму, и даже ленточки на бескозырки выдали. Нельзя же
стоять у Знамени училища часовому одетым, как рекрут Тарас Шевченко.
Поэтому все мы, как новые блестящие монетки, разные, но и похожие
друг на друга рвали и метали уставы по караульной службе, так что у нас,
в конце концов, эти статьи ну просто от зубов отскакивали.
В последних строках обязанностей часового мы обязательно добавляли
идиотскую фразу, ставшей крылатой 'Услышав лай караульной собаки,
немедленно доложить разводящему'. Так написано в уставе, хотя никаких
караульных собак у нас и в помине не было, но начальники считали, раз уже
дело дошло до караульных собак, то обязанности товарищ знает твёрдо.
И на наши плечи, то есть на 31-ю роту, взвалили все тяготы караулов за
всё училище сразу и на две недели.
Командир роты приказал забрать свои гражданские веши, которые мы
оставили в своих чемоданах при убытии в лагерь и срочно отослать их
домой или переправить своим родственникам.
-Чтобы ни одной гражданской тряпки, кроме спортивного костюма,
я в роте не видел. У кого будет обнаружена гражданская одежда, буду
нещадно наказывать и пороть, - боролся за чистоту формы одежды наш
командир роты.
К сожалению своего чемодана с наилучшими своими вещицами моего
гардероба я, там где его оставил, не обнаружил.
- Наверно старшекурсники спёрли твой чемодан, - успокаивал меня
Лёха. – Им ведь нужнее, а тебе, зачем гражданские шмотки?
- Лёха, там у меня и часы лежали и ещё кое-что помимо шмоток, -
откровенно сожалел я о потере.
Очень жаль было своих модных корочек-туфель и других вещей,
которые мать на последние шиши покупала мне в дорогу. Но зато отпала
необходимость отправлять посылку домой или где-то прятать свой
чемодан от административного взгляда.
25 сентября 1966 года состоялось событие, которому мы можно считать
посвящали свои молодые жизни.
На Парадном дворе, под звуки фанфар училищного оркестра и прочих,
выдувающих медь духовых инструментов, мы со своим автоматами
на груди, начищенными по этому случаю до безобразия, по очереди
торжественно клялись до последнего дыхания быть преданными своему
народу, своей Советской Родине и Советскому правительству.
По такому случаю в училище пропустили всех желающих родителей и
родственников новоиспечённых защитников Родины. Так уж получилось,
что кроме нашей личной росписи о приёме присяги, этот момент был
запечатлён многими свидетелями нашей клятвы, и уж отказываться
от своих слов, произнесённых при таком количестве свидетелей, было
просто немыслимо.
После праздничного обеда, посвященному всё этому же событию в
нашей жизни, нас отпустили в первое своё увольнение в город.
Ошарашенные полнейшей свободой аж до 24 часов мы с Юркой и Лёхой, после такой длительной аскетичной жизни и не подозревали, как
распорядиться своим свободным временем за воротами училища.
Первый курс
Вот она свобода! Делай, что хочешь в рамках советских законов. А
делов-то, на те деньги, которые звенели в наших карманах, оказалось
слишком мало. Конечно, наша толпа решила увековечить свои физиономии
на память об этом событии и послать их своим родным и близким.
Мы зашли в фотоателье на Невском и, пригладив свои упрямые перья и
сдув пыль с погон, предстали перед мастером. Мужик прицелился своим
профессиональным глазом и посоветовал:
- Вы бы бескозырочки свои надели и в них я вас и запечатлю. А то
ведь у вас кроме головного убора нигде не написано, из какой вы бурсы
сбежали.
Честно говоря, мне моя бескозырка не нравилась, уж больно я в ней на
салажонка похож, но раз мастер советского фото рекомендует, ничего не
оставалось делать, как напялить свою беску, и сесть на стул. Так и вышел
на этом фото, словно у меня впереди безбрежный океан или, по крайней
мере, Балтийское море.
Теперь у нас был свой отец-командир роты, живой и полный оптимизма
капитан 3 ранга Чукмасов Владимир Петрович. Его колоритная фигура
в офицерской форме с орденскими планками при появлении создавала
впечатление узости пространства ротного коридора. Поэтому невольно
возникало желание расступиться и дать побольше места его энергии и
темпераменту. Его большой лысоватый череп ничем не отличался от
академического, а большой лоб подразумевал кладезь человеческих
мыслей и афоризмов.
- Да уж... - впервые осматривая строй своих новых подчинённых,
задумчиво произнёс Владимир Петрович, особо внимательно разглядывая
шкентель, где собрались все кому бог недодал строевой стати.
- Что-то курсант нынче у нас пошёл мелкий, саковитый и прожорливый... Одно слово - дети голодного послевоенного времени.
Чукмасов Владимир Петрович
Так оно и получилось, и уже в первое знакомство мы знали, что
'море любит ребят солёных, с обветренной грудью, с кривыми ногами',
а 'курсант ныне пошёл мелкий, саковитый (любящий бездельничать) и
прожорливый'. Смех - смехом, но этот флотский фольклор был совсем
недалёк от нашей реальной действительности.
Где-то местами это походило на истину нашего положения в стенах
училища и у нас не возникало противоречий по оспариванию этих догм.
Неиссякаемый запас чукмасовских афоризмов, накопленный за службу
на флоте и в училище, мы слушали, как музыку полкового оркестра еще
в течение двух лет.
В конце сентября в училище стали съезжаться с флотской практики
курсанты, и училище ожило, как гигантский муравейник, мельтешащий
синими воротниками гюйсов загорелых и полных энергии ребят.
Прибыли к нам и наши младшие командиры, которые исполняли
должности командиров отделений и взводов и нам даже представили
старшину роты. Смотреть на них было очень даже отрадно, они были все
такие загорелые и сильные ребята. Сразу было видно, что это не салажата
типа нас, а уже настоящие с просоленной грудью моряки, у некоторых
даже усы были, которые подчеркивали бравый вид третьекурсника.
Старшина роты - высокий и статный мичман с пятого курса со значком
бывшего 'питона' на форменке - Изотов Александр.
Мой командир 3-го отделения теперь был симпатичный третьекурсник
старшина 2 статьи Моргунов Сергей. 2-ым отделением руководил
настоящий маленький кореец с нежной и краткой, как пневматический
выстрел, фамилией Дю, Станислав Хвоирович.
Младшие командиры заняли свои койки в нашем кубрике вместе с нами
и с этого дня они были для нас самыми непосредственными начальниками.
Теперь все вопросы от самого малого до серьёзных жизненных проблем
мы решали только с ними или через них.
Вот тут-то мы впервые на деле узнали, что такое организационный
период. Для сколачивания воинского коллектива и наведения настоящего
уставного порядка в кубриках и помещениях роты в начале учебного
периода обучения объявлялся этот самый строгий период.
В это время все должны неукоснительно исполнять требования
уставов и невидимых нашему глазу директив, и любое отступление от их
требований молниеносно предусматривало соответствующее проступку
наказание.
Во-первых, всё обмундирование, тумбочки, рундуки, в которых
размещалась наша форменная одежда и некоторые личные вещи должны
быть строго помечены барками с твоей фамилией.
Если на деревянной поверхности эту бумажку приклеить было
секундным делом, то тряпочные злосчастные бирки нужно было
пришивать на всю одежду и даже одеяло.
Под руководством наших старшин мы сидели, словно в швальне, и
своими ручками нашивали эти пометки на форму. Главным делом в этой
операции было знать размеры, и от какого ориентира сколько миллиметров
отступать, чтобы всё было по-уставному и старшина не мог ни к чему придраться.
Ни в одном уставе я не нашёл описания этих бирок и места их
дислокации, и у меня появился первый служебный вопрос к своему
старшине:
- Товарищ старшина 2 статьи! А зачем эти бирки нужны? В уставе про
них ничего не сказано.
- Дугинец! Тебе что больше всех надо? Сказано пришивать там,
где положено, вот и пришивай. Кроме уставов есть ещё и директивы
флотские и начальников по Высшим военным учебным заведениям. Там
всё прописано. Шей, сынок, шей!
И мы шили непослушными в наших руках иголками, все пальцы
искололи с непривычки этим колючим швейным инструментом.
И погоны, и курсовки на левом рукаве форменки старшины нас
заставили перешить, тоже по-уставному, а не так, как нам казалось, будет
выглядеть красивее и с форсом. Ведь все старшекурсники перешивали
свои погончики с некоторым шармом флотского шика. Но... оказывается,
что положено годку, то не положено салаге. И с этой догмой приходилось
смириться и помалкивать, придерживая свои демократические взгляды
на мир в своём кармане.
Настало время и вместо одного мичмана за нашим контингентом и
днём, и ночью следили и подгоняли в вопросах повседневного распорядка
дня сразу девять старшин. Сразу девять пар старшинских глаз бурили
пространство и замечали малейшие отклонения от норм поведения и
правил ношения формы одежды.
У меня создавалось впечатление, что и по ночам наши начальники спят
только одним глазом, а второй недремлющий зрачок постоянно сканирует
поверхность девяти коек своих спящих подчинённых.
Попробуй тут сачкани или что-нибудь сделай не так. Опоздал в строй
или на приборку – моментально тебя настигала суровая кара секущего
старшинского меча в виде наряда на работу или что-нибудь построже.
Делалось это очень даже просто на общем построении на вечернюю
поверку. Сразу после проверки личного состава по списку начиналась
вечерняя раздача слонов своим подчинённым.
- Курсант Дугинец!
- Я! – отвечал я на обращение старшего по званию.
- Выйти из строя, - командовал Моргунов.
- Есть! – я выходил из строя в ожидании своего пункта по
прейскуранту.
- За опоздание на приборку объявляю один наряд на работу. Репетовать,
встать в строй, - выносил приговор командир отделения и все дела.
Репетовать это означало повторить для ясности, я тоже уже по интуиции
понял, что это так.
- Есть один наряд на работу, - уже без всяких энтузиазмов репетовал я
и вставал на своё место в строю.
Это наказание исполнялось тут же, не отходя от помещений роты.
Когда все по команде 'Отбой' в 23 часа ложились спать, дежурный по
роте собирал всех местных нарушителей, помеченных нарядом на работу,
и с удовольствием предоставлял нам свой инвентарь. А у дежурного инвентарь один – приборочный материал и швабры.
Дежурными по роте стояли только командиры отделений – наши
старшины и у них никому никаких поблажек не было. И понеслась ночная
приборка в гальюне и умывальнике. Здесь после исполнения курсантами
вечерних водных процедур перед отходом ко сну, да такой массы народу,
уборки хватало на час и более. Вот уж где наплюёшься:
- И чего столько воды разливают мимо раковин? А уж мимо унитазов,
неужели в такую дыру попасть не могут. Да ещё и орлом сидят на унитазах,
где только их воспитывали.
Повозишь так вечерок шваброй и толчки почистишь с писсуарами
заодно, сразу возникает желание быть как все – в койке и давить харю на
бок вместе со всеми.
В нашем ротном умывальнике не было горячей воды и поэтому мы
умывались, брились и стирались только холодной водой. Чистить зубы,
и умывать холодной водой своё личико было просто издевательством над
организмом.
Моргунов и другие старшины по утру сами лично приходили в
умывальник и заставляли нас снимать тельняшки и обливаться холодной
водой.
По началу для меня это было равносильно купанию в проруби, и я
всячески пытался уклоняться от таких водных процедур, но старшину не
проведёшь - они сами недавно такими были. Вот почему пол в умывальнике
был всегда залит водой, которую приходилось осушать на уборках.
Шура Изотов пытался воспитывать нас в лучших флотских традициях.
Там, на флоте по трапам всегда бегают бегом. А чем училищные
лестницы хуже трапов. Иногда на переходе строя из столовой в ротное
помещение, когда надо было подниматься по лестнице на третий этаж,
давал команду:
- Рота-а-а, по трапу бего-о-м, марш! - и тут же добавлял. – Последнему,
один наряд на работу.
И рота неслась вверх по трапу, словно за ней вышагивал не старшина
роты, а нёсся целый разъярённый рой пчёл. Не дай бог оказаться последним.
Но по неписанным законам один из нас последним всегда был.
Последний он и за столом обычно был последним. За обеденным
столом все должны были принимать пищу со скоростью, задаваемой тем
же старшиной роты. Изотов особым аппетитом не страдал, но насыщался
изящно и поспешно. Поэтому основная масса курсантов вращала своими
челюстями со скоростью голодного кролика. Не успел доесть - это уже
твоё дело.
Старшина, отобедав сам и дав небольшую паузу для замедленных,
безжалостно давал команду:
- Рота-а-а! Встать! Выходить строится!
С 1 октября у нас начались занятия, постепенно всё утряслось, и мы
стали настоящими первокурсниками со всеми вытекающими отсюда
последствиями. А последствия таковы, что 1-ый и 2-ой курсы считаются
в училище 'без вины виноватыми', так как в основном на них ложится всё
бремя нарядов, хозяйственных работ и приборок в общественных местах
пользования и прочих дворов и помещений. А их в училище...
'Система' - так иногда мы называли наше училище. Да, это
была действительно сложнейшая административно-хозяйственно-педагогическая система.
Отработанная столетиями организация этой системы с точностью
часового механизма ежеминутно отрабатывала свои действия и
практически не давала сбоев. Вся дежурно-вахтенная и караульная
служба, пожарные подразделения, организация питания и снабжения,
учебный процесс и весь распорядок дня курсантов был настолько отлажен
и просчитан наперёд, что порой казалось всё это катится само собой, без
всяких усилий и ни от кого ничего здесь не зависит. Казалось...
Здесь тебе только надлежит выполнять свои обязанности, и, находясь
в составе дежурно-вахтенной или караульной службы, знать и выполнять
свои инструкции, в которых прописаны все твои действия, начиная от
наводнения в Неве или пожара и заканчивая лаем караульной собаки. Всё
прописано, в инструкции...
Вся сложная иерархия дежурной службы представляла собой
настоящую пирамиду Хеопса, на вершине которой значился дежурный
по училищу и далее шли дежурные по факультетам, дежурные по ротам.
Основанием и становым хребтом этой сложной системы были дневальные.
Обычные рабы, глаза и уши дежурных по ротам и исполнители самых
грязных хозяйственных и приборочных работ. Это были безропотные
ходячие швабры и веники, ночные сторожа телефонных аппаратов на
своём столике и одновременно мальчики на побегушках, и мальчики для
бития.
Чтобы ни случилось в роте, ответственность за негативные последствия
несли дежурные и дневальные по роте. Толи грязь нашёл проверяющий
за рундуками, то ли койки в кубрике плохо заправлены - дневальный
карлится и ликвидирует все замечания назойливых проверяющих.
Два, а то и три раза в месяц я, как и основная масса наших курсантов,
заступал на дневальство. Торжественный развод суточного наряда в
нашей системе всегда проходил в точности по уставу. Даже оркестр,
как и положено, исполнял 'Встречный марш' при встрече дежурного по
училищу, потом играл 'Зарю' и 'Развод'. При отсутствии оркестра его
трубное звучание маршей заменял барабанщик, который тоже не слабо
исполнял свою дробь. Это торжество в честь заступающих на дежурство
придавало значимость моменту и здорово вздёргивало нервную систему,
настраивая человека на ратные подвиги.
Стоять, как пенёк, у столика дневального по 4 часа было невыносимой
мукой. Вокруг по коридору снуют курсанты, проходят целые строи по
дороге в столовую и обратно, а ты должен отдавать честь строю и старшим
по званию. И охранять этот стол с телефоном и документацией дежурного
по роте. Кому они нужны?
Так уж получилось, что наш ротный кубрик находился на очень
оживлённой коридорной трассе, ведущей в столовую.
На вечерний чай в столовую тянулись бесконечные строи факультета,
а мичмана 5-го курса были свободными слушателями, и их это уже не
касалось. Они и перемещались, как вольные слушатели, поодиночке. Вот
тут и возникала первая угроза.
За идущим строем курсантов я не успел разглядеть мичмана, спешащего
в столовую. И тут же заполучил.
- Товарищ дневальный, вы, почему не отдаёте честь мичману? - вдруг
прозвучал справа от меня этот вопрос.
Рядом стоял, ехидно улыбающийся, мичман Казачук и ждал моего
ответа на свой вопрос.
- Виноват, товарищ мичман! За строем вас не заметил, - приложив руку
к бескозырке и застыв в раболепствующей позе, оправдывался я.
- Кто у вас старшина роты?
- Мичман Изотов.
- Доложите Шуре, что я, мичман Казачук, сделал вам замечание
за не отдание воинской чести старшему по званию, - с нескрываемым
высокомерием большого начальника потребовал бдительный мичман.
- Чего пристал... Козёл! Делать больше ему нечего? - думал я, удивлённый
такой неожиданной наблюдательностью ушлого Казачука. - Ну, если уж
он ко мне пристал, то наверняка спросит у Изотова об этом замечании.
Моня был моим напарником на этом дневальстве, и он наблюдал со
стороны этот мой прокол.
- Володь, не переживай ты, даже в голову не бери. Этот гад ко всем
присерается со своей честью. Я тебе ещё покажу пару мичманов, которые
тоже такие же. Начальство надо знать в лицо, - успокаивал меня Славка.
Изотов, как должное, принял мой доклад и, не повышая голоса, объявил
мне устное замечание.
- Учитесь, товарищ Дугинец, замечать старших по званию за версту, а
тем более на дежурстве, - вынес мне своё порицание старшина роты, и у
меня отлегло на душе.
Другой ведь мог и наряд вне очереди вкатить.
Когда рота угомонилась и начала забываться в казарменном сне,
стало совсем скучно. Телефон, стоящий на моём столике, привлекал моё
внимание и не только своей громоздкой стариной. У нас ведь никогда не
было дома телефона. Но звонить по этому служебному телефоны можно
было только в подразделения и лицам дежурной службы.
Я со скуки стал внимательно изучать большой перечень абонентов
училищной АТС. Список был большой, начиная от начальника училища
и кончая швальней (швейная мастерская). И вдруг в конце этого перечня
я заметил телефон гостиницы.
- Это ещё что? Где это такая находится, - подумал я и набрал номер.
- Гостиница. Дежурная, слушаю вас, - приветливый и молодой женский
голос ответил в трубке.
- Скажите, пожалуйста, а можно у вас заказать номер для заморенного
службой курсанта? Уж очень поспать хочется в тишине и подальше от
всех начальников, - вежливо поинтересовался я.
- Давайте ваши данные, мы забронируем вам номер, - на полном серьёзе
ответила дежурная.
- У меня вот только паспорта нет, есть военный билет, - предупредил я
заранее о своём бесправном положении.
- Устроим, - с весёлой ноткой в голосе поддержала мою просьбу
женщина.
Само собой получилось так, что она стала расспрашивать меня о себе,
а я и не скрывал ничего. Мы проговорили с ней час без малого, и дело
дошло до чтения стихов и робких попыток с моей стороны договориться
о будущей встрече.
