Мне гены предков не дают покоя, В крови все то, что никогда не истребить, Как невозможно позабыть былое, Так невозможно Родину-Россию не любить!
Деды моих дедов на Бородинском поле Встречали грудью вражескую рать, А их деды на Поле Куликовом Не дали Русь на части разодрать.
Родителей моих свели дороги фронтовые, Варшава и Берлин — медовый месяц их, И вместо марша Мендельсона — трубы полковые, И вместо роз — букет ромашек полевых.
В глубинах памяти история застыла, И пепел павших нам стучит в сердца: На Пискаревке дедова могила, А на мундире боевые ордена отца.
И сколько б ни старались «либералы» Иванами представить нас, не помнящих родства, Но души наши, как нетленные анналы, История России в них жива!
Патриотизм у нас в крови с рожденья, Неистребима к Родине любовь, Тому надежным и сегодня подтвержденьем Смоленскими парнями на Кавказе пролитая кровь.
Андрей Евгеньевич Семин выпускник Ленинградского НВМУ 1971 г., капитан 1 ранга запаса, г. Севастополь
...Формирование народного ополчения началось по решению горкома и военного совета 30 июня. Уже через неделю уходили на фронт первые из них. Огромная армия —- десятки тысяч человек, и рабочие занимают в ней основное место. Каждый второй-пятый коммунист или комсомолец. Дивизии имеют имя и номер. Наша — первая, вместе с дзержинцами. Кировцы в ней — головные. В дивизии три стрелковых полка, артиллерийский дивизион, разведывательный батальон, танковая рота, медсанбат и другие службы — взводы писателей, артистов, музыкантов. Мы узнали, что дружинницей стала «Чижик» — третья из «Фронтовых подруг», артистка Федорина, командиром пулеметного взвода назначен Павел Арманд — кинорежиссер, автор нашей любимой песни «Тучи над городом встали...» За Нарвской, уже не далекой, заставой снова уходили в бой с врагом молодые парни в одном строю со старой гвардией: сыны, отцы и внуки. Вчерашние токари, литейщики, слесари, фрезеровщики, плотники, конструкторы сдавали охране свои заводские пропуска. Ополчение кировцев, пройдя недолгую подготовку, выступило срочно в район военных действий. Многие не успели проститься дома. У заставы отстали провожавшие, те, кто узнал и успел прийти. Молча глядели жены и дети, как уходили их мужья и отцы — увешанные гранатами, бутылками с зажигательной смесью в подсумках, с противогазами, в кирзовых сапогах, пилотках. В голове колонны алое знамя, врученное заводом воинам-путиловцам. От заставы свернули на проспект Газа, потом по Обводному каналу... Ушел с ополчением дядя Саша Рыбаков. Он контужен еще в Красной гвардии, но пошел по артиллерийской части, орудийным мастером по ремонту, снабжению. Ушел бессменный председатель завкома, любимец рабочих Дмитрий Подрезов. Ушел из нашего цеха коммунист-токарь Павел Башилов. Ушел один из авторов первого тома «Истории Путиловского завода», рабочий парень, разметчик, недавно получивший за написание заводской истории звание кандидата наук Мотя Мительман. Сказал: «Историю теперь пишут там, ребята».
выступила в район военных действий 9 июля — на рубеж реки Луга, угрожаемый лужский рубеж, в направлении главного удара противника. В конце июля дивизии понадобился связной, и с моим мотоциклом я был прикомандирован к Первой ДЛАНО (дивизии Ленинградской армии народного ополчения) связным между райкомом партии, дивизией и парткомом завода. Ополченцы вели тяжелые бои в районе станции Батецкая. Сюда со своей машиной я прибыл в распоряжение комиссара первого полка, человека неуемной энергии, большого личного мужества и настоящей смелости. Звали его Никита Капралов. Рабочий-путиловец, инженер, не раз лично водил он бойцов в решительные атаки, всегда был среди ополченцев, и они любили его и уважали. Уже много позднее я узнал, что Капралов работал еще с Иваном Газа, был избран в состав первого на заводе парткома после разгрома троцкистско-зиновьевской оппозиции, когда Иван Газа стал секретарем. Мой листок — боевая характеристика — подписан Никитой Капраловым. Сейчас тот листок стерся на сгибах и пожелтел от времени. Выцветший и стершийся, обычный, каких сотни и сотни тысяч принесенных с войны, он для меня бесценный. Нет награды более дорогой: ведь тут все сказано о твоей миллионной доле участия в том, что делал каждый в стране. Щепино... Малое Воиново... Станция Люболяды... Крошечные точки, не на всякой карте найдешь их. Но из них, этих точек, и складывается огромное дорогое слово —родина моя. «...Товарищ Карасев — мотосвязист, в борьбе с немецкими захватчиками... в бою в районе д. Щепино:.. под градом пуль и огнем минометного обстрела взялся добровольно восстановить связь с командным пунктом и восстановил ее. Задание выполнено... Попутно из-под огня вывез в мотоцикле...»
. Две строки на выцветшем листке — и в памяти встает озаренный палящим зноем июльский день, тяжелая сухая жара, седая от пыли и гари трава, перелески под пулеметным огнем да горячая, потрескавшаяся глина дорог. Идут, перебегают по сгибу выцветшие буквы, и я слышу: — Все еще потеряна связь... — давно охрипший голос комбата надсадно и отчаянно падает куда-то. Он докладывает Капралову: —Послали уже седьмого. И не вернулся. Бугор пристрелян — ни проползти, ни пробежать. И вся местность открыта, а фашисты не жалеют ни пуль, ни мин. Чего им жалеть!.. — Связь с деревней необходимо восстановить. — Опять терять людей... — Я вмешиваюсь в разговор: — Разрешите», товарищ комиссар. Берусь восстановить связь. Рационализаторское предложение. Как ни тяжко, Капралов улыбнулся:: — Тут, брат, война... — Потому и предлагаю...
