Выше уже упоминалось о распоряжении ходить нам в незнакомом городе только группами в три-четыре человека. И это выполнялось нами беспрекословно. На одной из улиц к нам подбежала девушка лет пятнадцать-шестнадцать и, повиснув у одного из нас (Сережи Киселева) на шее, в рыдании еле говорила: «Я не отойду от вас, берите меня с собой в Россию. Родители лишили меня родины, когда я была еще маленькой, и привезли сюда. Я умею стирать, мыть полы, ухаживать за больными, готовить пищу. Я умею работать, готова на любую работу, но только в России, на родине, в моей России». Все наши доводы, ссылки на законы не имели успеха. Лишь при содействии горожан, наблюдавших данную трагедию, удалось освободиться от девушки, находившейся на грани истерии. То был один из примеров начавшегося разложения белой эмиграции, находившейся, кстати сказать, за рубежом в незавидном состоянии. На государственную службу они не допускались, им не давали гражданства (подданства) страны пребывания. Лига наций выдавала им . С таким документом они и проживали за рубежом. С разложением белой эмиграции приходилось сталкиваться в ряде других случаев.
Один из многих. Иван Троян - русский эмигрант, доброволец интербригады в Испании (источник фото: РГАСПИ Ф.545,оп.6,д.1555 ).
В 1937-1938 гг., т.е. в годы Национально-революционной войны в Испании в интернациональных бригадах находились русские парни из среды эмиграции. Не с одним из таких приходилось разговаривать. И все они проклинали свое положение. Конечно, то были парни из среды русской интеллигенции, бежавшей из России в 1917-1918 годах. Иначе говоря, были вывезены родителями еще в малом возрасте, когда их папы и мамы, дедушки и бабушки надеялись, что большевики недолго продержаться у власти. Конечно, рассказывали они, крупные русские капиталисты, банкиры, фабриканты, купцы, которые имели крупные денежные суммы в иностранных банках, не бедствовали, трудностей не испытывали. А другие, не имевшие таких сумм, самым доходным владением содержали в складчину небольшие питейные заведения – кабаки, в лучшем случае – ресторанчики в подвальных помещениях. Что же касается молодежи, то большинство из них были просто обычными рабочими на заводах, фабриках, мастерских, мойщиками магазинных витрин, водителями автомашин такси, фотографами моментального фото в парках и скверах, рабочими по фабричному или заводскому двору, грузчиками и т.д. Пребывая некоторое время в Париже, работники нашего посольства говорили, что многие русские эмигранты принимали активное участие в заводских и фабричных забастовках, требуя улучшений условий труда и повышения зарплаты. Наши военные советники, находившиеся в Испании в годы Национально-революционной войны, давали весьма высокую оценку действиям в боевых операциях русских эмигрантов в составе интербригад.
И вновь в море
После возвращения из плавания на крейсере «Аврора» группе курсантов из 7 человек, в том числе и мне, было предложено совершить за счет дней очередного отпуска поход на торговом судне в Англию. Хотя хотелось съездить в Ярославль, но я предпочел все же участвовать в том походе. Мы шли не в качестве туристов, а качестве практикантов в штурманском деле и знакомства с порядком и церемониями захода и пребывания торгово-пассажирских судов в иностранных портах. Ходили на грузопассажирском транспорте «». Погода и состояние моря благоприятствовали. На борту было человек 8-10 пассажиров иностранцев. Часть из них сошла в Германии. Трюмы заполнены грузом.