Тут я немного увлёкся и уже забыл, что ночь настала и у меня совершенно
другие задачи стоят на текущий момент. Сколько бы мог длиться диалог с
моим приятным собеседником, не знаю, но я вдруг заметил появившуюся
в полутёмном коридоре и движущуюся в мою сторону тень дежурного
офицера.
Дневальство - это тоже своеобразная школа выживания. Стоишь и
ждёшь, откуда нагрянет угроза. Чуть что орёшь во все горло:
- Дежурный по роте! На выход!
Пусть он сам разбирается с очередным проверяющим, внезапно
нагрянувшим для очередной проверки дежурной службы.
Ну, я и резко вскочил со стола, на котором сидел во время разговора
по телефону. Ножнами штыка, на кончике которых был крючок для
резки проволоки, я зацепил телефонный провод, и массивный старинный
аппарат с грохотом ударился об пол.
- Рота, смирно! - заорал я своей спокойно спящей в кубрике роте. -
Дежурный на выход!
Из 'старшинской' выскочил шустрый дежурный Слава Амелёшин
и, перейдя на чёткий строевой шаг, встретил дежурного по училищу
рапортом.
- Ты скажи этому молодому придурку, чтобы не орал по ночам, когда
все нормальные люди спят, - вполголоса произнёс дежурный по училищу
Амелёшину.
Но в ночной тишине я расслышал эту фразу и понял, что эти метафоры
в мой адрес. Опять не в струю.
Днём, когда рота была на занятиях, к нам в гости пожаловал майор
Круглик со своей очередной проверкой. Этот копал своим опытным рогом
просто профессионально.
Майор Круглик Г.П.
Сначала он собственной рукой полез под тумбочки, стоящие у коек,
в поисках неубранной пыли. Не нашёл. Начал шерстить все тумбочки
подряд, но и там все было в порядке.
- Дневальный! Заверните матрасы на трёх крайних койках, - прозвучала
команда в мой адрес.
Я недоумённо задрал матрасы на указанных кроватях и замер в
ожидании дальнейших указаний.
- Почему на койках нет подматрасников? - повис в тишине передо мной
и Амелёшиным непонятный вопрос.
Я и понятия не имел, что такое подматрасник, и для чего он вообще
нужен. Слава Амелёшин тоже почесал затылок и ответил:
- У нас в роте нет ни у кого подматрасников.
- Это нэ порадок, - изрёк майор и пошёл продолжать свои изыскания в
рундучную.
Здесь пожилой майор подпрыгивал, как молодой козлик, и своим
единственным инструментом, рукой брал пробы пыли на верхней
поверхности рундучных шкафов.
Мне было даже смешно смотреть на эти неудачные попытки целого
майора отыскать грязь или другие недостатки в бытовых условиях нашей
роты.
Когда происки Круглика наконец завершились, мы с Амелёшиным
облегченно вздохнули и, улыбаясь каждый своему, начали восстанавливать
нарушенный непрошенным гостем порядок.
Наш зам. начальника факультета по строевой части майор Круглик
Григорий Палыч был вот такой неординарной личностью.
Его старообрядческое лицо с крупным носом и суровым взглядом
преображалось именно в те моменты, когда он работал над поддержанием
порядка и чистоты во вверенных ему подразделениях факультета.
Его красные просветы майорских погон мелькали на факультете с
небывалой частотой и, куда не сунься, везде встретишь нашего Круглика.
Везде он успевал сунуть свой нос в поисках беспорядка и нарушений
устава.
Федя говорил, что Круглик по своему образованию непонятно кто. Он,
якобы, в стародавние времена, когда нас ещё не было на белом свете,
закончил какую-то пистолетно-пулемётную школу и соображает хорошо
только в стрелковом оружии, да в уставах Вооружённых Сил.
Это наш Палыч, как никто другой, всегда вбивал в наши головы,
что все инструкции и уставы написаны кровью прошлых поколений.
Поэтому, это святые догмы, которые не подлежат пререканиям, а требуют
неукоснительного их исполнения. Но в то время до нас это никак ещё не
доходило - ни умом, ни душой.
Если эта легендарная личность шла по длинному коридору, то здесь
наш строевик первым отдавал честь любому встречному курсанту. Он
делал элегантную отмашку двумя руками, словно тетерев перед взлётом,
и резко прижимал их к своим бедрам, а гусарским поворотом головы на
гордо выгнутой шее обозначал свои намерения. При этом глаза Круглика
пожирали приветствуемого и в свою очередь загорались надеждой на
подобный жест со стороны курсанта.
Мы всячески поддерживали эту демонстративную игру в оловянных
солдатиков и не давали нашему служаке повода для его огорчения.
Завидев гордую голову Палыча, плывущую по коридору среди множества
коридорных пешеходов, мы сразу переходили на чёткий строевой шаг и
поворотом головы приветствовали Круглика. Его глаза теплели и блестели
каким-то непонятным мне азартом.
Дневальство я своё закончил без дальнейших замечаний, и сразу
позвонил в гостиницу. Я признался, что просто от скуки пошутил насчёт
номера, а она в свою очередь призналась мне, что ей на ночном дежурстве
тоже было скучно, а я своими разговорами помог ей не заскучать совсем.
- А вы знаете, сколько мне лет? - в заключении спросила меня
собеседница.
- ?! - откуда я мог знать.
А потом я впервые услышал добрые слова в свой адрес:
- Спасибо тебе, сынок! Ты очень славный и добрый парнишка. И всё у
тебя будет хорошо в твоей жизни. Ты, я уверена, найдёшь себе хорошую
девочку. А у меня уже внуки в школу ходят.
Когда я вечером поделился с Юркой этим анекдотом, он долго хохотал.
Лучше бы и не рассказывал.
- Да, Вова, ты действительно настоящий карась. Учить тебя жизни надо,
а то попадёшься на удочку какой-нибудь бабке, - сделал своё заключение
Федя по этому небывалому случаю из практики дневального.
На лекционные занятия по математике в огромной поточной аудитории
нас набивалось больше сотни и мы, как заворожённые, слушали настоящую
питерскую балладу о высшей математике.
Наш лектор с простой крестьянской фамилией Квашнин словно детскую
сказку доводил до наших извилин необыкновенные теоремы Коши или
Лагранжа. Он делал это с таким упоением, что, по-моему, совсем забывал
о том, где он и в каком измерении находится.
По внешнему виду он в точности напоминает сегодняшнего академика
Велихова. Такой же академический череп, слегка прикрытый пушком
седых волос, маленькие круглые очки на переносице, и голос способный
укачать в дремоту любого недоспавшего курсанта.
К середине своего выступления он весь покрытый испариной и меловой
пылью входил в самый настоящий преподавательский раж, и мы только
успевали записывать его уравнения и краткое пояснение к ним, а он, как
бы между делом, успевал вытирать платочком слюни, пот и мел.
Что примечательно, он мог вызвать любого дежурного по классу
и попросить стереть мел с исписанных им двух досок, но он всё делал
сам и писал, и стирал, и снова исписывал все доски своим аккуратным
подчерком уравнений.
А в конце лекции он с неистощимой жаждой в глазах ждал от нас
вопросы, кому, что не понятно. Но на первых порах у матросов, как
обычно, не было вопросов.
Вот она скромная питерская интеллигентность того времени, золото
ведь были, а не люди. И таких преподавателей у нас было очень много.
Как много было и наук, ведь на первых двух курсах мы специальность
пока ещё и не трогали, а изучали тот же курс, что и в любом техническом вузе.
Ужас – начертательная геометрия, высшая математика, физика, теория
машин и механизмов, технология металлов, сопромат, немецкий язык,
теоретическая механика, теория устройства и живучести корабля и другие
науки, над которыми нужно было чахнуть в буквальном смысле слова.
Практические занятия по высшей математике в нашем классе вёл
молодой для крутого математика преподаватель по фамилии то ли Борисов,
то ли Захаров. Но под чисто русской фамилией усматривалась физиономия
явно иудейского происхождения. Он был даже очень симпатичен мне
своей высокой и крепкой фигурой, и в свои 30-35 лет вызывал у меня
уважение своей интеллигентностью и умом.
На первом практическом занятии он пояснял нам способы решений
систем линейных уравнений с помощью определителей.
- Дежурный! - обратился он к Анциферову. - Вы сборники задач получили?
Я вам в библиотеке делал заявочку на учебники Цубербиллера.
- Так точно! Только, по-моему, сборники Цубербюллера я получал, -
внёс авторскую поправку Гена, заменив только одну букву.
Хромеев В.Н. и Анциферов Г.Г.
Вроде ничего смешного, но класс дружно захохотал над 'Цубербюллером'
и с этой поры за нашим кучерявым Анциферовым со странным отчеством
Гильбертович прочно закрепилась кличка 'Цубербиллер'. Поскольку
такую длинную фамилию незнакомого нам математика произносить было
сложно, то её постепенно трансформировали в Цубера.
Единственными морскими предметами у нас были Морская практика,
Теория устройства и живучести корабля и История военно-морского
искусства, если не считать ещё и истории КПСС.
На морской практике мы усиленно изучали всякие снасти, морские и
прочие узлы, которых оказалось, кроме простого бабьего узла, столько
много, что мы и подозревать этого никак не могли.
Курс морской практики читал нам капитан 2 ранга Кузнецов. Это был
всегда с иголочки аккуратно одетый и статный фигурой преподаватель
с разного цвета глазами. Левый глаз у него был карего цвета, а правый
- голубого. Когда на него смотришь с правой стороны, то видишь доброе
лицо мягкого человека. Стоит ему повернуться другой стороной и перед тобой предстаёт суровое до безобразия лицо изверга, с тяжёлым взглядом
гипнотизёра. По такому нестандартному случаю в облике, мы его между
собой прозвали 'светофор'.
Пожалуй, не зря он получил это прозвище, так как потом он стал
читать нам курс 'Международных правил предупреждения столкновения
судов в море'. В этой чисто морской науке всё основано на флагах, знаках
и разноцветных огнях, которые несут корабли. В ночных условиях, по
этим разноцветным огонькам можно понять, какое это судно и куда оно
движется, чем занято.
Только здесь на занятиях по морской практике Лёха сказал мне, что
он дальтоник и не различает цвета. По такому случаю мне приходилось
'переводить' ему, какого цвета огни включает на тренажёре наш
'светофор' и после такого перевода Лёха уже соображал, что к чему.
- Лёх, а как же ты медицинскую комиссию сумел обмануть? Там же
цветозрение обязательно проверяют, - недоумевал я.
На медкомиссии врач листает перед тобой страницы специальной
книги, на которых цветными кружочками на одном цветовом фоне другим
цветом изображены разные цифры или геометрические фигуры, а ты
должен называть их.
- У меня была знакомая девчонка в военкомате, медсестра. Она мне
на несколько дней дала эту самую книгу, где все картинки для проверки
цветозрения. Я её зазубрил, и достаточно было глянуть на номер страницы,
я сразу выдавал, что на ней нарисовано, хотя для меня там всё выглядело
одинаково, - поведал свою хитрость Лёха.
- Ну ты жучара! Про тебя и не подумаешь, - откровенничал я. – Я б так
наверно не смог.
- Захочешь жить как все, и ты не то ещё сможешь вызубрить, - спокойно
отвечал Лёшка.
На перерыве в курилке Юрка не без гордости бывалого моремана
решил блеснуть своими накопленными на флоте знаниями и задал нам
свой, как всегда, провокационный вопрос:
- Володь, ночью видишь три зелёных огня. Два на одной горизонтальной
прямой, а третий чуть повыше. Что это означает?
- Тральщик занятый боевым тралением, движется от нас, - предположил
я.
Леха с Моней тоже ляпнули что-то вроде этого, но Юрка в своём амплуа
выдал нам:
- Салаги! Караси вы несчастные! Это, всего-навсего... На крыше кот
залез на кошку и один глаз от удовольствия прищурил.
Старшиной класса у нас был старшина 2 статьи Хромеев Вовка, он был
почти мой земляк. Я ведь родился в Смоленске, хотя никогда там не жил.
А Вовка был из деревни Преселье Рославльского района Смоленской
области. Он был боксёр и вообще спортивный парень.
Его тонкий почти правильной формы нос имел невероятную
особенность: в нём отсутствовали хрящи и, если на него надавить
пальцем, то он превращался в почти плоскую лепёшку на Вовкином
монголовидном лице. Хромеев объяснял эту особенность тем, что на
тренировках ему несколько раз разбивали нос, и он перестал содержать свою хрящевую основу.
Хороший пацан был наш Вовка, но старшина из него в то время был,
конечно, никакой. Слишком уж мягкий и покладистый был у него характер
для такой деятельности.
Самоподготовка у нас из-за неимения отдельного помещения проходила
в лекционном зале №2 в составе сразу двух классов. Можно представить
какая тишина и порядок воцарялись в этой аудитории, в которой собрались
56 совершенно здоровых курсантов, и нет никакого надзора со стороны
начальников.
По-первости, когда ещё не было напряжёнки в учёбе, все занимались
на самоподготовке своими делами: кто письма писал, кто читал, а кто
и дурака валял в карты или ещё во что-нибудь, а некоторые вообще
пропадали на тренировках в спортзале или бассейне. Что мог здесь
предпринять Хромев по наведению порядка, когда он был сам такой же,
как и мы.
Вечером на самоподготовке к нам в лекционный зал пришел Тит и,
встав у дверей, попросил дежурного по классу Аристархова:
- Позови, пожалуйста, Симу.
- А кто это такой? У нас Симы нет, - не понял Рарик.
- А, Дугинец Владимир есть? - уточнил мою личность Тит.
- Такой имеется, - и при всем честном народе позвал меня. – Сима! На
выход, к тебе пришли.
Я вздрогнул от неожиданности моих детских позывных, поскольку
сидел и сосредоточенно решал какие-то уравнения из высшей математики,
а до этого в классе никто меня так не называл. Я вышел из класса - у
дверей стоял Тит.
- Витька, привет! Сколько лет, сколько зим…. Как у тебя дела, как дома?
– засыпал вопросами я Витьку.
Мы уже давно не виделись - некогда было. Как обычно поговорили с
ним и разошлись, но с этого момента меня в классе все стали называть
не иначе как Симой. Почему-то всем понравилась эта кличка из моего
далёкого детства. Снова Тит влез в мою новую жизнь своей медвежьей
услугой и напомнил о далёком Армавире.
Поскольку наш лекционный зал находился в самом конце тупикового
коридора, то через стеклянные двери из зала коридор просматривался, как
на ладони. Поэтому в нештатные обязанности дежурного по классу входила
задача во время предупредить о приближающемся по коридору дежурном
офицере или ещё кого из проверяющих порядок на самоподготовке. Их
приближение к аудитории выдавал поскрипывающий под ногами паркет
и дежурный вовремя должен был уловить этот демаскирующий признак
нежелательного гостя. В общем, курсанта голыми руками трудно было
взять, жизнь заставляла предпринимать шаги для выживания.
Уже когда учёба понеслась на полную катушку, тут самим было не до
баклуш. Только успевай выполнять многочисленные задания, чертежи,
расчёты и прочие нескучные задания наших толковых преподавателей.
До умопомрачения длинные и скрипучие паркетные полы коридоров
были для нас не только спасителями от крадущихся проверяющих, но
и занудными мучителями на приборках. Попробуй-ка, обиходь такое пространство.
Наше отделение в полном составе под руководством старшины 2 статьи
Моргунова как раз и занималось наведением порядка и лоска в нашем
коридоре у лекционного зала. Здесь размещалась кафедра ОТД (любимые
общетехнические дисциплины).
На стенах висели сотни застеклённых рамок со всевозможными
эпюрами и расчётами балок и профилей, знакомыми и незнакомыми
лицами передовых учёных в этой области и прочие наглядные пособия.
Их нужно было не только изучать, но и протирать от пыли и до блеска
наводить глянец на стекле.
Ну, а паркет есть паркет и за ним нужен уход особый. Не будешь же
флотской шваброй шуровать это нежное покрытие. Здесь были свои
тонкости и правила полотёров.
Вечером перед сном в пятницу нужно было нанести мастику на всю
необъятную поверхность коридора, и мы корячились с вёдрами этой
мастики и швабрами мазали свой родной коридор. А уже в субботу, после
занятий на большой приборке надраивали палубу нашего 40-трубного
линкора до блеска электрополотёром или суконками.
Что примечательно, основным и почти постоянным водителем
полотёра, не взирая на ранги, был сам Моргунов. Он, как заправский
водитель мотороллера, хватал быка за рога и шлифовал паркет, а мы
дотирали трудные места ногами с помощью суконок и щёток. Картина
впечатляющая – командир отделения работает, а мы только помогаем.
Иногда для утяжеления полотёра Моргунов сажал Моню на двигатель
агрегата, и в таком утяжелённом варианте казённого инвентаря, перегружая
работу двигателя, они медленно следовали по всей длине коридора.
Моня напевал какую-нибудь задорную песенку, а за этой странной
конструкцией оставался зеркальный след на паркете. Пока полотёр не
сгорел. А сгоревший полотёр для нас был настоящей катастрофой.
Приборки были утром - до завтрака и вечером - перед ужином. И
каждый раз одни и те же суконные движения танцующей походкой по
всему коридору, но зато паркет в знак благодарности блестел, как зеркало,
по которому безжалостно ступали тысячи курсантских гадов, каждой
подошвой оставляя свои чёрные метки на нашем труде.
Позже нам поменяли объект приборки. С опостылевшего за месяц
коридора, где мы глотали килограммами паркетную пыль и мастику, на
более весёлый – набережную Лейтенанта Шмидта.
Каждое утро мы как заправские дворники выходили на этот простор
невского воздуха с метлами наперевес, и махали ими, гоняясь за каждым
осенним листком. Разноцветное осеннее украшение природы срывалось
порывами ветра с деревьев и устилало набережную. Листьев были целые
кучи, так как поздняя осень вступила в свои права, и природе было уже
не до зелени.
Теперь это был уже хлам, с которым все ленинградские дворники,
не исключая и нас, боролись всеми доступными средствами, начиная
от прозаичных метёлок и кончая огнём. Зато здесь можно было увидеть
живых людей, спешащих на службу и работу, таких озабоченных своими
делами и живущих по своим житейским понятиям. Единственная незадача была в том, что и в дождь и в ветер, а иногда и в звёзд ночной полёт
приходилось совершать монотонные движения своей подругой метлой.
Хозяином всех мётел и скребков, швабр и лопат, ветоши и вёдер теперь
у нас был мой кореш – Юрка Соколов. Старшина роты, дабы не гонять
уже немолодого годулю по приборкам, поручил ему ответственный пост
типа шкипера или боцмана, со своей кладовкой, заваленной всем этим
очень нужным на флоте имуществом.
Юрка лихо с помощью топора, как будто он всю жизнь только этим
и занимался, насаживал нам мётлы и лопаты на деревянные черенки,
выдавал старшим объектов приборок положенный инвентарь и ветошь.
Со временем его кладовка превратилась в помещение, заваленное
всяким барахлом, на всякий случай прихваченным предприимчивым
в этих вопросах боцманом, даже не нужным, но 'может быть, потом
пригодится и станет нужным'.