. Капралов думает, потом обращается к майору: — Рискнем? И вот среди бела дня мы мчимся. Конец провода привязан к дереву, в коляске мотоцикла связист, катушка с кабелем укреплена на коляске. Мы мчимся по открытому полю, вскакиваем на бугор, с такой же бешеной скоростью спускаемся вниз. Все на глазах противника, но он не ожидал этого, и мы проскакиваем. Фашисты вслед открывают беспорядочный пулеметный и автоматный ливень. Но мы уже в безопасности, и провод благополучно лежит в траве. — Товарищ комиссар полка! Докладываю. Слышите? — кричу я в трубку. — Вы меня слышите? Связь восстановлена! — Слышу! Спасибо. Мы вернулись тем же путем, на такой же бешеной скорости. И привезли в кабине тяжелораненого командира — совсем мальчонку. Успешно проскочили, раненому успели сделать переливание крови. Новые строки, и новый день всплывает в памяти. «...Будучи связным, с ротой, ушедшей в разведку в район деревни Малое Воиново, попал в окружение, не растерялся...» ...В самом зените быть солнцу, а с утра все идет проливной затяжной дождь. Чуть затих. По заданию командования везу пакет. Дорога стелется вдоль деревни. Улицы ее пусты. Тихо. Въезжаю в Воиново с одного конца, а с другого... входят гитлеровцы. Еле затормозил. На поворот! И вдруг: — Карасев!.. У дома стоит с велосипедом наш кировский рабочий, спортсмен и стрелок Костя Яркин. — Ты зачем здесь? — кричу. — Бросай свою коляску. Садись. Быстрей, быстрей! Костя поднимает велосипед и с такой яростью ударяет им о землю, что колеса сплющиваются. Я уже повернул машину. Фашисты обстреливают нас. Костя кричит, «регулирует» движение: — Сворачивай на просеку. Немцы на дороге. Окружают.
. Успеваем свернуть в лесок. Хорошо. Но впереди необозримое болото. — Приехали!.. А мне данные разведки передавать в батальон. И живой, а без толку сиди тут, как лодырь, — ругается Яркин. — Доберемся еще. Держи автомат, если пойдут по следу. Вспоминаю, кажется, по минутам весь этот день. Обследовали округу. Другой дороги нет — только через болото. Костя обнаружил старый сарай, мы оторвали доски, сколотили их. Положили доски под колеса, проехали немного и по колено в тине снова тащили доски... За всю ночь проехали 22 километра, но выбрались! А на рассвете наткнулись на несколько пушек, снаряды, машину. И никого кругом. Как и отчего, — раздумывать было некогда. Костя принялся вынимать замки из пушек. Потом взорвали снаряды, подожгли машину. По высохшей с ночи дороге вился, дымил порох из распотрошенных гильз. И стог сена подожгли. Чтоб ничего врагу не досталось. Только тут повстречали наших бойцов. Их осталось всего несколько из роты. Скрывались в лесочке. Командир убит. Семеро бойцов пропали. Находимся в окружении. Я взял команду по праву старшего. По совету Кости обшарили поле за перелеском, нашли там остальных бойцов, всех семерых. Раненые, они сползлись вместе, скрывались в осыпавшейся высокой ржи, которую тут не успели убрать. Вместе с бойцами мы выходили из окружения, и только к вечеру, поддерживая тех, кто мог идти, добрались. Тяжелораненых я подвозил на мотоцикле. Одного, кто говорил все, что сам может идти, Костя почти всю дорогу нес на себе. — Да что ты, ничего... — отмахивался он от моей помощи. — У нас все хорошо, мы сами идем, видишь? Порядок. Ты другим помогай.
. На станции Люболяды натолкнулись на группу фашистов. Их было двадцать. Мы остервенели. У нас с Яркиным были гранаты, у двух бойцов — автоматы. Ни одного фашиста не выпустили. Остались от тех памятных дней строка на листке и солдатская награда — медаль «За боевые заслуги»... Я счастливый. Даже ранен не был. А каждый день уходили из жизни товарищи, и многих я знал давно, знал их семьи. Как было теперь пойти на ту улицу, подойти к их дому, постучать в дверь? Костя Яркин, заводской спортсмен и смелый рабочий парень, больше никогда не вернулся на родной завод. Он пал смертью храбрых за родной Ленинград уже на его ближних подступах. Тревожное и горькое, в кровопролитных боях шло по ленинградской земле позднее лето 1941 года. Помню, для меня самым тяжелым было поворачивать в город — везти туда пакеты. Пока едешь под огнем противника, пока надо проскочить полосу прицельного огня — ничего, весь собран воедино, одна мысль тобою владеет: скорее проскочить. А потом приходят трудные минуты — едешь домой, в свой город, на свой завод с нерадостными вестями. И по мере того как дом приближается, горечью сдавливает сердце, неотступно преследует мысль: «Мы воюем уже под самым Ленинградом, враг подкатывается все ближе»... Напряженный внимательный глаз ловит изменения. (Где только не побывает связной — и в Смольном, и в штабе фронта на Дворцовой, и в райкоме партии на Кировской. Весь город объедешь!) Вижу, все больше учреждений, школ, общежитии занято под госпитали. На набережной и на вокзалах стоят очереди эвакуирующихся с тюками, мешками, чемоданами. Вот тут недавно были вырыты огромные, в несколько метров глубиной ямы. Внутри устанавливали бревенчатую клетку, туда бережно укладывали тяжелые скульптуры. Говорят, их обмазывали вазелином, обертывали бумагой и рубероидом. Теперь все засыпано.
. Пусто в садах и угрюмо на улицах. Ушли в деревянные срубы на своих местах памятники и статуи. В прекрасном великом городе нашем на площадях — слепые и темные кожухи. Сколько выросло их? Давно укрыты скульптуры Ленина у Финляндского и Смольного. Одет в защитное сооружение памятник Кирову на Кировской площади. Укрыты Медный всадник и египетские сфинксы у Академии художеств, в чехле игла Адмиралтейства. Везде, где ни едешь, видишь — день и ночь люди выносят, грузят ящики. Идет эвакуация в глубь страны. Отправляют важнейшие производства. Демонтируют, упаковывают, погружают. Исполнены напряженной работы дни. Понимая грозную опасность, нависшую над ним, Ленинград вывозит на Большую землю детей — свое будущее, сокровища всемирно известных музеев — славу свою и великое прошлое, оборудование фабрик и заводов — силу и могущество свое. Я никогда не думал, что так страшно смотреть, как уходит из города жизнь. Эвакуация — так называется это. Все ближе гул орудий. Совсем военным, фронтовым становится город. Везде — у школ, на скверах, на площадях и на Нарвской, и у Исаакия, и у Зимнего обучается новое пополнение армии. С Дворцовой площади из-под арки на Невский выходят танки, по проспекту Стачек грохочут навстречу тяжелые орудия. Едешь и вдруг обгоняешь тягач, волокущий на тросе порыжевшую от боя, с пробоинами и вмятинами «тридцатьчетверку». А в цехах на заводе все больше незнакомых» молодых лиц, непривычно много женщин. Но нет-нет да и встретишь вдруг совсем старых друзей: потянулись в свои цехи путиловцы, уже ушедшие на заслуженный отдых. Драгоценные старики... Первым возвратился на завод дорогой мой кузнец Бобин. Ему за семьдесят, проработал на Кировском 55 лет, его письмо к ветеранам печатали в «Кировце». Не утерпел я, отчитываюсь — рассказываю ему про новую «рационализацию» с проводом на мотоцикле. Смеется: — Вот это по-нашему! С огоньком... А видал, как молодежь приноровилась управляться с трофейными броневиками? Обязались теперь постоянно вести ремонт и трофеев, и наших машин сверх плана. Вот тебе и «зеленые»! Порода сказывается, путиловцы родом...