Из Балтийского моря в Северное море проходили Кильским каналом, проложенным по перешейку Ютландского полуострова. Канал открыт в 1895 году, принадлежит Германии. На востоке он начинается в Кильской бухте, а на западе – в устье реки Эльба. С той и другой стороны имеет по две пары шлюзов. Длина канала 99 км, ширина 104 метра, глубина 11 метров. Назначение канала – ускорить переход кораблей из Балтики в Северное море и наоборот, плюс коммерческий расчет. Над каналом проложены на достаточной высоте несколько железнодорожных и автодорожных мостов, соединяющих Германию с Данией. В настоящее время канал принадлежит ФРГ, доступен для судов всех государств. Проход по каналу только с лоцманом. Мы прошли по каналу в устье реки Эльба и вскоре вошли в Северное море. Здесь тоже погода благоприятствовала. Шли в Гулль. Встретились с несколькими «купцами» (так называли торговые суда-транспорты), обмениваясь приветствиями приспусканием до половины государственных флагов. Штурманской работы было мало. «Дорога» от Гулля была прямая. Однако для тренировки пользовались соответствующими таблицами и учебниками по «Мореходной астрономии», чтобы определить место корабля в море по солнцу, вносили периодические поправки в курс движения корабля с учетом скорости и направления и течения в море. И порт и город Гулль были небольшими. Да и груза для Гулля у нас не было. Стояли здесь одни сутки. Но город чистый, уютный, зеленый. Транспортное движение спокойное, автомобилей мало. Так что никакого шедевра там не видели и в памяти своей ничего не унесли. Испробовали лишь знаменитого английского табака. В Лондон входили в темное время суток. Перед нами, как говорится, мириады огней разных цветов. И среди них надо было найти два белых желанных огня, расположенных по вертикали, чтобы ухватиться за эту вертикаль огней и, не сходя с нее, безопасно войти в русло реки Темзы, в устье которой расположен порт. Такие огни называются створными.
— специальное судно, оборудованное маячной световой аппаратурой, радиотехническими, звукосигнальными и другими устройствами, предназначено для определения места судна в море. Плавучие маяки, выполняющие функции лоцманских станций, называются приемными.
Вход корабля в порт производил лоцман, принятый нами с плавучего маяка. Лоцман несет ответственность за безопасность корабля при входе в порт. Он же доводит корабль до места постановки на якорь или швартовкк к «стенке» - к пирсу. Капитан корабля может вмешаться в действия лоцмана, но только в при обнаружении в действиях лоцмана поступков, угрожающих кораблю аварией. «Ян Рудзутак» был поставлен на швартовы к пирсу левого берега Темзы. Находились в Лондоне, наверное, дней пять: разгружались и принимали грузы для Ленинграда. Эти пять дней мы использовали весьма полезно. Прикрепленный к нам, курсантам, работник нашего посольства ознакомил нас со многими достопримечательностями Лондона. Мы посетили Британский музей и побывали в зале, в котором в свое время работали Карл Маркс и В.И.Ленин. Посетили Вестминстерское аббатство, в котором происходят коронования английских королей, их захоронения и захоронения выдающихся деятелей науки и культуры Англии. Здесь, в частности, захоронены Шекспир, Дарвин, Ньютон, Диккенс. Побывали в музеях армии, техники, транспорта. Сходили к памятнику адмиралу Нельсону на Трафальгарской площади – командующему английской эскадрой в морском сражении в 1805 году против франко-испанской эскадры вблизи мыса и одержавшему победу, в силу чего Англия обрела господство в море, была названа «Владычица морей». Однако та победа Нельсону стоила жизни. Будучи смертельно раненным, он скончался. Англичане до сих пор сохраняют, как памятник той победы и Нельсону, корабль «» (победа), на котором Нельсон держал свой флаг в Трафальгарском сражении. Мы близко видели «Викторию» при поездке в предместье Лондона Гринвич, где поставлен линейный корабль «Виктория» на вечную стоянку.
Пребывая в Лондоне, мы конечно не хотели упустить возможность побывать в Гринвиче, в местечке, через которое «проходит» нулевой или начальный меридиан, от которого идет отсчет географической долготы места объекта – корабля на земном шаре в сторону Востока и Запада. От него же идет отсчет Всемирного времени. Гринвичский меридиан – важнейшая и неотъемлемая, можно сказать, начальная «полоса», проходящая от северного до южного полюса, делящая на две равные части земной шар – на Восточное и Западное полушария. На Востоке такую функцию выполняет 180-й меридиан, проходящий через Тихий океан. Отсчет долготы осуществляется в градусах. Физически меридиан изображен цементной полоской по земле длинною, пожалуй, метров 10-15, шириною 15 см. Каждый из нас сделал по 4-5 шагов точно по меридиану. Здесь же находится Гринвичская астрономическая обсерватория, основанная в 1675 году. Посетить ее нам не удалось. Был воскресный день. Она сооружена точно на нулевом меридиане. Расположена на большой зеленой поляне, окруженной множеством с красивыми цветами деревьев (низкорослых) с густыми кронами, с зелеными, фиолетовыми, красноватыми листьями.
