По телевизору шел новогодний 'Голубой огонек', прибежали Зинины
подруги, Татьяна и ещё одна незнакомая и мы некоторое время посидели
вчетвером. Потом танцы под пластинки самых модных в то время мелодий,
и, упиваясь свободой и близостью друг друга, мы совсем не стеснялись в
своих чувствах, целовались и обнимались.
А как она ко мне прижималась! Я ведь был сделан не из куска дерева,
как тот Буратино. Именно в эти моменты я просто млел и осязал всем
своим нутром сквозь тонкую ткань лёгкого платьица все её теплые
выступы и впадины упругого тела. И, чтобы не распустить свои руки
дальше дозволенного, мне приходилось сдерживать себя на грани фола.
Насмотревшись по соседскому телеку наших эстрадных звёзд типа
Макарова, Ингибарова, Райкина и Пьехи детское время шло и ко сну. Зина
постелила мне на кровати, а сама расположилась на диване.
Взбудораженный такой податливой близостью и теплом Зинулиного тела, я долго не мог успокоиться, меня так и тянули неудержимые
инстинкты туда, на диван, где устроилась моя подруга. Значит так надо,
подумал я и начал успокаиваться на старинной холодной кровати.
Когда я уже почти пришёл в свой нормальный меридиан и, согласившись с
предложенным вариантом событий, засыпал, то неожиданно почувствовал
на своих губах тёплый поцелуй.
Открыв глаза, я увидел склонившуюся надо мной Зину в длинной
ночной рубашке. От былого сна моментально не осталось и следа, тут
уж я не сдержался. В порыве нежности я, обхватив руками её талию,
обычным борцовским приёмом забросил Зинулю к себе на кровать.
Мы целовались в каком-то сумасшедшем угаре, и я судорожными
движениями стянул с неё последнюю преграду ночной рубашки.
Луна, светившая с улицы в окно, давала возможность разглядеть мне
всё. Передо мной, в том самом лунном свете лежала обнаженная маха
Гойи с мягким атласным телом и трепещущей под моими руками грудью.
Волосы рассыпались по подушке, оттеняя её блестевшие в темноте глаза,
а на белоснежном возвышении бёдер моей первой в жизни женщины
выделялся чёрный магический треугольник Малевича.
От такой невиданной ранее живой красоты в меня словно вселился
настоящий бес. Я стал неистово целовать эту негу податливой красивой
груди и живота, гладить руками бархат спины с изящным прогибом и
настолько вошёл в этот бесноватый раж, что Зина могла подумать о моём
помешательстве. Она в свою очередь тоже отвечала на мои ласки, пока мы
не слились с ней в одном судорожном экстазе методичных покачиваний
на мягкой старинной кровати.
Это был настоящий взрыв эмоций и ласки, которые годами копились
во мне и сейчас вырвались на свободу. Такого непередаваемого словами
ощущения у меня в жизни ещё не бывало.
Вот он оказывается какой - прекрасный апогей любви.
- Вовулечка, ну у тебя и темперамент! Ты меня так точно с ума сведёшь.
Мне всё это так понравилось! Давай ещё так, хоть разик? - нежно и,
смущаясь собственной смелости, просила меня взволнованная Зинуля.
Вот так в свои неполные 19 лет в самую настоящую новогоднюю ночь,
под Зинулины комплименты, я стал настоящим мужчиной на практике,
так как в теории я это всё познал в далёком детстве.
Спасибо Зинуле, что всё это произошло так чинно и благородно по
взаимному чувству, а не в других условиях, которые могли бы посеять
чувство цинизма в молодой неокрепшей курсантской душе.
- Чего это у тебя глаза прямо, как фары светятся? – спросил меня Федя,
когда утром мы с ним встретились в училище. – Неужто Зинулю уломал?
- Юр, ты как всегда все лучшие чувства опошлишь, - пытался я поставить
на место своего друга.
- Сим, да ладно тебе. У тебя ещё столько таких Зинуль будет. Что ты на
ней жениться собрался, что ли? Но вот её-то ты запомнишь на всю жизнь.
Я ведь свою целинницу до сих пор не могу забыть. Вот баба была! Всему
меня научила. Это я вот старый пердун и мне уже нужно становиться на
якорь, а у тебя ещё всё впереди, – продолжал учитель свои нравоучения.
- Мне об этом как-то не думалось ещё. Почему сразу жениться?
- Вот и танцуй, пока молодой. Потом найдёшь себе девку образованную
и начитанную, молоденькую, а ещё лучше с квартирой и богатыми
родителями, - наставлял меня Федя.
Не знаю, в чём было дело, но Федя всегда считал, что продавец Зина -
ну никак не пара для меня и всё пыхтел и выражал недовольство по этому
поводу. У тебя всё впереди и так далее.