. Дядю Ваню Салтыкова все не могу застать, в прошлый раз он опять был в вечернюю смену, а Козин просит — уговори старика уехать, может, послушает. Плохо ему, а он же золотой мастер, пусть бы на Урал ехал. Похудел Салтыков до того, что только усы длиннющие и остались. — Дядя Ваня, ну чего не слушаешься? Ведь вон как нужен ты там. — Ну-ну, ты-то к чему вмешиваешься? Молод учить, путешественник... Лучше толком расскажи, как дела-то? Про Башилова правда, что ранен? Тяжело? Так... Ну вот, значит, поклон передавай всем. Скажи, работают кировцы и надеются. Иван Салтыков, мол, привет передавал. Понял? А теперь иди к Дийкову Василию, наведайся, этот тебе тоже кое-что для наших передаст. Я знаю, Дийков выполняет сейчас очень важное задание. Сколько горевал, что не пустили на фронт, зато теперь не спит сутками. Вызвали, поручили ему самую сложную операцию на 76-миллиметровой пушке, которая срочно поставлена на производство. Самую капризную деталь обрабатывает Дийков. Ввалились небритые щеки, глубоко запали ясными синими озерцами глаза на лице. Но все та же редкостная улыбка.
Василий Семенович Дийков.
— Скажи ребятам, скоро пойдут на фронт наши «полковушки». — Слышали уж, Василий Семенович. Ой, как нужны они! Говорят, вам тут Иванов Григорий Архипович помогал? — Помог очень. А как же! Он инструктор горкома партии. Недавно приходил на завод... А ты слыхал, какие отзывы о наших танках-то? Недавно на собрании говорили: несмотря на перестройку и эвакуацию значительной части оборудования, вес оборонной продукции у нас удвоился. Ясно? Вот так. ...Да, каждый раз, когда вручали мне пакет, с тяжелым чувством (как-то они там?) поворачивал я в город. Каждый раз с волнением ловил приметы наступающей на город войны. Но, странное дело, именно в городе за самое короткое время моего пребывания я вновь набирал силу и спокойствие. С неизбывной нежностью, с любовью до слез, до боли вставали они передо мной — люди дорогие, завод родной. И весь город наш несдающийся стоял за дивизией своего ополчения. Он вливал в нее силы. Уже давно возил я не только пакеты — осуществлял связь «живую», невольно становясь агитатором. Просто говорил на обоих «концах» своего пути — в городе и в дивизии — о том, что видел и знал. Передавал: «держимся» — и докладывал: «держатся». Я не был исключением, все повторяли только правду, главное: выстоим! Остальное — беды, горе, потери, даже смерть — отступало перед этой правдой, питая ее! А обстановка становилась все более сложной. Ценой огромных потерь враг вышел на ближние подступы к городу, пытаясь захватить его штурмом. С середины августа фашисты вели жестокие атаки. Полтора месяца стояли ополченцы на Лужском рубеже, сдерживая превосходящие силы врага. Только 20 августа, потеряв почти две трети своих солдат и офицеров, враг обошел наш рубеж. С беспримерным мужеством отстаивали кировцы свои позиции, навязывали врагу рукопашные схватки. Несколько суток шли кровопролитные бои на реке Оредеж. Но теснил враг превосходящими силами, подводил все новые резервы. Погиб в этих боях политрук Маркин, пал с осколком в самом сердце впереди идущих в контратаку комиссар дивизии Подрезов, на поле боя умер наш «историк» Мительман. Кровью писали путиловцы героическую страницу своей истории.
Создалась угроза окружения. И тогда на КП полка коммунистам-путиловцам во главе с В.Мухиным и А.Рыбаковым было поручено вынести из огневого кольца боевое знамя первого полка. Молча, под несмолкаемый гул боя бережно отделили знамя от древка. Мастер турбинного цеха Мухин спрятал его у себя на груди. Под палящим зноем и в проливные дожди выполняли бойцы-ополченцы приказ: выносили знамя. В Музее истории Ленинграда хранится эта драгоценная реликвия. В конце октября пробился из окружения полк. Без продовольствия, через лесные чащобы и болота вышли к своим, вынесли на себе всех раненых и больных. Но я забежал вперед в своем рассказе. В последние дни августа — начале сентября 1941 года я еще был связным.
В руках у Игнатьева карандаш. Он развертывает блокнот: — Вы знаете принцип строения зуба бобра? Смотрите. У всех грызунов зуб напоминает пирамидку с торчащим изнутри острием. И это острие — центр зуба -— самая твердая часть его. Грызет зверек дерево, скажем, стирается зуб, но форму свою он не меняет. Что происходит со временем? С годами «съедает» свои зубы бобер, становятся они «меньше ростом», совсем уже маленькие, кажется, а форма у них все такая же! Отчего? Грани у зуба мягче, и они стираются быстрее. Центр «пирамиды», острие зуба, принимает на себя основное рабочее усилие, но оно, это острие, и крепче, и стачивается значительно медленнее, все время так и остается острием. Ясно? Выходит, что зуб все время как бы самозатачивается. Вот этот принцип я и использовал для своего инструмента. Я делаю набор пластинок различной твердости, свариваю их и припаиваю к державке. Самая первая, крайняя пластинка — из наиболее стойкого сплава. Все они соответственно своим свойствам «подтачиваясь» в работе, обнажают, так сказать, «заостряют» все время свой «зуб» — первую пластинку. Пластинки небольшие, тоненькие. Сходящая стружка как бы затачивает их, снимает, выбирает в металле резца лунку. Понятно теперь? — Понятно. — А теперь еще несколько слов в ответ на ваш вопрос. Я лично считаю, что в изобретательстве очень важно ассоциативное мышление, самые разнообразные и широкие познания. И внимательность, внимательность во всем. Мы должны уметь брать у природы ее достижения. Века потратила она на отработку своих образцов! Крыло птицы, оперение, формы рыб... Это ли не пример для многих наших изобретений? Человек — царь природы. Но она самовольна и покоряется только тогда, когда он постигает тайны ее, самое сокровенное ее великой лаборатории. Воля и знание — это необходимо. И почти без перехода Игнатьев спрашивает: — Вы учитесь? — Еще нет. Времени не хватает. — Плохо. Очень плохо. Говорю вам так по праву старшего товарища. И по правде говоря, вижу, что вы все же чему-то учитесь, чувствую — читаете техническую литературу. — Да, кое-что читаю. Перечисляю книги, которые заинтересовали меня.