Юрка, как белобрысый Бармалей, в тельняшке и с плотницким топором
расхаживал по своему владению и руководил своими швабрами, мётлами
и лопатами, выстроенными в стройные ряды. Баталерка, но никак не
каптёрка, называл он свою шхеру.
- Юр, ты откуда столько всякого барахла натащил? И вообще, зачем тебе
вот эта железяка? – иногда спрашивал я у хозяина, не понимая назначения
листа дюрали, накануне принесённого Юркой с какой-то мастерской.
- Где это ты видишь барахло? Вот молодёжь пошла, ни черта не
соображает. Вот из этой железяки я скоро тебе сделаю самолёт. А всё
остальное когда-нибудь, но обязательно пригодится в хозяйстве, - напирал
Юрка на нашу молодость.
- Зачем мне твой самолёт? Ты меня, что в Урюпинск хочешь отправить?
– уточнил я про самолёт.
- Ну, карась! Самолёт - это такой длинный скребок для уборки снега на
улице, сразу для двоих желающих. Зима скоро и снег, а ты в Урюпинск
всё собираешься - снег некому будет чистить на объекте. Эх ты джапа ч рачкачтач, - душевно издевался старший товарищ.
- А это что за джапа? - уловил я какое-то новое выражение из
разнообразного Юркиного словаря.
- Жопа с ручкой! Чтобы не ругаться в открытую, я так замаскировал это
выражение и теперь даже бабам так говорю, если они джапа ч рачкачтач,
- объяснил конспиратор. - Всё равно ничего не понимают.
- Юр, ты, где это такой тарабарщины нахватался? - спросил я нашего
лингвиста.
- Эх, манджя! Я и по-цыгански могу. Хочешь?
- Ну-ка выдай! - решил на всякий случай проверить я нашего
полиглота.
- Манджя кара не боячет, как засунет так двоячет, - весело смеялся
Юрка над своей цыганщиной. - Переводить не буду, а то ещё обидишься.
А 'карась' - это синоним салаги, и говорил его Юрка беззлобно, так
что мы на него никогда не обижались. Карась он и есть карась.
Тем более что Юрке присвоили звание старшина 2 статьи, и он уже был
выше нас по званию. Командир роты, учитывая возраст и боцманскую
должность нашего друга, расщедрился и кинул ему сразу две лычки на курсантский погон.
Юркина кладовка стала нашим местом на троих. Здесь мы с Лёхой и
Юркой по условному перестуку в дверь производили опознание 'свой -
чужой' и могли втроём посидеть и поговорить без посторонних ушей и
глаз. Ну, а если вдруг ещё и посылка из дома приходила, то лучше места
для её вскрытия и не найдёшь.
Посылка из дома – это уголок твоего детства, твоей родины. Мама всегда
присылала стандартный набор домашних гостинцев. Половина посылки
была уложена красными пачками армавирской 'Примы', остальной объём
был заполнен домашним печением и шоколадными конфетами. Ведь для
матери я всё равно оставался хоть и уже большой и даже курящий, но по-прежнему ребёнок.
В Юркиной каморке мы вскрывали простую фанерную посылку с такой
аккуратностью, словно это был хрустальный ларец с драгоценностями
детства. И даже газеты, проложенные в посылке, не оставались без нашего
внимания. Там, в местных кинотеатрах шли фильмы, люди поздравляли
друг друга с торжествами и свадьбами, а вдруг в этой толпе мелькнёт
знакомое лицо.
Печенье было самодельным, его для меня пекли мать и сестра. Песочное
тесто, пропущенное через мясорубку, было запечено склеившимися
волнистыми палочками и отдавало ванилью и домом.
Припасы молниеносно уничтожались набежавшей оравой, желающей
прикоснуться к далёкому дому однокашника и вскоре от него оставался
только запах. Всё это пахло домом, и запахи казались родными-родными,
но такими недосягаемо далёкими-далёкими. Теперь я был, по крайней
мере, на месяц, богатый на понравившиеся всем курилкам сигареты,
и у меня их стреляли не только ворошиловские, но и даже альпийские
стрелки.
Напротив парадного подъезда нашего училища, прямо над водой
Невы стоит прекрасный памятник русскому адмиралу Ивану Федоровичу
Крузенштерну, созданный скульптором И.Шредером ещё в 1873 году.
Красивая гордая фигура адмирала величаво возвышается над набережной
и является лейблом нашего училища.
Мало кто знает, что Крузенштерн, кроме того, что совершил с 1803
по 1806 год кругосветное плавание на шлюпах 'Нева' и 'Надежда', он
ещё и в течение 16 лет с 1826 года по 1842 был директором Морского
кадетского корпуса. Вот почему этот гордый адмирал и занимает свою
вечную стоянку напротив парадного подъезда училища.
На флоте, и в том числе и в училищах, существует много различных
традиций хороших и разных. В частности, существует же традиция
у курсантов училища имени Дзержинского: когда в ночь накануне
выпуска лейтенантов ушлые механики начищают пастой ГОИ до блеска
вздыбленному коню Медного всадника его конское достоинство. В этот
день все туристы, толпами разгуливающие около памятника, щурятся от
сияния непривычного места скульптуры великого Фальконе. Сам я не
бегал, не смотрел на это сияние, поскольку у нас были свои на сей счёт
традиции.
У наших выпускников была более прозаичная цель – сшить огромную тельняшку и напялить её на Крузенштерна. Приодеть, так сказать, нашего
далёкого Директора и основоположника в морскую тельняшку двадцатого
века, пахнущую банным мылом, а не французским Шанелем.
Памятник И.Ф. Крузенштерну - человеку и адмиралу
Начальники с ног сбивались, выставляя вокруг памятника оцепление
и охрану, дабы не коим образом не допустить крамолу с переодеванием
памятника. Но под утро в самое сонное время тельняшка всё равно
оказывалась на бронзовых плечах адмирала и далеко виднелась вместо
адмиральских эполет. Дежурный по училищу чаще всего снимался с
дежурства за упущения по службе и один страдал за всех обалдуев,
которые гоготали с довольными рожами у окон напротив памятника.
Прямо под памятником Крузенштерну у гранитной стенки стояли наши
училищные шлюпки, которые на летний сезон привозили для тренировок
курсантов в плавании по Неве на веслах и под парусами.
Поскольку шлюпки Ял-6 представляли собой весьма солидные
и дорогие плавсредства, то их, естественно, приходилось охранять.
Охранять как от посягательств любителей флотского антиквариата, так и
от невской волны, устраивающей иногда подобие шторма и пытающейся
нанести повреждения, безжалостно колотя шлюпки друг о друга на своей
волне. Шлюпки крепились концами к жалкому подобию плавпричала, на
котором стояла будка, напоминающая скорее деревенский сортир, нежели сторожевую.
В середине ноября стояла ещё ясная прохладная погода, но заморозков
пока не было. Вот в такой осенний день, точнее вечер, мы с Лёхой и Моней
заступили в наряд на плавучку по охране и обороне наших шлюпок с
помощью штыка от автомата АКМ, который висел у нас на поясе.
В будке стоял телефон – связь с дежурным по училищу и одна табуретка.
Шлюпок было штук 15, и они постоянно ёрзали на своих концах и тёрлись
на волне друг о друга через кранцы, свешивавшиеся с бортов (вязанные
из веревок небольшие мешочки для смягчения ударов между бортами
плавсредств).
Я уговорил Лёху с Моней, что моё время ночной вахты с 00 часов до 04
утра. Особо уговаривать и не пришлось – кому охота дежурить в самый
разгар сна. Уж очень мне хотелось посмотреть на ночную разводку моста
Лейтенанта Шмидта, до которого от нашей плавучки было рукой подать.
На улице было прохладно и в бескозырке и бушлатике поверх робы
было не особенно уютно, хоть и со штыком на ремне, подпоясывающем
бушлат.
Где-то около 02 часов заскрипели, как в аду, огромные шестерни
приводного механизма мостовой утробы, и половинки среднего пролёта
начали медленно подниматься и расходиться вверх, унося с собой красный
запрещающий проход огонь. Зрелище прямо скажем потустороннее...
для того, кто никогда этого не видел.
Там, где совсем недавно сновали машины, образовался гигантский
пролёт, и две стороны бывшей дороги взмыли вверх и торчали почти
вертикально, как бы обозначая место для прохода судов.
Уже сразу через пару минут из открытого пролёта моста поползли
огромные освещённые огнями сухогрузы, лесовозы и ещё какие-то суда.
Они пролетали мимо меня, показывая свои зелёные бортовые огни, и
постепенно скрывались за поворотом Невы у Горного института.
Я стоял на плавпричале и, открывши рот от любопытства, наблюдал это
движение огромных пароходов и совсем забыл зачем я тут торчу на этом
холоде. Шлюпки сами напомнили мне о своём существовании ударами друг о друга и скрипом своих концов от волны, создаваемой проходящими
мимо судами.
Проход открыт
Вот чёртовы капитуси, прошли последнее препятствие на Неве и
сразу, почуяв свободу, увеличивали ход, очевидно, до среднего, хотя все
передвижения здесь должны осуществляться только на малом ходу. И
пошла волна в сторону берега.
Тут пришлось посуетиться и удерживать танцующие на волне шлюпки,
чтобы они сильно не бились, наваливаясь друг на друга на повеселевшей
волне. Борьба со шлюпками продолжалась, пока не прошёл последний
пароход, и только тут я облегчённо мог вздохнуть и посмотреть, как уже
сводится мост.
По правилам рейдовой службы суда сначала идут на выход из Невы, а
уж потом только на вход, для чего существует вторая разводка мостов, но
это уже не на моей вахте.
Стало заметно холодать, и лужи покрылись льдом, морозец был
приличный, градусов 5-7. Продрогнув до костей, я сидел в будке и
дожидался своей смены в этом убежище, укрываясь от мороза. Не в
дугу оказался мороз южному человеку, да ещё и вода рядом, совсем не
тёплая.
До конца дежурства я додержался, а уж когда нас сменили, и мы пришли
в свой кубрик, здесь я совсем расклеился, и почувствовал, что здорово
простыл. А ночью у меня поднялась высокая температура, и к утру я был
вовсе никакой: меня трясло, как в лихорадке, а щёки и лоб горели сухим
жаром.
Моргунов, увидев моё состояние, разрешил не бегать на физзарядку и
не ходить на улицу на уборку набережной. Сразу после завтрака приказано
было топать в санчасть к врачу.
Врач послушала мои хрипящие рудники и после рентгена сделала свой
приговор:
- Левосторонняя очаговая пневмония. Вам, молодой человек, придётся
лечь в стационар на длительное лечение.
Меня тут же препроводили в палату и приказали ложиться и лежать,
никуда не ходить и лечиться прилежно, в противном случае можно стать
хроником и непригодным к службе в ВМФ.
Короче напугали меня, как только могли, и уже через десять минут
всадили длиннющей иглой первый удар пенициллином по пневмонии.
Весёленькая жизнь началась: через каждые 4 часа меня будила
сестричка со шприцем в руках и делала своё дело, только подставляй свой
голый зад. В бреду и полусне я вспомнил, что было уже такое состояние и
эти уколы, и это полузабытьё, но только давно, там ещё в Карелии, после
моего апрельского купания в речке Кемь.
- Сима, как же ты - северный житель, смог так простудиться? -
забалагурил Федька, когда они с Лёхой пришли после занятий навестить
своего квёлого кореша.
- Какой северный житель, Юр, ты, что сам заболел? – спросонья не
понял я, при чём тут северный житель.
- Ну, дак ты же с Северного Кавказа или нет? – всё пытался сострить
Юрка.
Вот так печально закончилась первая встреча с разведёнными мостами
на реке Неве: исколотой до синяков и шишек пенициллином моей бедной
задницей, фиолетовыми синяками на спине и груди от усердной баночной
терапии, пропуском 15 дней занятий, да ещё и запретом на месяц
тренировок в бассейне.
Когда после лечения в санчасти я прибыл в роту, дежурный по роте
показал мне разорванный кожаный чемодан, который нашли случайно в
какой-то факультетской шхере.
- Дугинец! Твой чемодан? Тут ребята с третьего курса где-то нашли,
- спросил меня дежурный.
- Точно, мой! – обрадовался я внезапной находке своей пропажи. -
Только порвали крышку, гады. Видимо открыть не могли замки, они были
закрыты на ключик.
Я стал рассматривать свои вещи и обнаружил, что из чемодана пропал
чёрный плащ-дождевик, мои сшитые на заказ сапожником-армянином
корочки и коричневый свитерок, а всё остальное на первый взгляд было
на месте.
Даже позолоченные, но сломанные часы не взяли. Понятно, что
курсанту, который произвёл экспроприацию, нужны были гражданские
шмотки для походов в самоволки, а всякие там безделушки ему не к
чему.
Моня, стоящий рядом и видевший мой раскуроченный чемодан,
предложил свои услуги:
- Пойдём в следующее увольнение, и давай отнесём твой чемодан до
лучших времён ко мне домой.
- Годится. Потом я его всё равно выброшу, а шмотки отошлю домой или
увезу в отпуск, - решили мы со Славкой насущный вопрос с вещами.
В первое же ближайшее увольнение мы все четверо поехали к Моне
домой. Он жил в конце Московского проспекта в здании, в котором
находился Московский универмаг. Славка жил с матерью, младшей
сестрёнкой и бабушкой аж на 10 этаже. Отца у него не было, вроде бы он
ушёл от них, но мы особо не докучали с такими расспросами.
Здесь, в подъезде высотного дома нам провинциальным дикарям
впервые Моней было продемонстрировано бытовое устройство под
названием лифт. Моня сам командовал:
- Раз, два, три!
На счёт три мы подпрыгивали все вместе в движущейся кабине лифта,
и он на время нашего полёта останавливался. Потом мы с грохотом
приземлялись на пол кабины, и лифт продолжал своё движение вверх.
Пока доехали до 10 этажа, мы трижды успели испытать его на прочность
и, что удивительно, он с достоинством выдержал наши издевательства.
Мы начистили картошки, так как стали в этом деле большими спецами,
и мать накормила нас домашним обедом. Бабушка, как настоящий божий
одуванчик, произвела на нас очаровывающее впечатление домашнего
уюта со своими вкусными пирожками и варением. Как будто побывали
дома, всё в их семье было так по-домашнему уютно и запросто.
Позже мне Моня сказал, что бабулька перестирала все мои шмотки,
чемодан отремонтировала, а заодно и мои часы. В общем, навела порядок в моём холостяцком хозяйстве.
Пожилые люди они ведь иначе и не могут жить, они привыкли экономить
каждую копейку. Их этому обучила тяжёлая военная и послевоенная пора,
особенно здесь в Ленинграде, где народ испытал зверства фашистской
блокады.
Курсантская жизнь 'без вины виноватых' была настолько насыщена
ежедневными событиями, которые менялись с огромной быстротой, что
время летело стремительно и незаметно.
Занятия, самоподготовка, наряды, караулы, работы на камбузе, разные
разгрузки вагонов на овощной базе и прочие увеселительные мероприятия
такого плана делали нашу жизнь весьма содержательной и только иногда
интересной.
Даже простой наряд на камбуз был целым светопреставлением.
Заступали в этот наряд с 6 часов утра и до 22 часов вечера и за это время
выматывались до упаду.
Свой первый в курсантской жизни камбузный наряд я начал рядовым
посудомойщиком. Я и подумать раньше не мог, что здесь в столовой
училища существует самая настоящая преисподняя.
В сравнительно небольшом помещении стоял ряд металлических
кубов, каждый из которых вмещал около одного кубометра воды. Над
каждым торчали два крана с холодной и горячей водой. Вот это и было
моё рабочее место.
Попались в эту преисподнюю Моня, Рарик, Лёха, Кривоногов и я. В
двух метрах от мойки находилась посудомоечная машина, это было чудо
20 века. В решётчатый поддон устанавливались вымытые нами тарелки,
которые по коротенькой ленте транспортёра исчезали в жерле туннеля
этого агрегата. Там струи кипятка, издающие облако пара и сиплое
шипение, омывали наши тарелки и они выходили с другой стороны
машины уже готовые для применения по своему назначению.
Так просто и легко, но это только показалось нам на первых порах,
пока не появилась нештатная хозяйка этой шипящей горы.
Страшная с виду и угрюмая женщина показала нам весь процесс
трудовой деятельности и как работать на этом чудо-агрегате. Глядя на
этого сотрудника преисподней, я вспомнил образ той посудомойки из
офицерской столовой в нашем карельском гарнизоне. Они мне показались
в точности на одно лицо страшной бабы Яги.
И что же они все такие страшные эти посудомойки и до чего же похожи
друг на друга.
Коллеги по несчастью привезли первую партию грязной посуды из
столового зала, собранную со столов после курсантского завтрака. Завидев
эти огромные стопы тарелок, на душе появлялся странный холодок от их
несметного количества.
Процесс пошёл. Мы одели длинные до пола клеёнчатые передники и,
засучив рукава, погрузились по локти в мутную жёлтую горячую воду
своих кубышек, в которые баба Яга насыпала сухой горчицы. Пояснила,
что это нужно для удаления жира с поверхности тарелок.
Остатки пищи с грязных тарелок сносились в огромный лагун,
стоящий в углу. Он постепенно начал смердеть кислым запахом пищевых помой и вонь постепенно начала распространяться по всему влажному
помещению мойки.
Вася с Рариком быстро освоили машину, и она заработала на полную
мощь. Пар, столбом стоящий над этим шипящим устройством, постепенно
повышал температуру и влажность в нашей каморке. Из жерла раскалённой
машины выплывали горячие тарелки, а они, как фокусники, собирали их
в огромные стопы и выставляли на стол для чистой посуды.
Согнувшись над этой парящей тебе в лицо парашей, мы поначалу
притихли, осваивая этот нелёгкий, но примитивный трудовой процесс. И
только неунывающий Моня рванул нашу ротную песню 'Солдаты группы
'Центр', мы ожили и стали орать слова в надежде перекричать шум нашей
концертной студии:
И не остановиться,
И не сменить ноги, -
Сияют наши лица,
Сверкают сапоги.
Вскоре работать в условиях такой агрессивной среды становилось
невозможно. Моня первый показал пример. Он снял с себя всю одежду,
кроме брюк, и напялил на голое тело свой передник, колом упирающийся
в его короткие ноги. Теперь и мы, как настоящие рабы, омываясь паром и
потом, вкалывали в жёлтой мути горчичных кубов.
Исполняющий песни нашего репертуара Моня вдруг вскрикнул и резко
выдернул руку из своей раковины. В среднем пальце его правой руки
торчало лезвие безопасной бритвы.
- Ну, пидоры! - орал возмущённый Славка. - Поубивал бы этих гадов.
Даже лезвия в тарелки бросают.
Мы, негодуя от такого пренебрежения к нашему рабскому труду,
прекратили работу и собрались вокруг пострадавшего. Лёха выдернул из
Мониного пальца сверкающую бритву и побежал к дежурному по камбузу
за йодом.