Когда я хвастался Зинуле, что курсанты всё могут делать сами и не
только стирать и шить… Ну, не мог я, ну просто язык не поворачивался
сказать ей, что приборку у себя в роте я делаю в самом обыкновенном
гальюне. Я постеснялся ей объяснить, что дважды за день работаю
простым говночистом, а покультурнее будет - ассенизатором.
А вдруг человек не так поймет, и кому, вообще, охота водиться с
человеком, проводящим мероприятия и обслуживающим устройства по
удалению и обезвреживанию жидких нечистот.
Что делать, но меня с Лёхой, Моней и Рариком старшина роты
назначил на весьма 'почётную' должность приборщика в туалете. Туалет
он и есть туалет, но только здесь назывался гальюном.
Гальюн располагался на стыке помещений, в которых проживали
несколько рот нашего факультета. И все эти 200 с лишним бойцов
пользовались услугами нашего богоугодного заведения, а мы убирались
в нём.
Любой нормальный человек не то что с брезгливостью, а прямо с
отвращением относится к тем продуктам жизнедеятельности собственного
организма, которые ежедневно, а у кого и чаще, вываливаются из его
органов. Мы ведь тоже были нормальными людьми, и этот инстинкт
работал у нас, как и у всех.
Как можно дотронуться невооружённой рукой до таких устройств как
писсуар или толчок! Фу, какая гадость! Да не в жизнь.
Наша первая приборка закончилась для нас вовсе плачевно. Мы
старались, как могли, отгородить себя от соприкосновения с этими
страшными для нас сантехническими устройствами и просто поливали
их водой из шланга, и посыпали хлоркой.
Убивали на повал не столько их вид, сколько благоухания исходившие
от них. Но ведь само собой ничто не оттирается и не отмывается. Как бы
нам этого не хотелось и сколько мы не поливали водой.
Старшина роты уделял этому стратегическому объекту самое
пристальное внимание и в конце приборки сам лично проверял качество
произведённых работ.
За свою первую приборку на новом для нас объекте мы заполучили
настоящую конфузию от своего начальника.
- Вы что тут 30 минут делали? Вонища стоит, как в гадюшнике на
Московском вокзале. Всё как было засрано, так и осталось. Вы что же
ждёте, что я вам всем сейчас перчатки резиновые выдам или уборщицу
сюда приведу. Приборку я не принимаю, всё переделать заново, - рычал
недовольный Жилинскас, подёргивая своим правым усом.
Он просто-напросто заставил нас переделать её заново и дал время
20 минут. Тут уж пришлось отбрасывать свои стеснения и скромность
и, закатав рукава, собственными ручонками, вооруженными ветошью с содой, надраивать фаянс и латунь ненавистных агрегатов.
Когда старшина роты принял, наконец, нашу приборку, качество
которой он оценил на троечку, мы кинулись в умывальник. Здесь мы с
отвращением отмывали запахи, которые, как нам казалось, уже въелись
во все поры наших ассенизаторских рук, а потом ещё и поливали себя
одеколоном для успокоения своих взволнованных душ.
Первую неделю меня везде преследовал этот специфический запах
гальюна: хлорки вперемешку с мочевиной.
Уже через неделю от нашей бывалой брезгливости не осталось и следа.
Мы, рассредоточившись по 6 кабинам, можно сказать, погружались с
головой в унитаз и отдирали в нём засохшие коричневые пятна мерзости
и всякой пакости, и доводили их до девственной чистоты и блеска. Потом
сверлили ветошью и оттирали всякую гадость из писсуаров, драили
краники и кафельную палубу.
- Мужики! Ну, так же невозможно. Какая падла набросала окурков в
писсуары? Ни один мудак даже не смывает за собой. Посрал и пошёл
дальше, как будто, так и надо, – возмущался Моня. – Увижу хоть одного
такого, сам лично порешу, - выгребал Моня окурки из смердящего
устройства для мужчин.
- А если эта падла будет со старшего курса? Что тогда? – спрашивал я
недовольного своей участью уборщика.
- Всё равно порешу гада! С какого бы он курса не был. Почему я должен
своими ручками убирать всё говно за этого парня. Он что, сволочь, лучше
меня, что ли? – не было предела возмущения Мони таким бесправием.
На шум из соседнего помещения, где располагалась Федина кладовка,
прибежал наш боцман.
- Что, говноеды, не нравится убираться за всех засранцев факультета?
– хохоча и издеваясь над нами, спросил Федя.