— Маловато, — говорит . — Вот мы с вами коллеги: вы работаете над инструментом и я работаю. И нам с вами надо много знать, многому учиться. Хочу вам посоветовать, что полезно прочесть, что нынче непременно знать надо. И читайте больше, читайте, конечно, не только в узкой области применения своих знаний. Я старательно записываю все книги, что перечисляет Игнатьев. — Изобретатель должен постоянно советоваться с книгами, — продолжает Александр Михайлович. — Непременно надо хорошо знать, что было уже сделано, чтобы не создавать созданное, знать, по каким путям люди шли, как добивались успеха. Это очень помогает. Кстати, вы знаете, в каких условиях приходилось работать нашим даровитым изобретателям в царское время? Читали об этом? — Читал. О Кулибине. — Хорошо. Советую поинтересоваться еще братьями Черепановыми, Курако. О Славянове почитайте, о гениальном Яблочкове. Много полезного и поучительного в их жизни. И много позорного для старой России. Часто наши отечественные изобретения быстрее появлялись за границей, нежели у нас. Такое в наше время не смеет повторяться. Прощаясь, Александр Михайлович желает мне успеха, просит передать привет товарищам. От души благодарю его за все. Встреча оставила неизгладимое впечатление. Весь обаятельный облик этого замечательного человека, слова его, советы запомнились навсегда. Как сейчас, слышу его прощальные слова: — Борьба со старым, друг мой, требует прежде всего изобретательства, самого широкого и смелого. Вот развернемся — горы своротим! И запомните: за нас никто ничего не сделает, только сами. А посему не унывать, не сдаваться, самозатачиваться! Верно?
Уже много лет спустя, году в 1957-м, мне довелось побывать в Ленинградском . Шла, как обычно, экскурсия. Медленно переходил я вместе с посетителями из зала в зал. И вдруг слышу: — Теперь хочу рассказать вам о подвиге старого большевика Александра Михайловича Игнатьева. Его уже нет, он умер, но память о нем живет в сердцах людей. — ...Вы видите, —- звучал звонкий голос экскурсовода, — эту бумагу. Обратите внимание. Интересная и знаменательная судьба у нее. В лаборатории Игнатьева Леонид Борисович Красин, руководивший работами, сказал: «Давайте сохраним этот документ для будущего музея революции». В 1934 году друг Игнатьева, товарищ по подполью Николай Евгеньевич Буренин добыл эту драгоценную находку в имении Ахи-Ярви, бывшем владении отца Игнатьева, где она была закопана, и передал в музей. Какой же огромной была вера большевиков в победу, если еще в ту пору, в годы свирепой реакции, готовили они экспонаты для будущего... музея революции! Верно, думал я, вечно будут жить в памяти народной такие люди. Я был очень взволнован известием. Много лет спустя я узнал, что он похоронен на Новодевичьем кладбище, и пришел поклониться его могиле. Недалеко от дорожки плашмя лежала небольшая черная плита. И я не поверил, что так может быть. Я никогда не видел такой надписи. Чуть приподнятый, как книга, мрамор говорил крупными буквами земные слова о работе:
«Выдающемуся изобретателю, автору самозатачивающегося инструмента и нового метода электросварки, беззаветному революционеру во всех областях жизни
АЛЕКСАНДРУ МИХАИЛОВИЧУ ИГНАТЬЕВУ.
Пройдут года, и все человечество будет работать исключительно самозатачивающимся инструментом, сберегая миллиарды средств для строительства коммунизма».
Я был не у могилы. Я стоял на пороге ушедшей жизни. И как тогда давно после встречи в Москве, я словно по-новому взглянул на жизнь и работу. Вспомнилось, как рассказывал ребятам об Игнатьеве, о беседе с ним. Он был глубоко прав. Если создать стойкий режущий инструмент, добиться устойчивости инструмента, можно повысить скорость резания металла, обработки деталей, невиданно поднять производительность труда.
. Часто можно было слышать от токарей: — Вот гляди, дашь больше нагрузки на резец — сразу изнашивается или совсем поломается. Увеличишь скорость — тоже толку нет. Только больше времени уходит на замену резцов. Вася Дмитриев вздыхает: — Тяжело слушать эти жалобы, а чем поможешь? Может, Якумыч, чего сообразишь? Думай. — Фрезы и другой режущий инструмент дороже золота обходятся, — вторит Кутейников. — Подсчитай — ужаснешься. Но тут, может, не нам и думать нужно. Пусть бы такой сплав, что ли, создали, чтобы сносу ему не было. Я возражаю: — Сплав сам по себе, а надо думать над конструкцией. — Но ты же сам сказал: даже профессор Игнатьев думает об особой крепости, устойчивости. А это от стойкости металла зависит. — Ну, а он чем ее добивается? Сплав взял, но, главное-то, конструкцию изменил. Вот ты попробуй шить тупым предметом и иголкой. Чем удобнее? А сплав ведь один и тот же будет. Так и с резцом. Конечно, это идеально бы получить и стойкий металл, и верную конструкцию. Но в наших-то руках только конструкция. И мы искали. Однако проходили дни, недели, месяцы. А толку не было. Над нами уж шутить начали: — Золото на тротуаре ищете. Глубже копайте...