Пидоры - это было ещё мягко сказано. Мы крестили этого гадёныша
всеми словами нецензурного русского языка и горели желанием
расправиться с этим нехорошим человеком из нашей курсантской среды.
Только бы узнать, кто этот гадёныш.
Лёха, как толковый медбрат, помазал йодом рану и замотал бинтом
Славкин палец. К нашему всеобщему удивлению Моня отказался от
замены его другим бойцом и, как не бывало, продолжил ковыряться в
жёлтой воде своей мойки и продолжал мыть посуду.
Бой с тарелками продолжался часа три без малого. Мы мокрые и злые,
как черти, даже курили, не отходя от своих раковин.
А после обеда грязной посуды было в два раза больше. Под первое
были глубокие тарелки, а под второе - мелкие.
Время как будто остановилось, а вокруг тебя сплошная грязная посуда.
Ну, когда, когда же, наконец, вся эта пытка прекратится.
Вечером мы уже совсем ничего не соображали и чисто механически
шевелили руками в своих водоёмах, вытаскивая оттуда чистые тарелки и кидали их Васе и Рарику в моечный агрегат.
Вот тут, в этом аду до меня и дошёл ответ на мой недавний вопрос:
почему посудомойки в столовых все похожи на бабу Ягу.
Тарелочки, тарелки, бачки и баки, вилки, ножи и ложки, пар от воды,
запах горчицы и несметное количество столовых причиндал ещё долго
мелькали у меня перед глазами. А камбузная посудомойка, со своей вечно
шипяще-парящей посудомоечной машиной и адскими баками и паром,
ещё по нескольку ночей снилась в кошмарных снах.
Было, конечно, в камбузном наряде и привилегированное место работы.
Это так называемая хлеборезка. Все непременно желали работать там,
и за это место шла невидимая глазом борьба желаний и воли старшего
камбузного наряда.
Мне случайно довелось только один раз за всё время попасть в это
заведение. И то только потому, что старшим камбузного наряда был мой
друг Хромеев, и он по-братски предоставил мне это блатное место работы.
Но этот единственный раз запомнил на всю жизнь.
Это священное место, где происходит делёж сахара, масла и нарезка
хлеба. Тётенька, которая заведовала этим объектом обычно и занималась
самым драгоценным продуктом: маслом и сахаром, а я подкладывал
буханки хлеба в автоматический резак, который сам кромсал их на равные
ломтики.
Хлеба в училище сжиралось несметное количество и поэтому я почти
весь день только и занимался тем, что резал, резал и резал. Я видел, что в
меню-раскладке у моей временной начальницы значилась сумасшедшая
цифра порядка 1700 активных едоков. Это ж сколько надо перекромсать
одного хлеба, чтобы насытить такую ораву. Нарезанные буханки
складывал на деревянные стеллажи, а отсюда их наши бойцы-помощники
официанток развозили на столы в залах столовой.
Моя добрая начальница первым делом спросила меня, не хочу ли я
поесть, попить чайку.
- Лично я не против, - как обычно, всё стеснялся я незнакомого
человека.
Она принесла мне эмалированную кружку настоящего крепкого чая,
который действительно издавал запах не мочала, которым обычно поили
нас, а настоящего индийского чая и придвинула тарелку с маслом на 10
курсантских порций, а вторую тарелку с сахаром. Ну, а мягкого белого
хлеба у меня было навалом.
Я от жадности насыпал в кружку кусков 10 сахару, намазал себе птюху
(четверть буханки) белого хлеба всеми 10-ю порциями масла и всё это с
отменным аппетитом не просто съел, а именно сожрал.
Такой кайф пошёл, глаза стали слипаться от резкого ощущения
сытости в желудке, ну хоть спички в веки подставляй. Сытый курсант он
завсегда склонен ко сну, какая уж тут работа. Но через некоторое время я
почувствовал дискомфорт и тошноту, которая подкатывала изнутри.
Какая жалость - перевел качественный продукт, поскольку он почти
весь выскочил из меня в унитаз, хорошо ещё вовремя успел добежать до
туалета.
Вот что значит жадность в этом деле, нельзя так резко, да ещё с утра, сытно питать продуктами повышенной калорийности скукоженный
курсантский желудок, привыкший к каше. Оказалось, что даже в таком
тёплом месте существуют свои профессиональные опасности в работе.
Все работницы столовой, официантки и прочие труженицы, как на
подбор были пожилыми и непривлекательными тетками, а порой даже
очень. Где только их откапывали наши кадровики, но взгляд остановить
на нашем контингенте общепита бедному курсанту было просто не на
ком.
Разве, что на молодящейся бабе Вере, у которой была просто героическая
грудь 5 размера, а может и большего, да Гале – скромной и общительной
женщине лет 40. Может быть, всё это и делалось специально, с умыслом,
чтобы никакие личные отношения с молодыми курсантами им не мешали
работать.
Один только Юрка, привыкший ко всему и повидавший всякого,
был среди них героем дня и развлекал их своими баснями и всякими
прибаутками по полной программе.
Иногда Юрка подолгу ночью засиживался в своей боцманской шхере.
Что он там делал мы не спрашивали, но наверно, оставшись наедине
зубрил науки, писал письма или о чём-то своём мечтал в одиночестве.
В такие ночные бдения он вырезал из куска деревяшки приличного
размера настоящий член. Это изваяние было настолько искусно сработано,
что ничем не отличалось от оригинала. Он его бережно отшлифовал
шкуркой, и не хватало только лаком покрыть.
Когда Федя показал нам с Лёхой своё творение, у нас с ним глаза
полезли на лоб от удивления. Мы просто не понимали своего старшего
друга.
- Юр, сделано, конечно, очень образно. Ты его ещё подкрась, как
положено, и можешь отправлять на выставку в Амстердам. Но вот только
зачем тебе этот набалдашник? - спрашивал я Юрку, улыбающегося от
высокой оценки его творения.
- Караси, вы караси! Потом как-нибудь покажу для чего он мне, -
затворнически ухмылялся скульптор.
Потом было во время обеда. Он выскочил из строя в столовой и, приставив
свой фрагмент мужского тела в нужное место, решительно направился к
стоящим в проходе между накрытыми столами официанткам.
- Вера, Галка, Люся! Ну, как у меня предмет? – хохотал, довольный
произведённым эффектом на пожилых официанток, Юрка.
Те с деланным испугом и повизгивая, разбегались от Юрки в разные
стороны.
- Стоять! – непонятно кому, командовал Юрка и начинал преследование
одной из менее поворотливых.
- Ох, Юра, напугал ты нас до смерти, - хохотали, обрадованные
уделённым им вниманием, женщины.
- Только уж очень он у тебя большой и белый. Таких не бывает, -
критиковала Федино творение опытная в этих делах баба Вера.
Удовлетворённый своей плоской шуткой Федя прятал в карман свой
агрегат и принимался за обед. Теперь успех среди наших официанток ему
был обеспечен. Они подходили к нему по очереди и просили показать игрушку. Одни спрашивали Юрку у кого находится оригинал и с кого
он делал копию, другие спрашивали почему у его вещицы отсутствуют
положенные ему причиндалы. Теперь Федя был первый парень среди
нашего персонала столовой.
Баба Вера, сломя голову, неслась по первому же Юркиному сигналу
о срочной потребности в бутылке в магазин через все непроходимые
для курсанта кордоны дежурной службы, и ровно через 15 минут можно
было отмечать хоть день рождения, хоть просто посидеть и поговорить за
жизнь.
Работая на камбузе, мы заметили, как повар дядя Вася сыплет в
огромный бак с кипящим компотом какой-то белый порошок. Юрка, как
самый грамотный в любых житейских вопросах, моментально выдавал
своё заключение:
- Видал? Это дядя Вася антистоин в компот добавляет, - и словно для
подтверждения своих слов спрашивал у бабы Веры:
- Вера, а что это за порошок он сыпал в компот?
- Да, да! - давясь от хохота, подтвердила Вера. - То, что ты сказал, то и
сыпал. А иначе, если вас не успокаивать, вы тут не только нас, но и все
колонны в столовой своими дрынами посшибаете.
Уже потом мы выяснили у дежурного врача, что это всего-навсего
простая аскорбиновая кислота, проще говоря витамин С, а никакой ни
Юркин антистоин.
Лет 15-20 назад баба Вера по всем приметам была сногсшибательной
женщиной и увядающая былая красота в фигуре и внешности всё
ещё просматривалась ушлыми курсантами после приёма на грудь
определённой дозы спиртного. Поэтому некоторые старшекурсники по
настроению иногда использовали поговорку, что 'не бывает некрасивых
женщин, а бывает мало водки' и шли на сговор со своей совестью.
А бабу Веру уговаривать было не нужно. Одна нога здесь, другая там и
за 2.87 (столько стоила бутылка водки) баба Вера доставляла удовольствие
и себе и обделённому материнской лаской курсанту. Уж здесь она могла и
приласкать и обогреть бедолагу своим огромным бюстом и нерастраченной
страстью и как мать, и как любовница.
Уже перед самым выпуском лейтенантов 1967 года мы застали в
столовой во время обеда бабу Веру во взбешённом состоянии. Она, никого
не стесняясь, ревела, как белуга, и крушила тарелки об пол на глазах у
сотен любопытных курсантов. Растрёпанные волосы красивой причёски
и зарёванное лицо дополняла огромная вздымающаяся от негодования,
грудь едва не выпадающая из нарядной белой кофточки. Видимо она уже
была готова к выпускному вечеру.
- Сволочи! Ублюдки! Как трахать, так Веру, а как на выпускной бал
приглашать, так Галю! – неистово возмущалась она из-за того, что ей не
дали пригласительный билет на выпускной бал лейтенантов.
Дежурный по училищу вовремя среагировал на этот всеобщий позор
из жизни будущих лейтенантов и силой увёл разбушевавшуюся Веру в
помещение дежурного по столовой. А то вдруг бы она в порыве гнева
увидела своих голубков, и чем бы это всё кончилось ещё не известно.
Нашлись и среди нас зубоскалы, которые от души смеялись устроенному бабой Верой тарелочному погрому и громко высказанному
ею возмущению. Мне лично стало почему-то жаль одинокого и обманутого
человека, старавшегося для этих же придурков.
Здесь учёба в училище, это вам не там, в каком-нибудь институте
благородных девиц. Здесь чётко выдерживается принцип 'если можешь
учиться - учись, не можешь – научим, не хочешь – заставим'.
Если проще, то за каждую полученную двойку по текущей учёбе, любую
задолженность по любому предмету и неудовлетворительную оценку на
экзамене командиру роты на стол ложился список неуспевающих, а он
принимал безотлагательные и решительные меры. А меры просты до
безобразия – сиди без увольнений и каникулярного отпуска и исправляй
оценки на положительные.
Исправил оценку – срочно доложи командиру роты и получай свою
увольнительную или отпускной билет.
Вот почему мне пришлось круто менять после длительной болезни своё
отношение к занятиям и пропущенному материалу. Я сидел по вечерам
и догонял своих коллег, учился и учился, забросил свои тренировки в
бассейне и все посторонние дела. Выполз из задолжников и постепенно
вошел в колею.
Кстати, а мостов на Неве оказалось больше, чем в Амстердаме, но чуть
меньше, чем в Венеции – это примерно 233, а если брать с учётом всех
мостиков в парках и садах, то вообще получается кошмарное количество
– 510.
Ну, чем же Питер хуже Венеции, разве что гондольеры со своими
тарантеллами не снуют по Неве, да чуточку по прохладнее климат.
Зато мы курсанты на своих шлюпках их вполне заменяли, когда плавали
по всем питерским каналам и канавкам на вёслах в хорошую погоду,
тренируя душу и тело с пользой для военного дела.
У нас в училище шикарный зал, можно даже сказать роскошный. Он
раньше назывался Столовым, а при нас уже был Зал Революции. В давние
времена в зале ежедневно проводились смотры корпусного караула, а
так же кадеты тренировались здесь в управлении парусами на модели
брига 'Наварин' и занимались отработкой практических навыков в
артиллерии на орудиях. Раньше в нём чинно и благородно проходили
балы гардемаринов и их подруг с непременными вальсами и мазурками и
всей прочей вычурной красотой таких мероприятий.
Зал был детищем всё того же архитектора Ф.Волкова, но к нему уже
естественно приложили руки умельцы с революционным порывом, что и
отражалось в их творчестве.
В зале дважды в 1917 году на партийных конференциях выступал
В.И.Ленин, по этой причине зал с 1919 года получил своё новое название,
связанное с революцией. В бурные революционные времена в зал
вмещалось до 5 тысяч митинговавших депутатов и им сочувствующих.
Зал с чудесным паркетным полом длиной 70 метров и шириной 21
метр не имел ни одной колонны и являл собой чудо архитектуры, так как
подвесной потолок хитроумно удерживался на цепных конструкциях.
Потолок вообще представлял собой шедевр русской лепнины, плавно
переходя в настенную, с морской тематикой, с изображением деталей герба кадетского корпуса: офицерского палаша, корабельного руля и
градштока (подобие секстана – для измерения высот небесных светил).
Красоту и своеобразие потолка дополняли три огромных люстры с
переливающимися кристаллами чешского стекла.
Зал Революции - шедевр русского зодчества
Вдоль стен стояли импровизированные колонны и между ними
выделялись скульптурные композиции изображающие М. В. Фрунзе,
А. И. Железнякова, Н. Г. Маркина, В. И. Чапаева, Н. А. Щорса и С. М.
Кирова.
Прекрасное фойе с широкой мраморной лестницей, разделяющейся на
две, ведущих на второй этаж, в зал, тоже достойны внимания. Со стороны
училища входу в зал предшествовала Картинная галерея, в которой на
стенах размещались копии подлинников полотен знаменитых маринистов
Айвазовского и Боголюбова в огромных позолоченных рамах.
Романтическая патетика этих полотен воспитывала любовь к морю
и флоту не у одной тысячи курсантов, окончивших наше училище, и
заставляла гостей приходящих в зал засматриваться на эти профессионально
выполненные полотна. Куда ни кинь свой взгляд кругом одна история
русского флота, а значить и нашего государства.
Ну, как можно спокойно пройти по Адмиральскому коридору, где на
стенах висят портреты тех, кто заканчивал в своё время наше училище
или в то время Кадетский морской корпус. Здесь и бумаги не хватит
перечислять всех знаменитых выпускников.
Что значат только несколько фамилий: Ф.Ф. Ушаков, П.С.Нахимов,
В.А.Корнилов, М.П.Лазарев, Ф.Ф.Беллинсгаузен, В.И.Истомин,
И.Ф.Крузенштерн, Ю.Ф.Лисянский, Н.Бестужев и целая толпа
декабристов, В.И.Даль, А.П.Боголюбов, К.М.Станюкович и даже
Н.А.Римский-Корсаков.
Да, да! Тот самый Даль Владимир Иванович – автор знаменитого четырёхтомного 'Толкового словаря живого великорусского языка', над
которым он работал в течение 53 лет.
И тот самый Римский-Корсаков - великий русский композитор, дирижер
и педагог, написавший бессмертные произведения и оперы 'Снегурочка',
'Золотой петушок', 'Кащей бессмертный', 'Сказка о царе Салтане',
'Садко'.
В те времена всё передовое и учёное вращалось вокруг военно-
морского флота, который был двигателем прогресса и науки, а оказалось
и искусства тоже. Поэтому все деятели, несущие передовые взгляды,
были непременно гардемаринами или военными.
Старинное училище с его историческими постройками и сплошным
деревом, начиная от паркета и кончая перекрытиями, требовало
строжайшего выполнения мер безопасности в противопожарном
отношении.
Помня о том, что в своё время та самая Сухаревская башня, в которой
размещалась Навигацкая школа с 1701 года, сгорела дотла и, якобы, от
неё и осталась только одна картушка, размещённая в Компасном зале,
начальники училища особое внимание уделяли этим вопросам.
Поэтому каждые сутки для контроля противопожарных мер по училищу
назначалось пожарное отделение в составе 14 человек. Так как пожарная
сигнализация отсутствовала, то основной задачей этого отделения был не
сон до победы, а неусыпный контроль за состоянием курилок, гальюнов
и прочих мест общественного пользования, разных складов, библиотек,
архивов и кладовок.
Каждый час два человека из пожарного отделения осуществляли
обход училища по жестко регламентированному инструкцией маршруту,
с последующим докладом дежурному по училищу о замеченных
недостатках и принятых мерах.
На период проведения увеселительных мероприятий в клубе училища,
типа танцев и различных вечеров, пожарное отделение передавалось в
подчинение дежурному офицеру по клубу и на правах негров выполняло
всякую черновую работу.
Пожарное отделение, одетое в белую робу и бескозырку с 'како'
(красно-белая повязка вахтенной службы) на руке, сразу было заметно
в толпе только по своему внешнему виду. Приходилось тушить горящие
от окурков урны, делать уборку в помещениях клуба и даже женском
туалете.
Иногда по указанию дежурного офицера приходилось усмирять не в
меру разбушевавшихся девиц или выносить почти бездыханные их тела
после перебора горячительных напитков. Напитков, которых, кстати, в
училище никто и нигде, и никогда не продавал.
Тела выносили бережно на руках до гардероба. Здесь отыскивали среди
беспорядка дамской сумочки номерок на одежду, потом одевали душечку,
как малое дитя, в её шубу иль манто, и так же на руках доставляли за
двери клуба, где аккуратно опускали ногами на землю и подпирали телом
стену училища.
Когда после очередных танцев нам троим: мне, Лёхе и Моне, выпала
честь делать уборку в женском туалете, то я просто остолбенел, войдя на этот объект предстоящей работы.
Почти четвёртая часть пола туалета была заставлена пустыми
бутылками.
И чего только не пил прекрасный наш пол. Тут были бутылки и из-под коньяка, и 'Солнцедара', и 'Фетяски', 'Ркацетели', портвейны
разных марок и пиво, ну и водочка, само собой разумеется, в основном
'Столичная'.
-И сколько же в них влазит гадости всякой. И пьют то, по-моему, всё
это прямо из горла, я ведь им стаканы не приносил. Лёх, это ж они всё
с собой в сумочках приносят, - делился я с Лёшкой своими потрясными
выводами, собирая пустую тару в мешки.
И вот в эту красоту бывшего Столового зала девы валили гужом на танцы
и другие представления, разыгрывающиеся у нас в училище. Великолепие
и архитектурные красоты нашего исторического зала некоторых из них
мало интересовали. Их больше интриговала возможность познакомиться
с курсантами и в перспективе стать женой будущего офицера.
Ведь здесь на танцах был поистине кладезь молодых и здоровых
женихов, да ещё в такой красивой форме, любимой не только девушками,
но и всем советским народом.
Никогда и подумать не мог, что девушки способны проявлять столько
завидной энергии и изобретательности, дабы только пройти на танцы в
наше училище.