Побывали мы и в – в одном из знаменитых парков Лондона. Здесь традиционно проводятся митинги с большим скоплением народа по самым разнообразным политическим темам. Во избежание каких-либо беспорядков парами прохаживались полицейские – здоровенные высокие парни в черном обмундировании, в черных касках на голове, с бело-черными полосатыми деревянными жезлами (дубинками) в руках, являющимися, видимо, символом власти. Народ прохаживался, сидел на траве, некоторые лежали, возможно, спали. Но больше сидели группами по 5-8 человек, как нам сказали – безработные: читали газеты, журналы, валялись бутылки с фруктовой водой. Скамеек на аллеях парка предостаточно, но сидящих – единицы, так как за сидение надо было платить денежки. Свободно, спокойно и гордо разгуливали павлины, в небольшом водоеме также гордо плавали лебеди. Аристократы обоих полов, тоже, не менее гордо, совершали в основном парами верховые прогулки на конях. Встретились нам небольшие оркестры 5-6 человек, исполнявшие, видимо, специально написанные для них, короткие произведения. Встречали их на многих улицах и площадях. При некоторых оркестрах находились молодые ораторы – молодые люди обоего пола с голосами, интонацией и жестами святых проповедников. Сопровождавший нас товарищ пояснил, что это группы «Армии спасения».
Последняя – довольно значительная организация религиозного толка, имеющая международные связи. Проповедует «филантропические» идеи во имя «спасения человека». На деле – сугубо религиозная организация, финансируемая крупными капиталистами и действующая по их специальному заказу. Цель – проповедовать смирение антагонистических общественных классов, отвлекать трудящихся от классовой борьбы, прикрывать эксплуататорскую суть буржуазного государства. А оркестры – зазывали публику. Товарищ из посольства показал нам и вечернее времяпрепровождение низкооплачиваемого рабочего люда. Привел нас в одну из многочисленных лондонских, назвал бы, пивнушек: небольшой зал со столиками, расставленными по всей площади, полностью занятыми посетителями, завсегдатаями – мужчинами и женщинами, некоторые из них с малолетними детьми. В зале полумрак от густого табачного дыма. Берут, рассказывал товарищ, по литровой кружке пива (детям по стакану фруктового сока) и сидят часами, обсуждая государственные, житейские и другие проблемы и вопросы, разносят слухи, перемывают кости недругов, распространяют сплетни. Никаких клубов, культурных заведений для такого контингента жителей в ту пору не было. Разновидностью пивнушек можно назвать «Смокинг румс» - комнаты для курения, тоже частенько попадавшиеся нам на глаза. Здесь чище, приятнее, обстановка лучше. Можно выпить чая, кофе, почитать «свежие» газеты, журналы, посидеть, «поболтать», хотя и называются «курительные комнаты», однако такого дыма, как в пивнушках там нет. Правда в них и народа меньше.
Посмотрели на могилу неизвестного , на Букингемский дворец, на его внешнюю конную охрану – на коней и всадников, стоящих как вкопанные, не шевельнутся, глазом не моргнут, форма всадников, еще, наверное, тысяча пятисотых годов (картинная). Словом, много интересного увидели мы в Лондоне. Вплоть до двухэтажных автобусов и городских зданий, закопченных смесью дыма, тумана и пыли так, как будто выполнено специально, для красоты, художественно. Плавание на торговом судне «Ян Рудзутак» было интересным и весьма полезным. Мы получили много нового из морской практики и знаний из жизни других народов, в частности, англичан.
Она открывает окно. В море — . В темноте прыгают молнии. Она разрывает письмо на мелкие клочки, и ветер уносит их...