Глубже? Хорошо, попробуем. Накапливался опыт. Ведь мы твердо знали, чего ищем, хотя еще не могли попасть на . И в эти дни многих неудач меня словно подбадривал голос Игнатьева. Я смотрел на его подарок и припоминал все, о чем мы говорили. Как-то незаметно в тот вечер в Москве вынул он из портфеля небольшую продолговатую коробочку, открыл ее, и я увидел... бритвы. Самые обычные, такие, как и все. — Вот хочу вам подарить, — сказал Игнатьев. — Это тоже мое изобретение. Не удивляйтесь. Он протянул мне коробочку. — Да я не удивляюсь. Спасибо большое. К моему стыду, не знал, что вы являетесь изобретателем бритвы. Наверно, так бывает: пользуешься чем-нибудь каждый день и не знаешь, что это изобретено каким-то человеком. — Да, бывает так. Только бритва, по-моему, не безымянна. И придумал ее не я. А вот эта — -моя. Тоже самозатачивающаяся. Одним лезвием можно бриться всю жизнь. — Значит, вечная? — Надеюсь. Еще в наследство вашим детям останется. Я вам даю экспериментальный экземпляр. Буду рад, если вы хоть раз в год напишете мне, как она в работе, не притупляется ли. Хорошо? Года два сообщал я потом Игнатьеву о том, что лезвие работает отлично. Потом работа, жизнь завертела. Писать перестал. А бритва осталась, работала отлично. И еще, бывало, не получается ли что, трудно ли, глянешь на ту коробочку и вспомнишь улыбку Игнатьева на шумной московской улице: — Что ж пожелать вам на прощание? Жизнь-то, она долгая, разное бывает. Пожелаю вам самозатачивающегося характера. Чтобы никогда не тупилась воля к борьбе, к жизни, чтобы в работе сама затачивалась...
. «Скорее смерть испугается нас, чем мы смерти...»
Из письма рабочих Кировского завода ко всем ленинградцам. Сентябрь 1941 года
НАРОДНОЕ ОПОЛЧЕНИЕ
ОПОЛЧЕНИЕ
Что было в тот год? Как все это случилось? Вероятно, это необходимо было предусмотреть и сильнее укрепить юго-западные границы Ленинграда. Вероятно, на Ленинграде особенно тяжко сказалась непредвиденная внезапность нападения. Многое было упущено. Жители не верили в возможность столь угрожаемого положения для любимого города и в большинстве своем, несмотря на постановление, не хотели покидать город и своевременно не эвакуировались. Все это говорят специалисты. Но что произошло в этих условиях? Как могло стать, что сильнейшая группировка врага, вероломно начавшего наступление и в первые же недели решившего захватить город, 900 дней державшего осаду, так и не смогла взять его, город с 2,5-миллионным населением, отрезанный от страны, обреченный под бомбами и непрестанным артиллерийским обстрелом на голод и холод, горе и смерть? Я могу лишь рассказать о том, что пережил, чему свидетелем был, о чем сейчас по прошествии лет на основании документов, свидетельств и воспоминаний моих сограждан, товарищей и современников могу судить как очевидец и участник событий. ...Что война началась, я узнал на Исаакиевской площади, уже почти проскочив ее на мотоцикле, — так хорошо было мчаться к заливу в этот на редкость погожий день. Резко притормозил, услышав, как о чем-то громко говорило радио. За треском мотоцикла не сразу понял, но увидел, что у репродукторов непривычно много людей и они напряженно, молча стоят и слушают. По лицам людей раньше, чем дошло до сознания то, о чем говорил репродуктор, понял, что случилось.
Не дослушал . Дома, на Фонарном, оставил мотоцикл, переоделся. На завод! Помню сейчас только мысли, которые все время проносились в голове: «Гады, мерзость человеческая, смотри на что посягнули, но ничего, пожалеете...» А потом: «Хорошо, что мне еще сорок, сил хватит». На остановке трамвай задержался, репродуктор на углу повторял сообщение. Смысл слов остро проникал в сознание. Так. Значит, на рассвете, нарушив существующий договор... — Сегодня на заре границу еще пересек эшелон нашего хлеба, который мы посылали согласно тому договору, — сказал железнодорожник, мой сосед. Он, собственно, ни к кому не обращался, словно раздумывал вслух. В проходной завода было тесно. У ворот кружил непрерывный поток людей в выходных костюмах, отглаженных рубашках, ярких легких платьях. Спортсмены в футболках и майках, целая команда, упрашивали охрану: пропустите, некогда идти за пропусками. Люди все шли и шли. Я попал в цех, когда уже начался митинг. Протиснулся. Под застекленными сводами полно народу. То же суровое молчание, что на площади. Кивнул, внимательно посмотрел дядя Коля Антонов, теребит усы, этот-то на Путиловском и вовсе с четырнадцати лет... Митинг ведет секретарь нашего цехового партбюро Щадных. — ...Дисциплину от себя и от других. Понимание обязанностей. Спокойствие и выдержка. Теперь дали слова токарю восьмого отделения Крепсу: — Как разбойники, внезапно, ночью... Значит, хочет снова за горло нас взять старый мир. Не выйдет! Мы ответим достойным ударом на удар подлого врага.
. Люди поднимаются один за другим, говорят коротко: — Любое задание правительства выполним, как священный долг. Прошу послать на самый трудный участок. — Неслыханная по наглости вылазка фашистов... Отдаем себя в распоряжение страны... — Нет у нас ничего дороже нашей Советской власти. Пусть знает презренный враг: разгромим, как всегда громили врагов. Это слово путиловцев-кировцев. Гулом отвечает зал. Бесконечные заявления с просьбой отправить на фронт передаются в президиум. Все время с той первой минуты на Исаакиевской площади и пока ехал сюда меня не покидало чувство, что я должен сделать что-то главное. Пойти добровольцем на фронт, это само собой... Что еще? Достал бумагу, карандаш. Поднял руку. — Слово от четвертого отделения имеет... Пока шел, не знал, как скажу. Увидел зал, груду записок на столе президиума, и говорить стало проще. — Прошу меня тоже считать добровольцем. Но вот что главное. Мы выражаем полное доверие партии, разделяем с нею всю ответственность за судьбу Родины и революции, мы, рабочие, берем ее на себя вместе с партией. Сейчас я подал заявление. Прошу принять меня в Коммунистическую партию. Когда позже, уже в ополченской дивизии, партийное собрание принимало меня кандидатом в члены партии, меня спросили, почему подаешь заявление теперь, почему не раньше. — Как сказать это, почему, — ответил я. — Когда демобилизовался, была безработица, жил сам. Потом — первые пятилетки. Только поступил на Путиловский, с работой разобрался, гляжу, уж трудности позади. Думал, что ж подавать заявление, когда стало хорошо?! А сейчас имею право. В опасности вся советская жизнь. И доверие оправдаю всеми своими поступками. Меня приняли. Сказали, что знают не первый день. Дивизия ополчения была наша же, Кировская. Мы стояли штабом у деревни Косицкое.