Сначала была система прохода, как и везде: купила билет и
проходи. Но командование училища, оберегая наши невинные души
от всевозрастающего аморального разложения в молодёжной среде,
сказало решительное нет девушкам лёгкого поведения, и ввело систему
пригласительных билетов. Причём в ущерб материальному благополучию
училища (билет ведь стоил 60 копеек). Но на что не пойдёшь, чтобы
сохранить целомудрие своих воспитанников.
На нашу роту давали около 50-ти пригласительных билетов и курсанты
сами должны вручать их своим знакомым и подругам, чтобы ни одна
залётная не могла осквернить своим присутствием отдых курсантов.
Поскольку эти билеты пока не пользовались популярностью в нашей
роте, то почти все они концентрировались в руках у Федьки, и он мог
делать с ними всё, что хотел. Вот он-то и показал нам отвратительный
фокус с этими бумажками.
Окна нашего кубрика на 3 этаже находились почти как раз над входом
в клуб, у которого в субботу уже после 17 часов вечера собиралась толпа
девушек, имеющих огромное желание попасть на танцы. Мы в это время
обычно собирались в увольнение, и все брились, гладились и наводили
окончательный марафет на свой внешний вид.
- Мужики! Смотрите фокус старого факира, - крикнул Федька и тряхнул
в руке пачкой пригласительных билетов.
Он высунулся в форточку и с довольной физиономией заорал:
- Девчонки, красавицы! Я вас всех люблю, я вам всем помогу! Держите
билеты, - и кинул пачку штук 30 билетов вниз.
Ветерок подхватил эти полоски бумаги и вся толпа человек в 100,
стоящих внизу и состоящая исключительно из лиц слабого пола, пришла в движение и синхронно с летящими билетами двигалась по направлению
ветра.
Милые девы, что же вы так… Они неловко подпрыгивали на своих
высоких каблуках, пытаясь в воздухе поймать билетики, а в итоге началась
самая настоящая потасовка, ну прямо как у поклонников Битлов, из-за
возможности прикоснуться к кумиру.
В ход пошли накрашенные ногти, нестандартный лексикон и
запрещённые приёмы из самбо и дзюдо. Модные и накрашенные куклы
валялись на снегу в мелких единоборствах лишь с одной единой целью
– завладеть заветной бумажкой.
- Федя, ну зачем ты так...! Почто же ты так унижаешь наш прекрасный
пол, - ошарашенный увиденной картиной пытался я предотвратить
следующий выброс билетов, которые Федя уже держал наготове у
открытой форточки.
- Сим, тебе их что жалко, что ли? Тоже нашёл, кого жалеть! На этих
бабах столько грязи: начиная от мандовошек и триппера и кончая
грязными мыслями оженить тебя после первой же палки. Ты её неделю
назад оприходовал, а она уже кричит, женись - я беременна, - цинично так
процедил Юрка.
- Ну, дела! А что такое мандовошка? - только и нашёлся о чём спросить
я.
- Сима, ну ты воще! Так ты у нас ещё целяк! Мандовошка - это бабская
вошь, которая сидит у неё на лобке и, попадая к тебе, кусает твоё самое
святое место, - пояснял Федя про эту самую гадость.
При этом он, сложив ладони тыльными сторонами, загадочно шевелил
согнутыми пальцами, пытаясь изобразить мне этого паразита вживую.
- Ничего, Сима, мы тебя тут быстро воспитаем, и в миг лишишься своей
невинности! - жизнеутверждающе закончил свою речь Федя.
В такой поучительный разговор обязательно встрял ещё один учитель
- Вовка Хромеев.
- Сима, на флоте существует три неизлечимые болезни и все на букву
'ч'. Чахотка, чесотка и чипилис, - многозначительно выдал он и при этом
заржал диким хохотом. - А мандовошки это херня. Керосином их и все
дела...
Жалко - не жалко... Но увиденное зрелище битвы за эти пригласительные
билеты невольно заставляло осознавать собственную значимость в глазах
женского пола.
Значит не всё так плохо в этом мире, если женщины могут отдавать
столько сил и энергии только для того, чтобы попасть в наш мужской
монастырь.
Да, была у Юрки единственная слабость. Уж очень он был охоч до
женского пола, который представлял мне в неприглядном виде.
Ни одну приличную, да и неприличную тоже, девушку, попадающуюся
навстречу в городе или ещё в каких-либо ситуациях, он не мог пропустить,
чтобы не выразить на словах ей какой-нибудь плоский комплимент или
не ляпнуть свою наиглупейшую шутку. Ну, в точности, как второй Лёха
Остроушко.
У него по этому поводу была даже своя присказка 'Бог увидит – хорошую пошлёт!' Но при этом одновременно, он настолько цинично
отзывался о женщинах, что это часто служило причинами наших споров
и разногласий в отношении женского пола.
Однако, каждый человек имеет право на свою точку зрения и это не
мешало нашей дружбе с ним. Его работа на стройках БАМа не могла
пройти бесследно, и там-то он уж насмотрелся всего. Там научился пить
всё, что горит, и иметь дела с женщинами, теми, что дают. Он считал, что
их завоёвывать не обязательно – всегда найдётся та, которая тоже хочет
того чего и ты.
На субботний ужин ленинградцы, в предвкушении домашних маминых
харчей, обычно не приходили в столовую. Ну, а поскольку столы были
накрыты на всю роту, то считай, что можно было смело есть и не только
одну порцию.
Толя Прилищ, наш бульбаш из небольшого города Слуцка, был в нашем
классе самый заядлый спортсмен и кандидат в Мастера спорта и успевал
всё: учиться, тренироваться до умопомрачения и поесть столько, сколько
израсходовал на тренировках своих гигакалорий.
Обычно в субботу и в воскресение он садился за свободный стол и
один за десятерых управлялся так лихо, что мне становилось не по себе,
памятуя своё обжорство в хлеборезке.
Как можно съесть в один присест 10 котлет и полбачка перловой каши
и даже не поперхнуться при этом. Как могло вмещаться в человеческом
желудке среднего размера с собственную ладонь такое количество пищи,
совершенно не понятно, но мы ему не препятствовали, а он нам.
Ещё Толя был примечателен тем, что имел самый красивый, просто
безупречный, почерк в училище и поэтому оформлял все писарские
бумаги у нашего командира роты.
Что было именно ценно в его писарских талантах - это то, что, в отличие
от вечного титулярного советника Акакия Башмачкина, он не просто
бездумно переписывал красивым почерком бумагу, а проявлял при этом
разумную инициативу и недюжинный талант художника-оформителя.
Да, этот парень успевал всё, я даже завидовал его какому-то железному
стержню характера.
Построение на увольнение сразу после ужина - это целая процедура,
предваряющая выход в город.
Сначала старшина роты Изотов совместно со старшинами проверит
тебя с ног до головы: всю форму одежды и чем от тебя пахнет, и есть ли
чистые носовые платочки обильно надушенные 'Шипром'. Подстрижен
ты или нет, побрит ли чисто, какого цвета у тебя носки, одеты ли на тебе
кальсоны, и даже есть ли у тебя в головном уборе иголки с нитками, на
случай если ты вдруг порвешь штаны или тельняшку и нужно будет их
срочно заштопать.
Неудовлетворяющих жёстким уставным требованиям бойцов, старшина
роты выводил из строя, и увольнение им переносилось на ближайшее
светлое будущее.
Изотов докладывал командиру роты о готовности личного состава роты
к увольнению в город, и тот в свою очередь выходил и произносил перед
строем свои необычайные нравоучения и наставления, пересыпаемые флотским юмором.
- Товарищи курсанты! Вот вы как себе представляете нормальное
увольнение в город-герой Ленинград? Лично я бы посетил концерт
филармонии и послушал хорошую инструментальную музыку или
посетил какой-нибудь спектакль. Можно позволить себе выпить бокал
хорошего терпкого вина, выкурить парочку хороших душистых сигарет.
Потанцевать мазурку или танго с дамой сердца... - мечтательно поучал
нас и делился богатым собственным опытом Чук.
По строю, замершему в томительном ожидании окончания пламенной
речи командира, моментально пробежал одобрительный гул. Ещё бы! Сам
Чук даёт добро выпить по бокалу вина! Такое не часто услышишь.
- Я вам сказал про бокал вина, - моментально среагировал на свою
оплошность Чукмасов. - А не про пол-литру водки из горла с плавленым
сырком на закуску. Я не говорил, что я разрешаю вам надираться до
поросячьего визга. Чувствуете разницу?! - постепенно начинал входить в
командирский раж Чукмасов.
- От нормального советского военно-морского офицера всегда должен
исходить аромат хорошего одеколона, приятного табака и лёгкого запаха
вина. А не водочного перегара и вонючего табачищи. А линия налива
вашего тощего курсантского живота должна быть чуть выше пупа, но
не как не выше горла. И заканчивать увольнение, товарищи курсанты,
нужно тоже уметь достойно. Не надо нестись в училище сломя голову по
эскалатору метро в последние минуты, сшибая с ног всех встречных и
поперечных мирных граждан, а спокойно явиться и доложить дежурному
о своём прибытии. Крайний срок без 15 минут назначенного времени, а
не точно в 00.
- Орлы! Да и только! – восхищённо восклицал старшина роты Изотов,
глядя на строй бравых и во всеоружии готовых к увольнению курсантов.
Мы действительно были, как возбуждённые застоявшиеся кони, в
предвкушении временной свободы и независимости.
- Мы не Орлы. Мы Львы! – в такт старшине добавил Юрка.
После такого конкретного инструктажа всем всё было до предела ясно:
'Что такое хорошо и что такое плохо' и курсантский строй вышагивал к
воротам училища, чем-то похожие на тюремные, но у каждого в мозгу
свербел свой личный план на это увольнение.
- Это что ещё за Львы? – недоумевал я, толкнув Юрку.
- Сима! Это анекдот такой. Командир роты выскакивает из окопа с
пистолетом в руке и кричит так, что земля от его призыва дрожит:
- Орлы! За Родину! За мной! В атаку, вперёд!
Все бойцы ринулись вслед за командиром, а два кадра лежат.
Ротный орёт:
- Вперёд! Я вас под трибунал… мать вашу!
А они отвечают:
- А мы не Орлы. Мы Львы… - Лев Абрамович и Лев Ефимович, - вторит второй.
Рассказывал мне Федя свой обычный анекдот, которых у него было
припасено на каждый жизненный случай в достатке, пока мы вышагивали
по дворам училища в направлении выпускных ворот на 12 линию.
Моня, услышав эту байку, успел рассказать ещё свою одну.
Вызывают мужика в ЧК и давай его допрашивать под светом настольной
лампы:
- Ф.И.О.?
- Сахаров Михаил Давыдович.
- Точнее!
- Сахарович Михаил Давидович.
- Ещё точнее!
- Цукерман Мойша Давидович.
- Как с женой спите?
- ?!
'Скажешь сверху... Пришьют давление на массы', - молниеносно
прокручивал в мозгу варианты ответа бедный трясущийся мужик.
'Скажешь снизу... Подумают, что поддаюсь влиянию масс. Слева –
левый уклонист. Справа – правый'.
- Я не сплю с женой. Я онанист, - выбрал самый удачный вариант ответа
вспотевший бедолага.
- За связь с кулаком и разбазаривание семенного фонда страны, властью
данной мне народом, приговорить к расстрелу! – прозвучал суровый
приговор народа находчивому еврею.
- Моня, ты это к чему? Ты бы Мише Израйловичу такие анекдоты
рассказал, - уточнил я.
- А я к тому, Сима, что в увольнение идём. А связь с кулаком у нас
в стране никогда не поощрялась. Так что, cherchez la femme! – хохотал
довольный своим анекдотом Моня, а точнее больше смеялся наверно над
моей реакцией.
Моня был у нас в классе единственным 'французом' - в школе учил
и поэтому мог прихвастнуть перед нами своими знаниями никому
незнакомого языка.
Мы с Федей и Лёхой никаких особо коварных планов не строили.
Увольнение начали с Гостиного двора. Здесь искали Юрке спортивный
костюм для занятий в секции по борьбе самбо, а потом сходили в кинотеатр
'Баррикада' на Невском и посмотрели какой-то фильм.
Времени было ещё достаточно, и мы пешочком пошли в училище
по набережной Красного Флота, хотя погода и не особо располагала к
вечерним прогулкам, так как дул холодный ветер.
Уже подходили к мосту Лейтенанта Шмидта, когда поравнялись с
молодой девой, которая стояла, облокотившись о парапет набережной и с
тоской смотрела на серую воду Невы.
- Девушка, вы только не топитесь! Жизнь ведь так прекрасна и
удивительна, а вы всё в воду норовите, - шутя на ходу, бросил Федя, и мы
пошли дальше.
Но она что-то ответила на Юркину реплику, он остановился и заговорил
с ней. Мы пошли своей дорогой в училище, а Юрка крикнул:
- Я вас сейчас догоню.
Времени было 23 часа 20 минут, и мы быстро дошагали до училища,
доложили дежурному по роте о прибытии и сдали увольнительные.
Было без пяти минут 24, и мы уже собрались ложиться спать, но в кубрик вбежал возбуждённый дежурный по роте Хромеев и прямиком к
нам:
- Вот ядрена вошь! Где Соколов!?
- А мы-то, откуда знаем. Сказал, что догонит нас, но не догнал. Он
там на той стороне нашего моста был с какой-то подругой, - ответил я
Хромееву, а у самих с Лёхой закралась в душе опаска за Федькину судьбу.
Вдруг опоздает....
Мы подошли на пятачок в коридоре, где сидели за столами дежурные
по ротам и уже закончили приём своих увольняемых в город, все прибыли
кроме Феди. На часах было уже без одной минуты 24 часа, когда в конце
коридора раздался громкий топот бегущих курсантских ног.
Юрка прибежал мокрый от пота, как взмыленный конь, и перешёл
на строевой шаг. Лихо приложив руку к головному убору, доложил
дежурному по роте:
- Товарищ старшина 2 статьи, старшина 2 статьи Соколов из отпуска
прибыл. Во время отпуска замечаний не имел.
Он сдал увольнительную и, подойдя к нам, как всегда в своём стиле,
сострил:
- Учитесь, караси! Как надо рационально до последней минуты
использовать свободу, подаренную вам начальником.
- Учитель хренов. Ты где шарахался? Мы уж тут за тебя передрейфили
- куда мог запропаститься. Думали, что ты опоздаешь. Что ты там делал?
– выпалил я сразу за двоих.
- Что делал? Ну, Сима, ты как прокурор. Всё тебе расскажи. Познакомился
с подругой... Она, кстати, твоя землячка, откуда-то с Кубани. Ну и так
далее…, - многозначительно сообщал Федя.
Он был мокрый, как после кросса на 3 км.
- Ты, конечно, как порядочный курсант, её проигнорировал, - подсказал
Лёха нужные слова.
- Ну, конечно. Два раза, - точно как в анекдоте ответил, ухмыляясь,
Федя.
- Ты что? Серьёзно? Там же люди ходят, - округляя глаза от изумления,
не поверили мы.
- Какие люди в 12 ночи. Ну, салаги! Изобретательность нужно проявлять
во всём. Там был спуск прямо к воде и там никто не мешал нам. Уметь
надо! Всё то вас учить и учить нужно, - заявил нам учитель и пошёл
умываться.
Но через неделю учиться пришлось не нам, а самому Юрке. У него,
как у старого самовара, потёк кран, и он забегал в поисках нелегальных
лекарей могущих помочь в данной ситуации. Ну, мы тут уж помалкивали
и не пытались добивать нашего учителя, без нас озабоченного
неприятностями.
- Мужики, я выбрасываю два флага 'Аз' и 'Мыслете', что по
двухфлажному Своду сигналов означает 'намотал на винт', - шутил над
своей неординарной ситуацией Юрка, и мы теперь тоже стали знать, что
означает сочетание этих двух флагов.
Был у нас в роте ещё один Геракл, звали его Игорь Шульман. Геракл
потому, что у него была действительно классическая фигура, как у настоящего культуриста.
Стройный и накаченный парень он, одетый в форменку, особо ничем от
нас внешне не отличался, разве что только носом. Нос был действительно
выдающимся, почти как у Гоголя. Ещё Гарик отличался детской
наивностью и беспредельной доверчивостью. Воспитанный в хорошей
семье он ещё мог краснеть и смущаться, как маленькая девочка. Однако
любимым стихотворением, которое по его убедительному утверждению
он сочинил сам - было стихотворение про Осень. И мы частенько просили
Гарика:
- Игорёк, ну-ка прочти свой опус!
Шульман вставал в позу молодого лицеиста и с поэтическим авторским
пафосом начинал выдавать:
Осень настала...
Холодно стало.
Птицы говно перестали клевать.
Выйдешь бывало,
Раскроешь хлебало,
А мухи заразы летять.
Закроешь хлебало,
А мух там не мало,
Они там заразы жужжать.
Мы, как малые дети, визжали от удовольствия полученного не от самих
стихов, а скорее от актёрских способностей автора, который на полном
серьёзе изображал из себя второго Есенина, декламирующего стихи про
Русь.
Гарик был весьма осторожным товарищем в вопросах скоропортящихся
продуктов и всегда избегал употребления невкусной и нездоровой пищи.
Он даже утверждал, что водка, если её бутылку поставить около батареи
парового отопления, в течение недели закисает и превращается в настоящий
уксус. Поэтому он никогда не пил тёплую водку, неделю простоявшую у
батареи, но свято верил в целебные свойства подсолнечного масла.
Гена Шкирин в это воскресение пошёл в увольнение не с нами, а с
Шульманом. Гарик был ленинградец, и они решили культурно провести
время у него дома. Купили бутылку не терпкого вина, а коньяка, чем
грубейшим образом нарушили строгий Чукмасовский наказ. Выдув всю
бутылку на двоих, они весьма культурно отдыхали.
Генка здоровый, как бык, и ему эти полбутылки благородного напитка,
как слону дробина, а вот Гарик славно закосел и решил на всякий случай
отбить запах спиртного подсолнечным маслом.
Запив коньяк половиной стакана масла, Гарик усугубил свои
желудочные дела, и его понесло, как кубанского гуся. Весь оставшийся
вечер Гарик провел в своём космическом кресле на унитазе и со стонами
выдавливал из себя коньяк, перемешанный с постным маслом.
Нос у Гарика был вполне выдающийся, и в нетрезвом состоянии
казалось, что он перевешивает всего Шульмана. Создавалось впечатление,
что его за нос постоянно тянет к себе матушка Земля: вперёд и вниз.
От этого походка становилась неуверенной и шея изгибалась вслед за
носом.
Как Генка довёл Гарика до училища, история об этом умалчивает. Да,
в общем-то, Гарик из-за своего поноса уже давно наполовину протрезвел
и если бы не его нос…
Когда стали проходить сквозь кордон дежурной службы на КПП,
усиленный даже дежурным по училищу, Гарика повязали, как последнего
преступника. И всё из-за носа, который упорно тянул Шульмана вниз и
вниз.
Генка же благополучно миновал КПП, но, когда увидел трагедию с
другом, вернулся и стал упрашивать дежурного офицера отпустить друга
на его сильные поруки. Но тут чуткий нос дежурного по училищу унюхал
неправильный запах, исходящий и от Генки, и теперь их повязали уже
обоих.