Только под утро, после мучительной ночи, обессилев, осунувшись, словно после тяжелой болезни, Антонина берет новый листок и пишет — уже не Никите, а Фролу: «Фролушка, милый, давай, оставим в покое Никиту, не вмешивайся и ты в его жизнь. Ты сам пишешь, что ему — хорошо». Все. Она никому не расскажет. Даже Стэлле. Она не нуждается ни в жалости, ни в сочувствии.
Фрол, получив ответ, не оценил красоты души Антонины. Он посчитал ее сущей дурой и, скомкав конверт, запустил им в море, подальше от борта. И на белый комок сразу накинулась чайка, вообразившая, что ей бросили подачку. Раньше бывало то Фрол забегал вечерком в каюту к Никите, то Никита забегал к Фролу, и они вели задушевные разговоры. Фрол приносил письма Стэллы и читал вслух. На десятке страниц описывала она свою жизнь, День за днем; приписки ее отца, толстого дяди Мираба, дышали оптимизмом и остроумием. Перед друзьями вставал, как живой, славный, мудрый толстяк с седыми усами, подвижной, словно юноша, весь пропитанный солнцем Грузии и кахетинским вином; он, казалось им, никогда не состарится. Мираб называл их «своими мальчиками» — лейтенанты так и остались для него мальчиками: выросли у него на глазах. В свою очередь Никита читал Фролу Антонинины письма (теперь они лежат в ящике) и письма друзей по училищу. «Привет с Каспия,— недавно писал ему Бунчиков.— Представь, служу на том корабле, на который взяли меня во время войны, голодного и оборванного, два молодых офицера. Я вдоволь поплаваю, а потом — потом у меня взлелеяна такая мечта: отдать жизнь воспитанию молодых моряков. И я подам рапорт о зачислении меня воспитателем нахимовского; оно меня, беспризорника, сделало человеком и моряком. Как думаете, правильно мое решение?»
Осадчий Василий Степанович, фронтовик, тбилисский нахимовец, руководитель Военно-морской подготовкой, один из самых авторитетных офицеров Нахимовского училища.
— Правильно,— одобрил Фрол, и Никита с ним согласился. «Тихий океан только по названию тихий,— писал Платоша Лузгин.— И я в такой штормище попал, о котором раньше не имел и понятия. Служу на большом корабле, присматриваюсь, учусь у старших товарищей. Желаю вам счастья, орлы! И спасибо вам за науку!» — Ты смотри, помнит, что из училища чуть не вышибли, да мы помогли ему на ноги стать,— вспоминал Фрол. «Североморский привет! — писал весельчак Боречка. — Мое холодное, суровое море мне пришлось по душе. Это вам, братцы, не Черное и не Балтика! Город на сопках, так не похожий на наш Ленинград, сначала мне не понравился, а теперь я его полюбил. Я служу на боевом корабле со славной историей. Я, как говорится, обжился, сдружился с товарищами. А как вы, братцы? Тоже, наверное, сначала чувствовали себя не по себе? Сочувствую. Но ребята мои — славные и простые, я быстро нашел с ними общий язык. А на берегу встретил замечательную девушку». — Ох, Борька неисправим! — хохотал Никита.—И наверняка выпросил у нее фотографию. — Спокоен будь,— подтвердил Фрол.— Вот тебе, слушай: «Она мне подарила на память свою карточку с надписью...» Дальше идут дифирамбы ее красоте... А вот и от нашего «ученого» письмо, от Игната Булатова! — Читай, читай, Фрол! «...Неся службу на корабле, я в свободное время продолжаю задуманный мною труд. Первая часть закончена. Вы ее, наверное, скоро прочтете в журнале...» И действительно, их однокашник дебютировал в «».