. Сюда, в дивизию, я попал только в конце июля. Обращался с такой просьбой несколько раз, но ни добровольцем в армию, ни в народное ополчение при его формировании меня не взяли. Михаил Дмитриевич Козин, секретарь парткома и мой поручитель в партию, устало, внимательно и терпеливо слушал, давал высказаться и неизменно повторял: — Все правильно. Понимаю тебя хорошо. Но есть строжайший приказ не отпускать квалифицированных рабочих. Кто ж станет тогда снабжать и обслуживать фронт? Обещаю — буду иметь тебя в виду, если что. Он, очевидно, повторял это не только мне, десятки раз на день. А ведь сколько и другой работы у партийного секретаря! Я знал Козина еще по прокатке, когда он был заместителем начальника цеха, и по нашим изобретательским делам. Круглолицый, плотный, всегда прежде улыбчивый, он осунулся, похудел, под глазами залегли темные тени. Уходит ли он отсюда хоть на ночь, спит ли? Двери в партком не закрываются. Окно открыто, но дым стелется и стелется. Растут стопки все новых заявлений, работает комиссия по отбору, срочно решаются многие сложные вопросы жизни завода. Началась эвакуация целых производств, и наш цех уезжает. Я ехать на Урал отказался. Выполняю то, что поручено с первых дней войны, — обучаю добровольцев-танкистов вождению наших тяжелых боевых машин КВ. Их грузят по настилам на железнодорожные платформы и увозят по мосту через проспект Стачек на фронт. Завод перешел на . Сверхплановые оставляем Ленинграду, народным ополченцам.
Мой попутчик, – Геннадий, – в соседнем купе на свою малую родину – в Луганщину. Едет он на побывку месяца на 2 – 3, ему обратно к постоянному месту проживания в Костомуште не к спеху, он пенсионер. Он крепкий мужчина, лет пятидесяти. Всё при нём: он опрятен, даже элегантен, обстоятелен и весьма общителен. При нём дорогой «jP-phone» с мобильной связью, УКВ-радио и видеодисплеем. Он постоянно на связи с близкими, и в теме теле- и радионовостей. Геннадий влюблён в Карелию – в этот чудный край, в чистую, немноголюдную и уютную Костомушту, в зелень елей и сосен, голубую лазурь озёр, в грибное и ягодное изобилие этих мест. У него крепкая семья, благоустроенная квартира, добротный легковой «Фольксваген» – ну, что ещё надо человеку? Работа? Так он уже с 45 лет на пенсии! Правда, временами подрабатывает, но это от скуки.
Геннадий приехал в по комсомольской путёвке давно, ещё юношей, сразу после демобилизации по завершении срочной службы в армии, устроился работать. Бытует у народа такое понятие – «непыльная работа», т.е. необременительная, не очень ответственная и вполне доходная. Работа у Геннадия была «пыльная» – он был шофёром карьерного самосвала, поставлял руду из карьера на местный Горно-обогатительный комбинат, но бывало, что и в Финляндию, на совместное предприятие. Вполне допускаю, что его работа была пыльной и в прямом смысле. Наверное, да. При погрузке руды экскаватором в многотонный кузов, при разгрузке, да ещё в ветреную погоду, не сомневаюсь, пыли хватало – только в кабине и .
Но! Нормированный рабочий день, плановые отпуска, льготные профсоюзные путёвки в санатории и дома отдыха, обеспеченность комфортным жильём, приличная зарплата и выход на пенсию в 45! – это же достойное вознаграждение за труд и его условия. По секрету Геннадий поделился: его трудовая пенсия составляет 13 тысяч рублей. С регулярными денежными компенсациями на инфляцию и приработком жены, живут в достатке. Я за Геннадия порадовался...
И сравнил. Я тоже начал с комсомольского призыва. Весь свой трудовой стаж заработал в прочном корпусе подводной лодки. Ушёл на пенсию в таком же возрасте – в 46 лет. Военная выслуга, с учётом особых условий службы, составила 34 года. Летних отпусков я не имел. Дома бывал нерегулярно и редко. Времени на воспитание детей не имел, больше приходилось проводить с любимым личным составом, на служебных и боевых дежурствах, в море на отработке многодневных учебных задач и несении боевой службы вдали от родных берегов. Отдельную однокомнатную квартиру, уже имея двоих детей, получил, будучи командиром подводной лодки. А пенсия... Стыдно признаться, она значительно ниже, чем у Геннадия – водителя самосвала. В грустных раздумьях о нашей социальной справедливости, под стук вагонных колёс, – не спалось.
«Бдительность»
На разломе стран «Содружества» заполняем декларации, проходим контроль двух пограничных постов, двух таможенных контрольных пунктов, двух-трёх милицейских рейдов по составу. Везде сверяют «фэйсы» по документам, личности по именным спискам, опрашивают о провозе запрещённых предметов и грузов, проверяют личный багаж. .
– Граждане, Вы не забыли забрать припрятанные огнестрельное оружие и наркотики? – обратилась к соседям на конечной станции озорная попутчица.
«Осенний этюд»
Плацкартный вагон, как в известной двусмысленности со стаканом, был, скорее, наполовину пуст, чем наполовину полон. Где-то в глубине вагона слышались какие-то оживлённые разговоры и предотъездная суета устраивавшихся пассажиров. В этом «купе» – шестиместной выгородке вагона – Он был один. – Скучно будет, – пожаловался Он проводнику. – Не сезон уже, – подтвердил тот, и тут же уверенно добавил: – по пути наберём. Вскоре, на ближайшей станции, в купе вошла Она. «Теперь можно будет хоть поговорить с незнакомкой», – подумал про себя Он. Но на любезное предложение помочь разместить багаж, Она только ворчливо ответила, типа того что – «сама управлюсь!» Они сидели молча. Сидели так долго. – Листики уже желтеют... – скучно вымолвила Она, глядя в окно вагона. – Да! – более оживлённо подхватил Он глубокую мысль спутницы. – вступает в свои права!..
Разговор обретал осмысленность. – А знаете, звонил муж и сказал, что у нас в Архангельске уже мороз два градуса, и идёт снег! – торжественно добавила Она. Радостью осветился и Он. После столь значимых слов о цвете осенних листьев, Он услышал ключевое слово – «Архангельск»! Этот город Ему был не чужд. – Так Вы из Архангельска? – спросил Он. – Знаете, – несколько смутилась Она, – не совсем там... Рядом есть такой городок – Северодвинск. При слове «Северодвинск» Его сердце забилось учащённее, Ему стало ясно: перед ним свой человек! – Вы были в Северодвинске? – удивилась Она, заметив радость на Его лице при упоминании имени Города. – Да! – восторженно воскликнул Он. – Улицы Арктическая, она же Ленина, Полярная, кинотеатр «Родина», площадь Ломоносова... – радостно перечислял Он, вспоминая милые и такие дорогие Его памяти места. – Но знаете, – смущённо и без явной радости пояснила Она, – Северодвинск – это город... Она снова замялась. – А Вы знаете? Слышали?