Ну, чем тебе не ЧП училищного масштаба? Ведь как доложил дежурный
мичман по КПП дежурному нашего факультета: два ваших первокурсника
нажрались и задержаны на проходной в непотребном виде. А на флоте от
того, как доложат о событии, так и ЧП бывает страшным или вовсе даже
нет. Не ЧП, а так - мелкие брызги.
Уже утром на построении всей роты Гарик и Генка были заклеймены
всеобщим позором и ненавистью старших по званию командиров и
начальников, а старшина роты для начала объявил им по месяцу без
берега за употребление спиртных напитков в увольнении.
Сам Владимир Петрович Чукмасов жутко осерчал на нарушителей,
не выполнивших его указание по контролю за линией налива, поэтому
эмоционально, но долго и нудно воспитывал всех нас на недостойном
примере и в заключении выдал свой афоризм:
- Вы у меня теперь будете сидеть, как пудели, без берега до самой
зелёной травы. Пока у вас не выработается рвотный рефлекс даже на все
запахи спиртного, не то, что на водку. Я научу вас жить без мыслей о
бокале терпкого вина. Случай немедленно разобрать на комсомольском
собрании роты и пропесочить негодяев по полной программе.
После этого случая бедных друзей по несчастью склоняли буквально
на всех собраниях начиная от ротного и заканчивая общими училищными.
В течение года их фамилии мелькали, как фамилии настоящих негодяев,
которые ну, по крайней мере, предали нашу Родину и весь советский
народ.
На первом курсе нас наказывали, точнее сказать драли, много и за
учёбу и за дисциплину. Так оно, в принципе, и должно быть. Драли до тех
пор, пока у нас уже не вырабатывался инстинкт самосохранения, и мы
досконально не изучили все тонкости и хитрости курсантского бытия.
Но одно дело, когда наказывают меня или Лёху и нам подобных. И …
совсем другое, когда этот вопрос затрагивал ленинградцев, у которых у
всех были, как принято говорить, надёжные крыши в лице ближайших
родственников с большими погонами.
У Сереги Попова 'толкачом' был родной дядя начальник кафедры
ТУЖК (теория устройства и живучести корабля) капитан 1 ранга Индейцев,
у Гарика папа был капитаном 1 ранга в Лен вмб, у Васи Кривоногова тоже то ли папа, то ли дядя.
Отец Юрки Сидорова был комдивом на севере и носил адмиральские
эполеты. У всезнайки и гонористого Вовы Зайцева тоже была какая-то
волосатая рука, которая его, как настоящего зайца, тащила за уши из всех
передряг и наказаний наших старшин. Даже у Славки Мони, хоть он и жил
в семье без отца и то был личный шеф – преподаватель нашей кафедры
капитан 1 ранга Ильин М.И.
Короче все наши питерщики имели человечка, который мог бы порадеть
за них в нужный момент. Весьма удобно. Стоило им сделать телефонный
звоночек командиру роты Чукмасову и уже слышишь, как на вечерней
проверке вместо громкого 'я' этой личности раздаётся:
- Курсант Зайцев в увольнении.
- Это, в каком это... таком увольнении? Я же его сам наказал, у него
месяц без берега! Я его в город не отпускал, - сам себе удивляется наш
старшина роты Изотов.
Ну, сказал возмущенно слова старшина, а в ответ ничего – лишь одна
тишина. Мы ведь его тоже в город не отпускали.
Изотов был принципиальный мужик, и уже наутро он скандалил с
Чукмасовым и убеждал того, что он портит ему курсантов и сводит на нет
всю его воспитательную работу только одним телефонным звонком.
Но Петрович чутко знал, откуда дует малейший ветерок, и делал своё
дело, так как нужно лично ему, а не воспитательному или какому-то
учебному процессу.
Вот и пошла-поехала такая практика: старшина роты или зам.
командира взвода наказывает курсанта за нарушение дисциплины
отсидкой без берега, а командир роты по звонку корешей выписывает
сам увольнительную и отпускает сынка домой к мамочке на побывку или
даже до утра, с ночёвкой.
Вот так и тлел постепенно и потихоньку этот ротный конфликт, но ведь
когда-то он и созреть должен был.
В увольнение мы всегда ходили своей дружной троицей. Нам ведь пока
деваться было некуда, и поэтому старались убивать время в основном
только культурно-массовыми мероприятиями.
Здесь в Питере было столько музеев и всяких исторических мест, что
если задаться целью обойти и просмотреть всё, то на это и 5 лет обучения
в училище не хватит. Поэтому мы каждое воскресение обязательно
планировали посетить какой-нибудь музей, а потом уже или кино, или
танцы в нашем зале.
Можно называть любой музей города, и я с уверенностью скажу, что
мы в нём побывали за время учёбы.
Первый музей, который посетила наша неразлучная троица, была
скромная, но красивая часовенка на улице Салтыкова-Щедрина. В ней
располагался дом-музей Суворова А.В.
Мы с превеликим интересом рассматривали развешенные там пёстрые
флаги и штандарты разных армий, покорённых великим полководцем.
Прочитали в подлиннике знаменитые тезисы Суворовской 'Науки
побеждать'.
Мне лично было непонятно, как могла совмещаться в этом маленьком
и чахлом с виду человеке необузданная энергия и талант настоящего
полководца. Генералиссимус простых солдат называл 'братушками' и не
стеснялся посидеть с ними у костра, и поесть обычную солдатскую кашу
из их простого котелка.
Он так сожалел о том, что не был хотя бы простым мичманом при битве
за остров Керкира (Корфу). Это была одна из первых десантных операций
российского флота, которой руководил адмирал Ф.Ф.Ушаков в ноябре
1798 года, против французов, захвативших остров наряду с другими
Ионическими островами. Неприступная крепость, осаждённая русским
десантом, сдалась 2 марта 1799 года. Эта операция вошла в классику
великих побед России.
Ещё бы! Ведь всё это происходило даже не на Чёрном море, а далеко-далеко от родных берегов в Ионическом море. И корабли в те времена
имели автономность не то, что нынешние. Огромную ораву матросов и
солдат нужно было поить, и кормить, и размещать на простых деревянных
парусных судах. Да и воинский дух вдали от своих берегов нужно тоже
было держать высоко.
Российский генералиссимус, выигравший 60 сражений и не имевший
ни одного поражения, просто мечтал быть простым мичманом – низшим
офицерским чином во флоте. Правда, чтобы получить это военно-морское
звание, нужно было не только поплавать на кораблях, но и сдать строгие
испытания, как по теории, так и по практике парусного флота. А парусная
наука это не сабелькой махать или палить из мушкета.
Однажды мы забрели даже в Военно-медицинский музей,
расположенный в большом сквере напротив Витебского вокзала. Этот
музей у простых обывателей не пользуется популярностью, разве только
студенты медицинских вузов посещают его чаще, чем другие. Поэтому
когда экскурсовод - целый отставной полковник медицинской службы
увидел нас, он прямо просиял от счастья.
Он водил нас по бесконечным залам с запылёнными экспонатами и
воодушевлённо рассказывал об истории медицины и всяких болезнях,
которые уж очень убедительно были представлены на искусно сделанных
муляжах человеческих тел.
Когда он показал нам тёмно-коричневые легкие курильщика, мы
пришли в лёгкое замешательство. Они в точности походили на лёгкие
человека поражённые фосгеном (отравляющее вещество) и нам стало
тоскливо оттого, что наши розовые дыхательные системы могут быть
похожими на этот страшный муляж. Тут же поклялись полковнику, что
больше никогда не будем курить.
В знак благодарности за эту клятву он прочёл нам небольшую лекцию
о профилактике предохранения своего здоровья от случайных половых
связей. Потом предупредил нас, что страшный разврат одолел город,
сифилис и прочие гонореи бродят по Питеру, и просил нас не губить свои
молодые и прекрасные жизни, вступая в контакты с многочисленными
женщинами легкого поведения, которых в городе стало огромное количество.
Воодушевлённые увиденным собственными глазами и услышанными
наставлениями старого полковника мы вышли из здания музея и первым
делом закурили свои ядовитые до невозможности сигареты.
Однажды в поисках новых музейных объектов для знакомства мы зашли
в Никольский собор. Мы думали, что это тоже какой-то музей, и, ничего
не подозревая, вошли во врата действующей церкви. Служитель культа,
исполняющий роль привратника, а может швейцара, встрепенулся, увидев
трёх курсантов, и учтиво поклонившись нам, произнёс дребезжащим
голосом:
- Вот уж наши самые дорогие прихожане. Проходите, уважаемые
ребятки, только шапочки свои снимите.
В глубине собора горели свечи, и тишина была неимоверная, все стены
и потолок отсвечивали цветом благородного металла. И только тут до меня
дошло, что это действующая церковь, а мы ведь антихристы и совершаем
грех по церковным понятиям. А по понятиям коммунистической морали
- ещё больший.
- Дед! Так это действующая церковь? – грубовато как-то спросил Федя
у служки.
- Проходите, проходите. Скоро батюшка выйдет и начнётся служба, -
приглашал привратник.
- Извини, дед, мы, кажется, не туда попали, - принесли мы извинения
деду, и вышли на улицу.
- Ну, Федя! Завтра в политотдел училища какая-нибудь падла капнет,
что мы посещаем церковь и службу. Чёрта с два потом отвертишься,
что мы хотели посетить музей и осмотреть его достопримечательности,
– с хохотом сказал Леха, и мы пошли подальше от опасного для нас
заведения.
Откуда нам придуркам было знать, что этот собор и есть наш Никольский
Морской Собор, православный собор, построенный на средства моряков
и горожан. И что именно в нём идут службы и молебны за здравие и
упокой нас, то есть русских моряков, и во славу нашего русского морского
оружия.
Наши путешествия по городу, в котором столько исторических и
культурных мест и заведений, волей-неволей приводили нас и к другим
выводам. Выводы эти были, однако, не в пользу Ленинграда.
Оказалось что даже здесь, в Питере, как и в любом другом и совсем
некультурном городе, проживают тоже обыкновенные обыватели,
работяги, алкоголики, наркоманы и проститутки.
В рабочих районах города, хоть и в новостройках, творится обычная
жизнь рабочей окраины и, не смотря на все исторические и культурные
заслуги северной столицы, эта жизнь ничем не отличается от Урюпинска,
Тамбова или Кашина.
Что в старинных коридорных системах питерских коммуналок
проживают нормальные люди и пьянствующие будораги, от которых
сотрясались переборки общих квартир. И такое сожительство разных по
взглядам на жизнь и воспитанию людей продолжалось столетиями, не
смотря на красивые исторические фасады зданий.
Что пьянство и разврат в городе просто царили над всей этой культурой,
блеском театров и музеев. А в рабочих общежитиях, во множественном
числе настроенных для приезжего рабочего люда, вообще господствовали
настоящие Содом и Гоморра, проще настоящие бардаки. И никакие
божественные силы не могли испепелить эти кирпичные и блочные
постройки хрущёвок.
Меня убивало убожество питейных заведений разбросанных по
городу. Все эти забегаловки, рюмочные и вонючие пивные бары чем-то
напоминали некрасовскую Россию, в которой мужик до смерти работает
- до полусмерти пьёт.
В пивных барах здесь разрешался непристойный запах селёдки и
сушёной воблы. А совместно с запахом пива и туалета, смердящего
своим ароматом, в баре повисала специфическая вонь, среди которой
наш советский работяга, без всякого смущения на создаваемый им шум,
колотил воблой по столу, пытаясь сделать рыбину более сговорчивой.
Причём и само-то пиво под названием 'Жигулёвское', по-моему,
тоже пахло совсем так же, как и туалет. Может потому, что, выжрав по
нескольку литров этого пива, оно резко просилось наружу и туалет не
просыхал от желающих отлить своё пиво. Поэтому и туалет, и пиво имели
один и тот же запах.
Достопримечательностью баров были сами личности, сидящие за
большими дубовыми столами, заставленными кружками с жёлтой
пенистой бурдой и рыбьей шелухой.
О! Здесь были такие живописные экземплярищи человеческой породы,
что можно писать портреты и описывать их отёкшие розовые лица с
огромными мешками под глазами.
Ведь недаром здесь, в Питере я услышал этот анекдот.
'Мимо окна полуподвального пивного бара шла маленькая девочка за
ручку с мамой.
- Мама, смотри, какие дяденьки пьют пиво с раками, - увидела девчушка
своими детскими глазами живописную картину пивного застолья.
Мама посмотрела на этот полуподвальный натюрморт и с испугом
ответила:
- Ой! Что ты доченька. Это у них лица такие'.
А ещё большую клоаку я увидел на пустыре в Калининском районе. Там
на голом поле стояли два одинаковых пивных ларька самой примитивной
конструкции, выкрашенные в ядовитый синий цвет. И к окошкам этих
будок, как к Мавзолею в Москве, выстроились два огромных людских
потока, состоящих в основном из мужского населения.
'Близнецы' - так нежно среди любителей малого Бахуса называлось
это питейное заведение. Таких близнецов было много - не только в этом
районе.
От каждого ларька ручейками сбегался желтоватый поток вонючих
ополосков пивной воды, которые затем стекались в большую смердящую
пивом и гнилью лужу. Запах этой лужи вполне напоминал тот же запах,
который встречается в пивном баре по уже понятным причинам.
Выстояв эту мавзолейную очередь и гремя кружками, зажатыми по паре
в каждой руке, счастливчик со товарищами располагались на природе и начиналось священнодействие.
Основная масса близнецовских прихожан отпивала несколько глотков
пенного напитка, и туда же, в кружку взамен утраченного объёма
добавлялось столько же водки из бутылки, оттопыривающей карман.
Среди этого простора стоя и сидя на земле у лужи пили, закусывали,
спорили и обсуждали все проблемы внешней и внутренней политики
простые работяги и интеллигентные личности, претендующие на
свободных художников, драматургов и режиссёров.
Странная пивная солидарность заставляла народ делиться меж собой
последними прозрачными рёбрышками воблы или кусочками икры и даже
засохшим плавательным пузырём. Этот самый рыбий орган даже считался
неким деликатесом. Обожжённый на огне спички до стадии обугливания,
он отправлялся в рот и жевался, словно жевательная резинка, выделяющая
специфическое подобие запаха и вкуса самой рыбы.
Здесь все были равны в социальных вопросах и цели у всех были
одинаковы, но мордобои изредка всё же происходили. Уставшие от
излишеств и этого зверского ерша, некоторые личности так и оставались,
лёжа дремать на берегу водоёма.
Милиция сюда почему-то появлялась только за тем, чтобы тоже выпить
по кружке - другой, но никак не для наведения порядка. Одним словом
это был идиллический уголок пивной демократии.
Низы нашего советского общества я впервые увидел на Московском
вокзале, когда ходил по городу в патруле. Задача патрульной службы как
раз и заключалась в контроле злачных мест от посягательств нерадивых
военнослужащих.
Вообще-то я видел нищих и попрошаек у нас в Армавире и даже
наркоманов довелось лицезреть.
Ну, был у нас дурачок Володя, который всегда стоял на одном и том же
месте на улице Халтурина на подходе к базару. Он стоял и зимой и летом
в замызганном и оборванном овчинном тулупе, и некоторые прохожие
подавали ему деньги или что-нибудь из продуктов питания, хотя он об
этом никого и не просил. Он ходил на это своё место каждый день, как на
работу.
Когда мы с матерью шли на базар и проходили около этой привычной
для всех личности, он почему-то обратился именно ко мне и произнёс
поразившую меня фразу:
- Смотри! - показал он мне какую-то небольшую скрутку из алюминиевой
проволоки. - Это броненосец 'Потёмкин'. Тр, тр, тр, - задвигал он своим
'Потёмкиным', словно тот действительно плыл по волнам.
Почему он уделил именно мне своё благое внимание, когда вокруг
были десятки прохожих более достойных, нежели моя персона, да ещё
и на флотскую тему? Ну, так это был совсем не страшный и какой-то
ненастоящий нищий.
Но таких загнивших урев, которые были на полу Московского
вокзала, мне видеть ещё не доводилось. Это был настоящий вокзальный
паноптикум. Какие там диккенсовские компрачикосы со своей Англией?
Они и рядом с ними не стояли.
Это были полуживотные, грязные и оборванные личности. Многие из них были безногие калеки на костылях и каких-то тележках с
подшипниковыми колёсами. Тусклые и заплывшие синяками перепоя
глаза были матовыми, и не содержали в зрачках не то что какой-то искорки,
а вообще создавали впечатление, что эти глаза ничего не видят.
Это человеческое уродство спало своей стайкой на газетках,
расстеленных в углу за креслами зала ожидания. Поскольку в нашу
компетенцию такие страсти не входили, то мы естественно их и не трогали,
а милиция в свою очередь делала вид, что их просто не замечает.
В огромных просторных помещениях Московского вокзала и его
закоулках сновали подозрительные шмары и малолетки, сверхвызывающе
раскрашенные яркой косметикой и с длинными сигаретками в ярко-красных губах.
Их бегающие глаза и постоянные перемещения по площади
свидетельствовали о проведении ими поисковой операции своих клиентов.
Мне было интересно рассматривать их внешности и выставляемые
напоказ уродливые, по моим понятиям, прелести обтянутые короткими
юбочками и модными сетчатыми чулками.
Но попадались и очень приличные экземпляры, тут уж мне было
совсем не понять, а им то зачем вся эта гнусность. И всё равно, несмотря
на их падший вид, от них струилось этакое молодое бесстыдство, которое
проявлялось во всех их развязных движениях и позах. Вот оно-то,
очевидно, магнетически действовало на подвыпивших заезжих мужиков
и вокзальных завсегдатаев.
Как бы в подтверждение моих сомнений - 'Неужто найдутся такие
мужики, которых заинтересуют эти страшилки-синеглазки', мужики
подходили и после недолгих словесных торгов снимали этих тёток и
уводили в неизвестность. Причём всё это происходило на виду огромного
стечения народа, застывшего в тоскливом ожидании своего поезда или
встречающего своих близких.
Поэтому мне казалось, что я попал в какой-то совершенно другой мир
огромного мегаполиса, где всё совсем не так, как в нашей провинции.
Мир, в котором я никогда не бывал и не знал законы, по которым он живёт.
Но чувство гадливости от этих сцен у меня оставалось, и я невольно
вспоминал слова своего наставника Феди про грязь и женский род.
В эту субботу после занятий и большой приборки мы никуда не
рыпались, как обычно в увольнение, потому что заступили дежурной
сменой оповестителей. И воскресение у нас было занято, мы почти всей
ротой заступали в гарнизонный караул, в 'райское' место - на гарнизонную
гауптвахту.
Перевод любой части в повышенную готовность в первую очередь
подразумевает сбор всего личного состава части, а уж потом действия по
коварным планам, заложенным в пакетах.
Оповестители - это курсанты, которые, в случае объявления тревоги в
училище, должны были брать пакеты экстренного вызова офицеров, свои
ноги в руки и, сломя голову, нестись по адресам проживания офицерского состава для вызова их в училище.