- А тебе бы понравилось? – спросил в свою очередь я, показывая
заваленные кучами навоза толчки. – Они ведь сидят на них орлом, а не как
все нормальные люди. Мы тут все дучки (деревянные сидения) отмыли
и отдраили, а они всё равно на них взбираются своими прогарами, как
в деревенском сортире. Да мало того, ещё и не смывают за собой своё
дерьмо.
Демонстрируя загаженные толчки нашему боцману, я заметил в одном
из них под навороченной кучей торчащий край красивого кожаного
портмоне.
- Мужики, смотрите! По-моему, сейчас мы точно узнаем фамилию
одного из наших засранцев. Моня, готовься к чистке физиономии этому
орлу, - говорил я, с величайшим отвращением извлекая из под смердящей
кучи дерьма дорогой и красивый кошелёк.
Такие эффектные кожаные с оплёткой портмоне продавали в Прибалтике
во всех магазинчиках и киосках. Для простого смертного курсанта такие
вещи были непозволительным шиком и роскошью, поскольку он стоил
больше курсантской получки.
Многие курсанты, чтобы не забивать карманы брюк, носили документы
за пазухой форменки. Туда как в огромный карман забрасывались пачки
сигарет и вот такого типа портмоне с лежащими в них документами.
Естественно, когда человек расстёгивал ремень, а потом снимал брюки,
всё содержимое из-за форменки падало вниз или, как в этом случае, прямо
в толчок.
- Сима, ты прямо, как великий археолог, - хохотали надо мной,
окружившие меня друзья.
Развернув неожиданную находку на полу, я извлёк из неё слегка
подмокший военный билет и фотографии дорогих людей обладателя этого
портмоне. Даже 30 рублей денег и ещё какие-то бумажки не особенно
пострадали от агрессивной среды толчка, ещё не успели промокнуть.
- Боря... Кислюк! Этот кадр с 4 курса, - объявил Федя, рассматривая
военный билет. – Этому-то не особенно почистишь рожу.
Старшекурсник!
Кто-то из ребят сбегал в 34-а роту и позвал Борю на опознание своих
экспонатов, аккуратно разложенных на газетке под названием 'Страж
Балтики” на кафельной плитке нашего гальюна. Запыхавшийся Кислюк
прибежал как на пожар и, увидев своё добро, бумаги и фотографии,
радостно завопил:
- Спасибо мужики! Я думал, что все документы потерял, а где понятия
не имел.
Он деловито собрал свои документы, а свой кошель с искривленной
гримасой физиономией выбросил в парашу для мусора и окурков.
- Знаешь присказку ассенизатора: 'Если ты посрал, зараза – дёрни ручку
унитаза'. В данном случае ты сам себя спас, не выполнив эту прописную
истину. А то плыли бы твои документы сейчас в фановой системе и
медленно дрейфовали в направлении Невы, - вразумлял старшекурсника
наш вездесущий Федя.
Рарик схватил дучку с одного из унитазов и, надев её, как ярмо, себе
на шею, высунулся в открытое окно на улицу и истошно заорал на всю 12
линию:
- Грамодяны-ы-ы! Рату-у-у-йте! Помогите-е! Никакого спасу нет от этих
засранцев! А старшина роты заставляет день и ночь работать и убирать
говно за этих старшекурсников. Совсем замучил непосильным трудом
бедных мальчишечек. Заберите меня отсюда, только учтите, что я уже два
года тут отсидел.
Народ, проходящий под окнами, с опаской посматривал на нашего
вопящего придурка с сидением от унитаза на шее, ну, а о чём они в этот
момент думали, оставалось только догадываться.
В конце апреля 1968 года началась весна и ледоход на Неве, а нам вдруг
объявили карантин на месяц в связи с неблагоприятной бактериологической
обстановкой в городе. Начальство проявило очередную заботу о нашем
драгоценном для Родины здоровье.
Начинался весенний гон. А мы вместо того, чтобы радоваться весне и
солнышку должны были загорать в стенах своего родного училища.
Крапива цветет, щепка на щепку лезет, гормоны в крови играют, а тут
безвыходное положение. Озверевшие за зиму коты носились по улицам,
крышам и чердакам домов, оглашая окрестности своими бойцовскими
рычаниями и воем победы над соперником. Их любовные мяуканья почти
человеческими голосами перед своими завоёванными в суровой борьбе подругами усиливались со всевозрастающей интенсивностью. Мы
завидовали даже котам, так как нам отводилась только роль созерцателей
грядущей весны через окна училищных помещений.
Курсант он ведь тоже мало отличается от весеннего кота – желания
были почти одни и те же. Даже изучение сложных наук, в том числе
общественных, не могли подавить естественных желаний, просыпающихся
у курсантов с пробуждением природы и окончанием суровой зимы.
Важное