От слова «Ягры» Он уже весь пылал. Ягры когда-то стали счастливой частью Его новой жизни. Он уже твёрдо знал, что перед ним почти родной человек! Он ощутил потребность в искреннем и полном объяснении.
– Ягры! Ягры! – радостно восклицал Он. – Кто же не знает ? Это я не знаю Ягры? Да на Яграх, в болотной хляби, я утопил свои первые в жизни галоши – такие чёрные, блестящие, с малинового цвета байковой подкладкой!.. Печальная история с галошами Её растрогала, Она обещала подключить всю свою семью к их поискам и хранить впоследствии как историческую реликвию. Впереди было ещё двое суток совместного . Вагон по-прежнему пустовал. Но Им было нескучно: приятным разговорам было несть числа.
Наговорившись вдоволь днём, ночами Они дружно, в унисон, похрапывали на соседних полках.
13.10.2010, Ст. Починок. 28.10.2010, СПб.
«Сервис непутёвый...»
Сентябрь близился к исходу. И «небо осенью дышало», и день заметно укоротился, но последняя неделя ещё жила запоздалым «бабьим летом», на листьях деревьев ещё только начали проявляться красочные осенние узоры. В такую радостную погоду ноги сами несут тебя к красивым людным .
– Ба-ба-ба! – Трофимов! Жив, курилка... Да-да, тот самый Трофимов, что я как-то помянул в повествовании «Чёрная полоса». Сколько лет, сколько зим миновало, а он вот тут, передо мной, живой и невредимый. Староват, конечно, стал, облысевший и несколько согбенный, но бодрится ещё, взгляд искрится. Слово за слово, разговорились. Вспомнилась служба, вспомнился Дальний Восток, гарнизоны, переезды-перелёты, неустройства и подъёмы. – А помнишь..., а помнишь?.. – чередовались воспоминания. Да, есть что и кого вспомнить... Сейчас, после увольнения со службы по выслуге лет, Трофимов осел на постоянное жительство в Санкт-Петербурге. А вот днями Трофимов вернулся со своей «исторической родины» на восточной Украине. Она у нас общая – мы земляки, и мне небезынтересны его впечатления, тем более что я сам, двумя годами раньше, в такую же пору, побывал там. Поговорив о новостях с родины, плавно перешли к путевым проблемам. Я рассказал вкратце о своих впечатлениях (я их описал в миниатюрах под общим названием «В дороге»), он – впечатления от своей поездки. Попробую восстановить по-памяти его рассказ. Итак, середина сентября. Именно на этот благодатный период планировал свою поездку Трофимов. Застоявшаяся августовская жара на Украине, по его расчётам, должна была поубавиться, транспортный бум после отпусков и каникул должен был поутихнуть – чего ещё лучшего желать свободному туристу. Исходя из этого, он и обрёл предварительно в железнодорожной кассе билеты в оба конца. Уже на этапе выбора маршрута возникли проблемы. Оказалось, что прямого сообщения с пунктом назначения нет. Ещё совсем недавно туда и обратно ходил прицепной плацкартный вагон через Харьков, минуя Москву, (мне в прошлой поездке повезло ним воспользоваться). А сейчас его почему-то сняли. Удобства в том вагоне были не ахти-какие, но всё же, сел и тебя без проблем довезут до места назначения.
Наиболее оптимальным виделся маршрут с пересадкой в Москве, через Валуйки. Оператор железнодорожной кассы старательно сводила по времени все эти пересадочные моменты, и, тем не менее, в Москве на Трофимову пришлось утомительно коротать долгих 10 часов до продолжения пути. Да, вокзал после реконструкции преобразился – он стал просторней, чище, уютней, сервисное обслуживание пассажиров значительно улучшилось. Чего уж говорить, даже доступ к линии метрополитена сейчас ведёт прямо из здания вокзала! А вот привокзальная площадь не радует глаз – там «царит» долголетняя разруха, просматриваемая за невысоким забором.
Уже начинаются вечерние сумерки, всё больше зажигается вокруг ночных светильников и вот, наконец, звучит долгожданное объявление о начале посадки в состав . Пассажиры суетливо заполняют перрон, и Трофимов устремляется к середине состава – где-то там просматривается курящийся дымок над одним из вагонов. Да, дымок исторгался из соседнего вагона. «Молодцы проводники! Значит, скоро побалуюсь чайком», – подумал с удовлетворением Трофимов, предвкушая предстоящее чаепитие. Вагон, хотя и был чист, выглядел как-то уныло, производил впечатление древности. Металлические поверхности оконных рам были окрашены по ржавчине, у открытой форточки отсутствовали с одной стороны задрайка, а с другой шарнирная петля. Под стук колёсных пар, когда пассажиры уже устроились и состав миновал город, Трофимов заглянул в туалет. Ни мыла, ни туалетной бумаги не было.
Помыть руки ему не удалось: у сливного патрубка не оказалось ни , ни вентиля, а в подводящих трубах, видимо, горячей и холодной воды – на одной вентиль был без маховика, а другой свободно вращался в любую сторону, но не приводил в движение шток. «Да что же это? У них что – нет воды в системе?» – усомнился Трофимов, и пошёл уточнять обстановку у проводника. Оказалось, что вода в системе всё же есть, но вот чтобы нею воспользоваться, надо под изогнутым сливным патрубком нащупать «пипочку» и вдавить её в трубочку – тогда вода и польётся… За кипятком пришлось ходить в тот вагон, который «курился» – с крутым кипятком он был один на весь состав. Утром Трофимову не удалось воспользоваться электробритвой – электропитание 220 вольт в вагонные розетки не поступало. Пришлось снова идти к проводникам за помощью. К двери служебного купе подошёл ещё один «заросший» пассажир. Выяснилось, что электропитание на розетках практически отсутствует по всему составу, надо самим ходить и искать где оно есть. Посетовали проводнице на низкий сервис, на что она рассказала: – Да мы всё это знаем, после каждой поездки пишем акты с перечислением неисправностей. Руководство акты берёт, но мер по устранению замечаний не предпринимает. А вот когда количество жалоб зашкаливает, тогда составляются ремонтные ведомости, вагоны или весь состав в нашем депо выводятся из эксплуатации, отправляются, якобы, на ремонт, а фактически переводятся в другое депо, на другие рейсы. А в другом депо снова составляются такие же акты, и никаких ремонтов… Нет, финансирование этих «ремонтов» проводится в полном объёме, но вот где эти деньги оседают – неизвестно. – «Рио-рита, Рио-рита – кружится фокстрот. На площадке танцевальной 41-й год…» – продекламировал куплет из фильма Тодоровского попутчик Трофимова. – Да-да! 41-й, 41-й! Мы ещё там… – грустно, рефреном откликнулась проводница. Пройдя ближайшие четыре вагона, Трофимов электропитания не нашёл, на том и успокоился. Вагонная жизнь потекла своим путём, а к вечеру, с получасовым опозданием по неизвестным причинам, поезд прибыл на конечную станцию. Очередные двое суток гостевого пребывания на родине пролетели, как во сне. В тесном и радостном общении с родными и близкими, ушли тревожившие впечатления от неудобств и проблем поездки. И, тем не менее, пришёл час отъезда, и шевельнулась где-то в душе далёким эхом обмолвка кассирши, продававшей билеты в Санкт-Петербурге – «На обратном пути в Москву вам, возможно, придется испытать неудобства сидячего места…», – или что-то в этом духе, на что Трофимов тогда не обратил внимания. Кстати, обратный билет был оформлен в на боковую нижнюю полку. «Ну, какие проблемы? – подумал тогда Трофимов. – Ну, посижу, пока попутчик будет обустраивать для спанья свою верхнюю полку – экая невидаль!»