Ленинград – это тебе не наш военный городок в Карелии и даже не
Армавир. Это настоящий мегаполис, в котором на какой-нибудь улочке
Херсонской в зачуханной коммуналке проживает капитан 2 ранга
Колышкин, и его нужно отыскать и оповестить об экстренном вызове в
часть. Оповестить с таким расчётом, чтобы и он успел прибыть в училище
на городском транспорте или пешком в течение 4 часов с момента
объявления тревоги. А преподавателей и прочих лиц, подлежащих
оповещению, в училище было всего лишь чуть поменьше, чем самих
курсантов. Так что гоняй по городу хоть до изнеможения.
Увольнение прошло мимо нас, но нам разрешалось посещать Зал
Революции и участвовать в тусовке на танцах с развесёлым контингентом
питерских красавиц. От безысходности положения взаперти мы почти
всей ротой и пошли на танцы.
Юрка и Генка, как более образованные старшие товарищи, совершенствуя
моё воспитание в отношении полов, продолжали мне демонстрировать
свои фокусы типа того - с пригласительными билетами.
Мы продвигались вчетвером по переполненному представителями
обоих полов залу, сверкая своей единственной курсовкой на левом рукаве
форменки, но, как истинные гардемарины, оценивающе разглядывали
девушек.
Их тут было - хоть пруд пруди. Развесёлые, разодетые, как на смотринах,
и почти у каждой в руках сумочка. Теперь я тоже был грамотный и уже
представлял по их размеру, может ли там вместиться бутылка или хотя бы
'маленькая'.
Красивые причёски, обнажённые плечи и приличных размеров декольте,
подчёркивающие внушительные размеры, сочетались с приятными
ароматами духов и соблазнительно приковывали взоры нашего брата
-Вот смотри, Сима, и учись. Рядом со сценой сидят и стоят те, кому
позарез нужно срочно выйти замуж. Справа и слева находятся дамы
заинтересованные в знакомстве с тобой, а у входа те, кто пришёл сюда
либо первый раз или очень стеснительные девушки, - как бывалый
экскурсовод, комментировал мне мелькающие лица Юрка.
- Сейчас объявят танец, а ты смотри за мной, - вторил ему второй
наставник.
Заиграла музыка, несколько пар заскользили по блестящему паркету,
Генка подошёл к красивой и стройной шатенке. Он как галантный кавалер,
прямо по-гусарски боднув воздух головой, пригласил даму танцевать.
Насколько я заметил, красавица и не глянула на его смущённую рязанскую
физиономию, а бросила вскользь взгляд на левый рукав форменки, где
сиротливо маячила одна-единственная галочка.
- Извините, я такие танцы не танцую, - как-то жеманно, не глядя на
Генку, сквозь зубки процедила она, и отвергнутый Геннашка вернулся в
наши ряды.
- Ну, видел? – спросил он с несколько покрасневшей от волнения
личностью.
- Ну, видел. И что? Ну, может она вообще такие старомодные танцы не
танцует. Не нравятся ей такие, - пытался я хоть как-то защитить свободу личности милой дамы.
- А вот теперь смотри, что будет дальше, - уже с некоторой долей злости
в голосе произнёс мой учитель и куда-то запропастился.
Ровно через десять минут Гена вернулся, на нём лихо сидела
форменка главного старшины с четырьмя курсовками на рукаве, она ему
действительно очень шла, и он уже не походил на того салажонка, которым
только что выглядел. У него и походка то стала какой-то степенной, ну
совсем как у VIP-персоны.
- Смотри, карась! Для тебя стараюсь, - подмигнул мне Шкирин и важно
направился к той самой отказнице.
Теперь он особо не расшаркивался перед ней, а просто пригласил на
танец. Ну, прямо чудеса преображения отметил я в облике и поведении
девушки. Она мило заулыбалась и, подав ему руку, пошла вперёд в толпу
уже танцующих пар.
Как она обворожительно танцевала и прижималась к моему другу, что
даже завидно стало. Да и женщина была красивая. Чёрное эффектное
платье обтягивало её стройную фигуру и подчёркивало, что у неё всё на
своих местах. Гена элегантно водил в танце свою партнёршу и иногда
хитро поглядывал на нас.
Когда музыка отзвучала своё время, и танец закончился, Гена ещё
немного поворковал с новой подружкой, а потом подошёл к нам и,
довольный своим положительным этапом эксперимента, продолжал
учить меня уму разуму:
- Теперь-то, ты, понял, наконец, какие фрейлины его величества ходят
сюда на танцы. Так что ты тут рот особо не разевай и уши не развешивай.
И это ещё не всё! Смотри спектакль дальше.
Он сбегал, переоделся в свою форменку и быстро вернулся. Подошёл
и повторил гусарское приглашение на танец к своей знакомой. Получил
недвусмысленный отказ и тут он уже не выдержал, захохотал и стал
объяснять милой даме, что только что она с ним мило танцевала, а второй
раз уже отказывает.
Она внимательно посмотрела на Гену, и из исказившегося злобной
гримасой лица, только что казавшимся столь красивым, полетели шипящие
звуки, которые я прекрасно расслышал:
На этой шипящей ноте закончилось обучение моими педагогами,
и мы пошли для разрядки потанцевать твист, присоединившись к
буйствующему кругу своих коллег. Но и тут нам не дали выпустить пар.
Откуда ни возьмись, появился дежурный офицер и хорошо поставленным
басом произнёс:
- Этот танец прекратить!
- Ну, значит, так тому и быть! - хором ответили мы и быстренько
растворились в толпе танцующих во избежание возможного инцидента с
политработником, обычно дежурившим по клубу.
Продираясь сквозь толпу ароматизирующих духами женских тел, я
случайно наступил на ногу маленькой девчушке-пичужке.
- У вас тут все такие косолапые? – спросила она меня, немного поморщив свой нос.
- Да нет, конечно. Только я наверно. Я извиняюсь, я же не нарочно, -
зардевшись от смущения, пытался я загладить свою неуклюжесть перед
пострадавшим человеком.
- А вы почему не танцуете? – поинтересовалась вдруг она.
- Нас вот только что дежурный по клубу разогнал за попытку потанцевать
твист. Аморальный танец считается, - почему-то поддержал я разговор,
хотя, судя по слегка хрипловатому посаженному голосу пичужки, она
курила, как питерский сапожник.
- Пойдёмте танцевать не аморальный танец, - как-то вполне естественно
предложила она.
Мы станцевали пару танцев, и я уже знал, что зовут её Зина и что
она ленинградка, а живет в Смольнинском районе недалеко от моста
Александра Невского.
Самое главное, что я отметил – от неё не пахло ни бокалом терпкого вина,
ни сигаретами. Это, по-моему, было достижение весьма положительное.
И второе требование моих 'учителей' тоже выдерживалось – не
знакомиться с дамами, которые живут у чёрта на куличках, а тем более за
городом. Генка, Лёха и Юрка посматривали на нас со стороны, но никаких
вмешательств в разворачивающиеся события не предпринимали.
Совсем неожиданно в центральный вход зала влетел дежурный по
нашей роте, на бегу придерживая свой палаш, и заорал во всё дежурное
горло:
- Оповестителям 3 факультета, тревога!!!
- Я дико извиняюсь, но это меня касается. До свидания! - сказал я Зине
и рванул со всеми остальными ребятами на свой факультет.
Бежать-то было совсем недалеко, но мы неслись по Картинной галереи
на виду у всех присутствующих в зале и потом вверх по трапу с топотом
равносильным стаду бегущих бегемотов.
В роте срочно оделись в шинели и шапки и построились. Дежурный
доложил старшине роты, но из 'старшинской', вместо Изотова, почему-
то вышел зам. командира 1 взвода и раздал пакеты экстренного вызова, но
только на 4 маршрута, а остальных распустили. То есть вызывали только
несколько человек, а не всех, как обычно по тревоге.
Мы оказались не у дел, разделись и в недоумении подошли к
дежурному по роте старшине 2 статьи Дю. Вид у него в этот момент
был какой-то пришибленный. Обычно шустрый и сверкающий чёрными
угольками корейских глаз Слава как-то потускнел, а сквозь желтизну лица
проглядывался нездоровый румянец на щеках.
- Станислав Хвоирович, а что собственно случилось? Почему вызывают
только всё начальство нашего факультета? - спросил я у него.
- Изотов застрелился у себя в 'старшинской', - тихо произнёс Дю.
Значение этих страшных слов до меня с первого раза не дошли. Не мог
я сообразить никак, что это значит.
Шура Изотов, так мы между собой звали нашего старшину роты, такой
серьёзный высокий и красивый мичман, осталось до выпуска из училища
каких-то полгода. И что, теперь его нет?
Я нисколько не сомневался, что из него бы получился самый настоящий командир корабля. Он прекрасно учился, у него был настоящий
командирский кураж. Он мог хладнокровно отодрать тебя за проступок,
но всегда был справедливым, и, самое главное, он никогда не унижал
своих подчинённых словами и делами.
Забегали политработники с большими звёздами, начальник строевого
отдела Г.Коноплёв, прокурорские работники и особисты.
Все всё выведывали и выспрашивали. Как и почему и кто, что видел и
слышал. От нас отстали быстро - мы были в зале на танцах и ничего не
видели. А вот тем, кто в этот момент находился в роте, досталось.
Мы передвигались по роте и разговаривали, как на похоронах -
полушёпотом. Всех нас раздавила и пришибла эта страшная весть. Вот
здесь за стенкой лежит мертвое тело нашего старшины роты.
Даже Зайцев, который ненавидел старшину за его справедливые
требования, и из-за которого у Изотова неоднократно возникали
конфликты с командиром роты, и тот был не в своей тарелке и переживал
это невероятное событие.
Бедный Славка Дю. Ему не позавидуешь. Его срочно сняли с дежурства
по роте и заменили другим старшиной. Это он выдал Изотову автомат. Ну,
как он мог его не выдать, если старшина роты просит свой автомат, чтобы
почистить его перед завтрашним караулом. Завтра он должен был с нами
заступить в караул, нашим начальником караула.
До этого Изотов под предлогом проверки боезапаса у дежурного по
факультету вскрыл сейф с патронами. Делая вид, что пересчитывает
патроны для предстоящего караула, он незаметно сунул один рожок с
патронами за пазуху своей форменки.
Потом пришёл в старшинскую и полоснул себя в грудь очередью из
пяти пуль. Три пули вошли в область сердца, а две последние в потолок.
Тревожное любопытство, как и в детстве, пересиливало страх. Я
всё пытался заглянуть в 'старшинскую' и увидеть Изотова. Но двери
открывались и закрывались и оттуда по очереди выскакивали и заходили
озабоченные начальники и свидетели происшествия.
И только на мгновение в приоткрытую дверь я успел разглядеть
распростёртое тело старшины, лежащее на полу между его столом и
стеной, и дыры в потолке.
Как можно, вот так просто из-за каких-то там неурядиц в личной жизни
и служебных нервотрёпок лишать себя жизни?
Ну, поссорился со своей подругой, неурядицы в отношениях с матерью,
сдавшей его в своё время в Суворовское училище, и, наконец, эти стычки
по вопросам воспитания подчинённых с Чукмасовым – ведь это и есть
сама жизнь.
Все эти вопросы ставить на один кон с молодой и цветущей жизнью,
которая только началась бы после защиты диплома и выпуска из училища.
При чём тут автомат и пять патронов, решивших у Изотова все проблемы
одним махом и на всю жизнь.
Я могу допустить подобный случай с неуравновешенным мальчишкой,
на которого свалились трудности курсантской жизни. Но Изотов...,
закончил Суворовское училище и был знаком с казармой и военной
жизнью на собственной шкуре, уже взрослый мужик 22-х лет от роду.
Да, тут конечно можно рассуждать хоть до потери пульса, а человека
уже всё равно не вернуть. Нет уже человека!
Мрачное старинное здание Ленинградской комендатуры и гауптвахты
на Садовой, в котором мы несли караульную службу на следующий день,
никому из нас не прибавляло настроения.
Замызганные и вонючие казематы камер для отсидки военнослужащих
срочной службы произвели на меня гнетущее впечатление. Один запах
затхлого воздуха, состоящего из вони портянок и мерзопакостного
табачного духа вперемежку с туалетным смердом, заставлял содрогаться
при мысли, что ты можешь оказаться на этих нарах за какую-нибудь
оплошность в своей службе.
Я был в этом карауле конвойным, и в мои обязанности входило
сопровождение арестованных, которых выделяли для работы на различных
объектах гарнизона.
Утром мне всучили 4-х солдат-арестантов и на машине отвезли на
Литейный проспект в мастерские Дома офицеров, которые находились в
подвале здания.
Здесь мои арестованные таскали доски и выполняли всякую грязную и
тяжёлую работу, а я, как сыч, следил за ними, чтобы, не дай бог, они куда-
нибудь не удрали или не сделали каких-либо глупостей.
Ну что можно спросить с 17-летнего пацана, которому повесили на
плечо автомат с патронами, заинструктировали до безобразия в вопросах,
что можно и что нельзя. А как в жизни поступать, этому учит только сама
жизнь.
Мои арестанты пригорюнились и притихли на лестничной площадке у
входа в подвал, сидели на полу и отдыхали после тяжких трудов.
В момент этого затишья я заметил у них две бутылки. Я бесцеремонно
подошёл и конфисковал тару. Разглядывая этикетку на бутылке, я
прочитал, что это 'Политура' для обработки древесины и мебели. Там
в краткой инструкции было чётко написано, что нужно проветривать
помещение при работе с ней и даже, как действовать при попадании её на
кожу и в глаза, то есть были изложены обычные меры безопасности, как
для ядовитой жидкости.
Откуда мне было знать, что некоторые оборзевшие личности
могут употреблять эту ядовитую жидкость как алкоголь. Бойцы были
прожжённые и они мне моментально соврали, что это мастер сказал им
промазать политурой какие-то рейки, и что они собираются это сделать,
вот только немного отдохнут. Я без всяких подозрений вернул им эту
гадость, только обратил внимание, что они как-то враз расслабились и
повеселели.
Не прошло и полчаса, как я приметил странности в их поведении, что
они вроде бы как окривели, только вот с чего бы это. Неужто они эту
мерзость употребили?
Точно! В углу на лестничной площадке я нашёл банку с какой-то тёмной
густотой, как свернутый клей, и стакан, а рядом валялись эти самые, но
уже пустые бутылки.
Меня аж пот прошиб, когда я мгновенно представил себе, как я их теперь
доставлю в камеру, и как буду сдавать своим же ребятам под охрану.
Самый маленький и тощий солдатик, в чём у него только душа
держалась, был пьянее всех и еле держался на ногах. Но, когда пришла
машина забирать нас на гауптвахту, его же собутыльники увесистыми
пинками сапог подняли невменяемого другана и затолкали в кузов. Я
едва переборол своё низменное желание врезать по этой тощей заднице
прикладом автомата, когда она медленно переползала через борт грузовика.
Удержало то, что я вовремя смекнул, что сам виноват и не досмотрел за
этими горе-бойцами нашей доблестной Армии.
Добрались до гауптвахты без эксцессов. Можно представить, как я злой
и голодный вёл эту расхристанную пьяную банду по огромному плацу-двору гауптвахты в общее отделение. Мне просто крупно повезло, что
комендант не видел эту позорную процессию, конвоируемую мной, а то
бы я точно сидел вместе с этими алкашами, ну, если не в одной камере, то
в соседней - это уж точно.
- Сима, где это ты их так напоил? – хохотал Федя, исполняющий
обязанности старшего по общему отделению, когда этому плюгавенькому
бойцу в камере стало совсем плохо и его начало выворачивать
наизнанку.
- Напоил?! Виноват, не усмотрел, как они сами в Доме офицеров в
мастерских нажрались какой-то политуры. Я в жизни подумать не мог, что
эту гадость можно пить, а они хоть бы хны. Забульбенили и захорошели.
Вот сволочи! – возмущался я по всей своей наивности.
Пришлось заставить его сокамерников поработать с ведром и тряпкой,
чтобы осуществить на деле негласный принцип социализма - 'Выпил
и за работу!' и навести чистоту и порядок в камере, так безобразно
расстроенный пьяным защитником Родины.
Вся эта мерзопакостная обстановка и чувство своей вины настолько
угнетали мою психику, что хотелось бежать отсюда и чем быстрее, тем
лучше. Но смена по чёткому распорядку была только вечером в 19 часов,
и нужно было ждать еще целых три часа.
Как на грех, на смену нам прибыл караул из училища ВАСО, с курсантами
которого у нас постоянно шла какая-то негласная вражда. Это училище
готовило офицеров войсковых перевозок, и находилось оно недалеко
от моста Лейтенанта Шмидта, около площади Труда. Между собой мы
называли курсантов этого училища обидным прозвищем 'власовцы'.
Они долго принимали имущество и всё положенное по описям
караульного помещения и постов. Эти солдафоны просто-напросто
издевались над нами и заставили нас даже переделать приборку в
караулке, пришить все недостающие пуговицы на постовых тулупах и
пополнить аптечку в караулке недостающими бинтами и медикаментами.
Одно слово 'сапоги'.
Наш разводящий Слава Дю привёл последнюю смену караульных с
постов, и казалось бы всё. Отдали все силы караульной службе и финиш.
Прибывшая с постов смена стала разряжать оружие. Когда разряжали
автоматы караульные, Слава чётко проконтролировал их действия, а его
уже контролировать было некому. Он был сам разводящим.
Слава, замотавшийся в доску от событий с Изотовым и своих
суматошных обязанностей разводящего, этой непонятной сутолокой при смене караула, которую показательно устроили нам 'власовцы', совсем
потерялся.
Он наставил автомат в точку прицеливания и, забыв отстегнуть магазин
с боезапасом, передёрнул затвор. Нажал спусковой крючок…
Раздалась автоматная очередь и семь пуль полоснули в потолок
казённого помещения. И гробовая тишина! Аж звон в ушах стоит. У
стены под точкой прицеливания солдат-арестант доделывал приборку и
на корточках собирал мусор в совок.
На застывшего от страха арестанта сверху посыпалась известка
и штукатурка, и он ещё несколько минут от неожиданности не мог
произнести ни слова, окаменев в своей рабской позе. Пули просвистели
у него над головой буквально в метре, тут и бывалый боец от страху
обмарается. Штаны ему, конечно, пришлось менять после такого треска
автомата Калашникова.
Опять шум и гам отошедших от оторопи начальников, но дырки в
потолке этим не заделаешь. В общем, и здесь мы прославились на весь
гарнизон. Стрельба в комендатуре! Такое не часто бывает.
Изотова мать забрала хоронить в Москву, где она проживала. Всё
прошло как-то втихую (самоубийца ведь), поэтому мы так и не простились
со своим первым настоящим старшиной роты.
А к нам назначили нового. Мичман с небольшими усиками царского
офицерика и голубоватыми глазами с чисто литовскими инициалами -
Мечиславас Жилинскас.
Это был атлет с классической фигурой и огромными плечами, ну чисто
культурист, да и только. Я случайно видел его на занятиях по физподготовке
в спортивном зале или на соревнованиях. Он запросто разделывался с
бедной перекладиной, выделывая на ней такие фигуры высшего класса,
которые по силам только Мастерам спорта. А уж все силовые упражнения
он с лёгкостью перевыполнял, делая по 50-60 раз, вместо положенных
10-12.
Мечислав тоже был очень порядочный и культурный товарищ, но
мог и вспылить из-за какого-нибудь неординарного поступка своих
подчинённых.
Дело было в бытовой комнате, где Жилинскас один на один драл Вову
за его обычные глупости и обещал строго наказать. Я в это время подошёл
к столу, чтобы погладить свои брюки и стоял рядом.
Гаденький Вова Зайцев своими недвусмысленными намёками о
своём таинственном покровителе, которому стоит ему только захотеть и
позвонить…, а после этого от Жилинскаса останется мокрое место, довёл
старшину роты до белого каления.
Мичман беспомощно задвигал своими огромными рычагами сильных
рук и, возмущенный наглостью своего подчиненного, раздувал ноздри, а
вместе с ними и усы, и только чудом ему удавалось сдержать себя и не
двинуть Вову по его безмозглому чайнику.
- Будь это в другой обстановке..., я бы тебя вчетверо сложил. Вчетверо!
Вчетверо…, - только и смог он произнести, буквально скрипя зубами,
наглеющему на глазах несознательному элементу.
Хилого и длинного Вову он мог сложить и в восемь раз, я в этом нисколько не сомневался. Но я понял, что Зайцев самая настоящая скотина
и долго не проживёт.
Я имел в виду, что долго не проживёт в воинском коллективе. Таких
гадов, как он, терпеть не могут, и рано или поздно, но жизнь заставит его
покинуть порядочное общество. На втором курсе он и был благополучно
отчислен из училища, но, по-моему, 'по собственному желанию'.
Физподготовка у нас проводилась всего по четыре часа в неделю
(дважды по два часа), и я бы сказал, что это маловато для курсанта
военного училища.
Настоящий спортивный зал на всю курсантско-преподавательскую
ораву был всего один. Были ещё совсем маленькие залы штанги и
борьбы и бокса, ну и сюда можно добавить Спортивный двор со своей
площадкой, да наш бассейн. Вот и вся спортивная база старейшего в
стране училища.
По этой самой причине для занятий спортом на полную программу
был задействован наш паркетный пол Зала Революции.
Здесь в паркете пола были крепления для растяжек перекладины и мы,
быстренько установив нашу 'дыбу' в исходное состояние, приступали к
тренировкам по силовой гимнастике.
Занятия по физподготовке у нас вёл пожилой подполковник Адамсон.
В свои по нашим понятиям 45-50 лет он выглядел весьма спортивно для
своего возраста. Что меня поразило в то время, так это то, что он все
упражнения, наиболее трудные движения на перекладине и остальных
спортивных снарядах показывал сам.
Он с необыкновенной лёгкостью взлетал на перекладину и с завидной
гимнастической грацией делал любые упражнения. При этом его оттянутые
носки ровных ног нисколько не отличались от профессиональной осанки
гимнаста высокого класса.
К концу занятия Адамсон дал команду установить коня и мостик-
трамплин для прыжков. Он самолично разбежался и, оттолкнувшись о
мостик и едва коснувшись кожи покрытия снаряда, с лёгкостью перелетел
на мат, постеленный за преградой.
- По одному, вперёд! – скомандовал он нашей шеренге.
Пока очередь дошла до меня мы уже успели похохотать над полётом
Сидорова, который завис над конём и на руки приземлился посредине
конского хребта. Сидор был хоть и высокий, но в то же время средней
упитанности товарищ и его тяжёлое тело не долетело до конской кормы.
Я разогнался и лихо понёсся на мостик. Толчок и я красивой ласточкой с
прогибом вспорхнул над конём, но в последний момент своего приземления
зацепил конский круп своими раздвинутыми в полёте ногами и задницей.
Удар о чёрное кожаное покрытие был скользящий и, слегка взвизгнув, я
приземлился на мат.
Жгущая боль на внутренней поверхности кожи бедер заставила присесть
на лавочку и посмотреть на свою производственную травму. Нежная кожа
на почти интимном месте была снесена и напоминала ожог.
Этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы умерить мой
гимнастический пыл и у меня появился страх перед этим неживым
конём.
Я разгонялся для прыжка, но какая-то неведомая сила проносила меня
мимо этого снаряда, и я не смог перебороть это чувство неуверенности в
своих силах.
- Сим, да не бойся ты! Всё у тебя получиться, - уверял меня Федя.
Но и следующий мой заход для разбега на этого страшного коня
проходил без должного результата.
Несколько дней мне пришлось походить корявой флотской походкой,
пока не прошёл этот неудобный ожог на ногах. Только на следующее
занятие мной, Сидором и Моней занялся сам Адамсон.
Он поставил коня под углом 45° и начал нас заставлять прыгать в
таком положении. Тут никаких страхов не возникало и преподаватель,
постепенно уменьшая угол атаки, поставил его на 0.
- Дугинец, да у вас самый красивый и уверенный прыжок. Молодец!
Пять баллов, - похвалил меня подполковник, когда я отважно перелетел
коня.
Страх куда-то улетучился и я вместе со всеми с удалью прыгал через
совсем недавно непреодолимый снаряд.
Адамсон с полным основанием учил нас по принципу 'делай, как я'.
Это и послужило основной причиной нашего уважительного отношения
к этому педагогу.
А уж когда я впервые увидел нашего подполковника на торжественном
собрании, посвящённом годовщине прорыва блокады Ленинграда,
в полном параде и при всех его орденах, тут у меня уважение к этому
человеку возросло ещё больше.
В Ленинграде с особым трепетом относились к дате 27 января. В этот
день 1944 года ценой огромных усилий и потерь войсками Ленинградского,
Волховского (генерал армии К. А. Мерецков) и 2-го Прибалтийского
(генерал армии М. М. Попов) фронтов было, наконец-то, ликвидировано
кольцо блокады вокруг города и 900 дней и ночей этого голодного и
холодного ужаса закончились.
26 января 1967 года мы с Лёхой, Юркой и Цубером, вырядившись
в форму №3 первого срока, шли в Зал Революции на торжественное
собрание, посвящённое 23-ей годовщине прорыва блокады. Продвигаясь
по Картинной галерее, мы с любопытством рассматривали уже знакомые
полотна картин на стенах.
Вот тут, в Картинной галерее мы с друзьями встретили нашего Адамсона.
На это собрание все преподаватели прибыли в парадной форме и тут нам
было на что посмотреть. До этого мы видели подполковника только на
занятиях, где он обычно был всегда одет в спортивную форму. А тут!!!
Адамсон выглядел настолько стройным и подтянутым в своей форме с
голубыми просветами морской авиации, которая была увешена орденами
и медалями, что мы набрались смелости и подошли.
Разговаривая с ним, мы, не стесняясь во все глаза, разглядывали его
награды. Среди орденов 'Красной Звезды' и 'Отечественной войны' я
увидел неотразимо красивый орден и спросил:
- Товарищ подполковник, а что это у вас за орден?
- Александра Невского.
- А за что вам его дали? – посыпал я вопросами смутившегося под нашими разглядываниями педагога.
Орден Александра Невского
- Да было дело… В общем-то, за одну очень успешную операцию
по уничтожению немецкой группировки, - на этой фразе закончил свои
ответы Адамсон и пошёл своей дорогой.
Орден 'Александра Невского' вживую я видел первый и последний
раз в жизни, но он меня просто поразил своей оригинальной красотой и
величием.
- Мужики! Вот это орден! – восхищался я таким раритетом на груди
нашего Адамсона.
- Кем же он был во время войны, что получил в награду такой редкий
орден? И сколько ему лет? Такими обычно награждали только больших
командиров и за стратегические победы, - задумчиво произнёс я своим
друзьям.
- Сима, взял бы да спросил сам. Что ты у нас-то спрашиваешь? Он, по-моему, служил в разведке, - выдал Федя свои сведения на мой вопрос.
- Спросил… Он и так-то застеснялся наших разглядываний. Мы ведь
его рассматривали, как ходячий антиквариат.
Зимой у нас наступила пора лыжных прогонов, но для меня это были
тяжкие времена кривляний с падениями на скользких лыжах. Я ведь был
хоть и с северного, но всё же с Кавказа, а у нас в Армавире лыжи были не
в моде, потому как сам снег зимой был великой редкостью.
В большом сквере на 25 линии, между Средним и Малым проспектами
напротив Смоленского кладбища у нас находилась проложенная лыжня,
на которой происходили мои мучения. Нет бы подучили хоть немного
кататься по-человечески на этих деревяшках, так сразу же с первого
занятия давай сдавать зачёты на время.
На старт! Марш! И мы понеслись своёй толпой в 25 человек по
одной-единственной лыжной колее, по периметру бесконечного сквера.
Прилищ, Хромев, Куншин, Кривоногов и все остальные ходоки были на
высоте и рванули так резво, что я остался в гордом одиночестве и боролся
с лыжами, как только мог.
В самые неожиданные и неподходящие моменты лыжи вдруг скользили
быстрее, чем я рассчитывал, и я летел, взмахнув лыжными палками в
небеса, назад себя и оказывался в сугробе обочины.
На заснеженных просторах сквера молодые мамаши выгуливали своих
малолетних чад, кто на колясках, а кто на саночках. Вдоль забора сквера
мельтешили молоденькие девушки, спешащие по своим делам. И этот
народ надо мной потешался, когда я весь в снегу вылезал из очередного
сугроба и пытался догонять своих коллег.
Отряхнув снег с форменки и синего воротника, я упрямо принимал
вертикальное положение и продолжал свои неуверенные движения по
трассе лыжных гонок. До следующего сугроба, который так и манил меня
к себе своим белоснежным и мягким покрывалом.
А сзади меня уже обгоняли мои умелые лыжники, что означало
отставание уже на один круг. Конечно, я не мог сдать зачёт по лыжам, и
забег откладывался до следующего раза.
И только через месяц мне всё же удалось еле-еле на тройку пробежать
эти непокорные мне 5 километров и схлопотать зачёт по этому виду
зимнего спорта.
Трудностей в учёбе я никогда не испытывал, учился очень даже
хорошо. Если только из-за нарядов на службу пропускаешь занятия, то
приходилось на сампо (самоподготовка) передирать у Вовки Зиновьева
или Лёхи лекции или какой другой материал и позубрить немного. У Лёхи
и Глобуса были хорошие почерка, поэтому я приспособился пользоваться
в нужном случае их конспектами, а они моими, когда им требовалось.
Юрка же Соколов со своим восьмиклассным образованием в полном
смысле заплывал в точных науках, а особенно в высшей математике,
теоретической механике, и многих других, где требуется математическая
база знаний, а у него, откуда она могла возникнуть.
Приближалась первая экзаменационная сессия и пошли зачёты,
которых нужно было сдать штук 12. Вот тут и возникла потребность в
помощи Юрке, иначе он сам был не в состоянии выплыть на зачётах и
экзаменах.
Юрка-товарищ упёртый и брал все знания зубрёжкой и своей задницей,
сидя до упора на самоподготовке. Он ведь не зря был подшефным самого
начальника училища вице-адмирала Ванифатьева и свой аванс, данный
ему, должен был отрабатывать по полной программе.
Но тут и этого времени стало не хватать, и он настоял, чтобы мы с ним
по утрам вставали в 5 часов и шли в класс заниматься. А мне по утрам
ещё так хотелось досмотреть сны о доме и школьных друзьях, которые
иногда приходили по ночам.
Но Федька безжалостными тычками поднимал меня в такую рань и
мы топали в класс, где я, зевая во весь рот, объяснял ему непонятное
в учебниках и конспектах, а иногда и просто элементарные теоремы и
формулы из школьных учебников. Ну и сам заодно, таким образом,
готовился к предстоящим испытаниям.
В нашем классе все знали Федькину школьную подготовку в науках,
и никто никогда ему не отказывал в помощи. К тому же он по всем
предметам готовил свои микрошпоры, которыми почти всегда с успехом
пользовался на экзаменах.
Так вот и тащили мы всем классом в вопросах теории почти все пять
лет нашего старейшину, ну, а уж в практических вопросах он и сам кое-как справлялся.
Сессию я сдал на четвёрки и пятёрки и уже впереди замаячил первый
курсантский отпуск. Отпуск, о котором мечтает и видит во сне каждый
курсант, а тем более мы иногородние крестьяне, которые больше полгода
не видели своих родных и знакомых.
Но, оказалось, мало сдать сессию, нужно было ещё сдать и зачёты по
физической подготовке, флажному и телеграфному семафору и Боевому
эволюционному своду сигналов (БЭСС).
Кто не знает, что такое БЭСС, тому здорово в жизни повезло. Это
всего-навсего 61 флаг. Красивые такие разноцветные флажки, которые поднимают корабли по праздничным дням вдоль всей длины корабля,
ещё именуемые флагами расцвечивания.
Флаги Боевого эволюционного свода сигналов
Каждый такой флажок имеет своё значение, а то и несколько, да ещё
обзывается каждый флаг на старославянском языке. Аз, Буки, Веди и так
далее до Яко, плюс ещё цифровые флаги и разные дополнительные.
Например, флаг 'Есть' означает, что корабль производит бомбометание
по подводной лодке глубинными бомбами, а сочетание флагов 'Аз' и
'Мыслете' – мы уже все знаем - намотал на винт.
Эти чёртовы флаги, ну просто никак не запоминались в забитой
науками голове. Приходилось в очередной раз краснеть и потеть перед
старшиной роты или Моргуновым, вспоминая как же он называется, и
какие значения имеет при маневрировании кораблей.
- Так дело не пойдёт! – делал свой вывод Моргунов. - Вырежьте карточки
этих флагов, а на обороте напишите все их значения и тасуйте хоть весь
день, как игральные карты.
Чего не сделаешь ради 15 суток отпуска, да ещё с поездкой к себе
домой. Вырезали карточки, тасовали их, как заядлые картёжники, целыми
днями, зазубрили, сдали и вот она свобода ждёт нас у училищных ворот.
В Питере лежал снег, и стояли февральские морозы, а здесь, на Кубани
уже началась дивная весна, вот-вот начнут набухать почки на деревьях.
Дома меня встречали мои родные и хорошие, словно Юрия Гагарина,
вернувшегося из космоса, разве только оркестр на перрон не заказывали.
Я вывалился из дверей вагона в шинели и чёрной бескозырке, как новая
копейка, в объятия матери и долго успокаивал её, плачущую от счастья,
объясняя, что у меня всё хорошо и прекрасно. Но она то жена бывшего
офицера знала почём достаётся это всё 'хорошо и прекрасно'.
- Вас там наверно плохо кормят, ты сильно похудел и возмужал, - что
ещё может сказать мать, не видевшая своего сына больше полгода.
- Мам, да кормят нормально, не переживай. Я ж тебе сказал, что всё
хорошо. Там у меня начальников одних целое море и все за мной только
и смотрят. Как я поел, во время ли спать лёг и в чистом ли я белье хожу.
Так что вместо одной мамы их у меня там теперь целых семь мамок, - как
мог, успокаивал я маму.
Армавир город не маленький, но после красот и величественности
Ленинграда он уже смотрелся, как огромная кубанская станица.
Что было ново здесь для меня так это, то, что когда в форме ходил по
улицам города на меня народ смотрел, как на новые ворота. А иногда
откровенно останавливались и долго смотрели вслед. Непривычно. В
Питере там таких курсантов, как собак нерезаных, а здесь редкость, вот
народ и изучает форму представителей ВМФ.
Первым делом я начал наносить визиты своим одноклассникам, которые
уже жили каждый своей жизнью, и им было не до меня. Все работали или
учились, каждый был занят своими проблемами.
Я зашёл к Кольке Негодову и с ужасом узнал от него, что он провалился
на вступительных экзаменах по математике. Конкурс у них в Корабелку
был очень большой и там, на экзаменах давали все задачи и вопросы
повышенной сложности. Ну, если уж Колька завалил математику, что ж
там такие за экзамены.
Теперь он работал слесарем на Приборостроительном заводе и
ковырял по большому счёту математику с нашим школьным завучем
Подсвировым Б.А., который любезно согласился готовить Кольку и
Малыша к вступительным экзаменам по математике и физике.
Когда я вечером шёл по Комсомольской и через окно спортзала
ДК 'Армалит' увидел там группу наших пловцов, то просто не мог
удержаться, чтобы не зайти и не поговорить со знакомыми ребятами, с
которыми проплыли вместе не одну сотню километров в нашем бассейне
и пролили не одно ведро пота на тренировках в зале. Зашёл, конечно,
душа не вытерпела.
Группа занималась вместе с девчонками, и занятия почему-то вёл
тренер Плотников Николай Николаевич, а не Михаил Юсупович.
- Ой, девчонки, смотрите, какой он ровненький, как будто шпагу
проглотил, - услышал я долетевшие до меня чей-то восхищенный
возглас.
Все тут же прекратили тренировку, окружили меня, как легендарную
личность, и стали задавать свои вопросы и расспрашивать. Автографов,
правда, я никому не давал, но на любопытные вопросы все ответил.
Плотников теперь уже, несмотря на огромную разницу в возрасте,
разговаривал со мной как со своим лучшим другом и, покачивая своей
лысой дынеобразной головой, рассказывал мне о достижениях наших
пловцов, как будто какому-то инспектору.
Слушая рассказ пожилого тренера, я им так всем в душе завидовал,
что вот они так запросто могут тренироваться и бороться за секунды и
результаты, а я из-за своей напряженной учёбы даже прекратил посещать
тренировки в бассейне. Вот так вот просто забросил любимый вид
спорта.
От Томки Демьяненко я узнал, что Алкины родители получили квартиру на улице Новороссийской в районе Черёмушек на 2-ом Армавире. Она и
адрес мне дала.
Я несколько раз ездил к Алкиному дому. Бродил по новой улице
в надежде увидеть её, но не состоялось, а стучаться в квартиру я
постеснялся.
Пролетел отпуск совсем незаметно в сплошных встречах с
родственниками и друзьями, в сплошном бахвальстве о том, как я хорошо
сдал экзамены и при таком огромном конкурсе, аж в 14 человек на место,
сумел поступить в старейший Морской кадетский корпус, основанный
самим Петром I.
Реакция деда на моё поступление в недосягаемый по его словам
для меня кадетский корпус была явно направлена на повышение моего
авторитета в его старых учительских глазах. Он зауважал своего внука со
страшной силой и поверил в мои способности.
Снова знакомый поезд и снова проводы и слёзы матери, и её просьбы
вести себя хорошо и не забывать про своих, писать чаще, кушать лучше
и прочие наказы. Прощальный гудок и снова мерный шум колёс, и сон до
упаду на второй полке купе, почти до самого Питера.
Страницы 1 - 16 из 16
Начало | Пред. | 1 | След. | Конец | По стр.
Важное