Поезд в Москву отошёл от перрона по расписанию около 18 часов. Впереди предстояли почти сутки пути. Вагонная суета вскоре угомонилась, наступили вечерние сумерки, и пассажиры неспешно начали готовиться к ночлегу. Верхняя полка над Трофимовым пустовала, и он коротал время в одиночестве. Но тут подошла проводница, склонилась над ним и виновато промолвила: – Извините, судя по билету, у Вас постельное бельё не оплачено… – Какие проблемы? Давайте я оплачу! – Нет, мы не имеем права выдавать неоплаченное бельё, нам запрещено… – А начальник поезда может разрешить проблему? Оказалось, что и начальник поезда тоже не в силах решить её. Более того, розничный отпуск постельного белья строго контролируется руководством, его можно получать в пользование только оплатив в железнодорожной кассе, а если будет нарушен этот «порядок», то можно и работы лишиться – такие вот дела… Ближайшая длительная стоянка поезда (около 2-х часов) предстояла на станции Валуйки – только там можно будет решить «постельную проблему» через железнодорожную кассу. Поезд в Валуйки подошёл около часа ночи. Погранично-таможенная суета длилась ещё около часа, и как только она закончилась, проводница сорвалась с вагона и с зажатым в руке билетом Трофимова помчалась по виадучным переходам через железнодорожные пути к кассам. Трофимов настиг её только в пустующем зале, у единственного освещённого окошка – она уже на повышенных тонах переругивалась с кассиршей. Оказалось, что и в кассе не имеют права взимать отдельно оплату за пользование постельным бельём, можно это делать только при покупке билета. И всё же, смилостившись, кассирша приняла старый билет, оформила новый до Москвы с доплатой за пользование постельным бельём, но уже в другой вагон и на другое место. А успокоившись, даже пояснила природу коллизии – почему плацкартное спальное место оказалось без постельного белья. Всё оказалось очень просто: лицо, ответственное за реализацию железнодорожных билетов, выставило их в предварительную продажу, не обозначив номинала, вот их и продали, как «сидячие». Всё элементарно, Ватсон! Близился второй час ночи. Трофимова в купе полутёмного «нового» вагона не ждали, но и не спали. Там уже сложился и свой «коллективчик». На одной нижней полке полулежала пышная женщина средних лет, у её ног сидел лет тридцати, крепкого телосложения парень («крепыш»). Напротив, на другой нижней полке, сидел другой парень – моложе первого и тщедушнее, а рядом с ним сидела молоденькая, щупленькая, с кукольным личиком девушка – вылитая «Барби». Столик был уставлен выпивкой и закусками, все уже были «навеселе», но тон общения между ними шёл с трагическим надрывом. Большие, округлые, тёмные, с длинными ресницами глаза «Барби» были в слезах. Молодые парни отчаянно увещевали её, а пышнотелая «матрона», ни к кому не обращаясь, твердила разные проклятия в адрес непутёвых абстрактных мужиков. Из нестройного многоголосья Трофимов уяснил, что у «Барби» случилась семейная трагедия – её оставил муж, ушёл к другой. Эта причина и объединила «жаждущих», «страждущих» и соболезнующих. Остальные места были заняты пассажирами, не связанными с этой «компашкой». Пустовало только спальное место Трофимова на верхней полке, появление которого в купе никого не заинтересовало. Стенания, уговоры и проклятия возвышались в ночи иногда до «форте», пьяную «Барби» молодые «джентльмены» со своей нижней полки перенесли и втолкали на боковую верхнюю, поочерёдно целуя и уговаривая её успокоиться. Нижнюю полку «Барби» занял тщедушный кавалер, ночью он несколько раз падал с неё на пол. Вся эта суета не давала измученному Трофимову спокойно уснуть. Но сон всё же взял своё.
А поутру они проснулись… не сразу, и не все. Крепыш ещё спал в соседнем , а «Барби», отвернувшись, на той же – боковой. Нет, не трава… Лица их были помяты. Тщедушный парень был хмур, он что-то нашептывал «матроне», та, после недолгих колебаний, сказала: – Ладно, только по одной!.. – и достала откуда-то недопитый самогон. Вскоре присоединился «крепыш», пришлось повторить. А дальше – «души понеслись в Рай», уже без «Барби», которая проспала почти до Москвы. «Матрону» с трудом разбудили перед Москвой, её должен был встречать муж. Женщина-соседка завесила её простынёй, чтобы переодеться. «Матрона» приоткрыла простынный полог, показала свои пышным формы «крепышу» и. не стесняясь, изрекла: «Как, ничего? Соскучишься – заезжай!»
Рассказ Трофимова привёл меня в уныние, поблекли в глазах яркие краски тёплого солнечного осеннего дня. На разноцветье нарядной уличной толпы как бы осел серый туманный смог – «Там, вдали, как тёмным флёром, омрачилось небо тучей…»(Конст. Фофанов). Но ведь рядом же – скорые экспрессы, «Сапсаны», вежливые в фирменных одеждах проводники, набор элементарных, но так необходимых дорожных услуг, а вот тут, тоже рядом, реликт – «41-й год!»
Рис. Валентин Губин.
В дороге случается всякое. «Пути Господни неисповедимы», – твердит молва. Наверное, в том числе, а может и в первую очередь, имеются ввиду …