Товарищей по нахимовскому и высшему училищам раскидало, как говорил Фрол, но они все же не забывали друг друга. Им было о чем рассказать. К сожалению, не все напишешь в письме. Но радостями своими делились. И вспоминали о шумном детстве в нахимовском, куда пришли желторотыми, озорными птенцами. О юности в высшем училище, когда в них еще много было мальчишества и они часто удивляли воспитателей своими чудачествами. И Фрол с Никитой садились и сообща отвечали друзьям. Но теперь между ними пробежала черная кошка. Не зайдет больше Фрол, придя с моря, не скажет: — Насквозь просолился! Ты знаешь, Никита, когда вымпел поднят — петь хочется; стихи читать вслух на мостике хочется, да подчиненные, боюсь, ненормальным сочтут... «Эх, соленая вода, ветер на просторе!» И Никита не забежит к Фролу поделиться своими радостями. Да Фрол его и не поймет! Когда Никита сказал ему, что любовь его окрылила, Фрол не нашел ничего лучшего, как сострить: «Окрылился, так переквалифицируйся в летчика, садись в скоростной истребитель, взлетай». Дешевый острослов! А давно ли они сидели вдвоем, вспоминая прошлое и мечтая о будущем? Первый заметил отсутствие Фрола на «Триста пятом» Бочкарев. Он любил с Фролом поспорить и всегда «заводил» его, то утверждая, что романтика моря умерла со Станюковичем и с парусным флотом (Фрол взрывался, доказывая, что романтика существует), то заводя разговор о поэзии — и они наперебой читали стихи.
— Где же наш рыжий спорщик? — спросил он Никиту. — А, право, не знаю,— с беззаботным видом ответил Никита, хотя и чувствовал, что Бочкарева обмануть нелегко. И Бочкарев действительно, склонив голову набок, спросил: — А не случилось ли у вас, братцы, размолвки? Никита признался, что немного поспорили по одному волнующему обоих вопросу и Фрол, как видно, обиделся. Но со временем все обомнется... — Сожалею,— неодобрительно сказал Бочкарев.— Сожалею, что до сих пор не обмялось, и мы лишены возможности видеть Живцова. Надеюсь, вы сделаете, Никита Юрьевич, первый шаг к примирению? Тем более, что,, по вашим же словам, вы обидели вашего друга. — Я не обидел. Он — обиделся. — Эти нюансы, батенька, мне непонятны. Флотская дружба — не дружба девиц. Если мой товарищ обиделся — значит, я обидел его. Если я обидел его — я должен первый искать примирения. Извините, пойду почитаю. И он ушел, оставив Никиту размышлять в одиночестве. Но Никита позиций своих не сдавал. Уж он-то первый к Фролу не пойдет на ! Фрол Антонине написал, кто его об этом просил? А вдруг она и в самом деле приедет? Что тогда? Что он ей скажет?
И вдруг какой-то внутренний голос спросил: —— Что ты ее все же любишь? — А? — опешил Никита. Но никто больше ничего не сказал. Но вот однажды к Никите в каюту вошел командир соединения. В этом не было ничего удивительного — Крамской часто заходил, интересовался, не возникли ли трудности, спрашивал, что Никита читает, одобрял его акварели. Порасспросив о том и о сем, Крамской вдруг спросил: — А что произошло у вас, Рындин, с Живцовым? И, так как Никита помедлил ответом, упрекнул: — Мне не нравится, скажу честно, что два молодых офицера чуждаются друг друга, тем более, что они с детства были большими друзьями. Никита смущенно молчал. Что мог он ответить? Тогда Крамской продолжал: — Я верю в вас. Верю, что не пройдет и года, вы будете командовать «Триста пятым» или другим кораблем. Но именно потому я хочу вам задать ряд вопросов: почему вы рассорились с другом? Почему я не вижу портрета вашей невесты — он стоял у вас на столе? Я был у Щегольковых недавно. Жена Щеголькова была подругой вашей невесты; она говорит, что Антонина — чудесная девушка. Вы мне как-то — помните? — рассказали, сколько вместе с ней пережили, как она вас поддержала в тягостные минуты. Когда у вас мать умерла... Что же случилось? — Фотография — здесь. — Никита порылся в ящике и бросил вместе с фотографией Антонины на стол пачку нераспечатанных . — Вот она,— протянул он Крамскому фотографию с надписью: «Твоя дорога — в морях, Но где бы ты ни был, я всегда и всюду с тобой».
— Хорошее у нее лицо, — одобрил Крамской. — Неужели она заслужила, чтобы к ней так небрежно относились? Никита густо покраснел, заметив взгляд командира, брошенный на нераспечатанные письма. — Когда вы нуждались в участии, она приехала к вам и вас поддержала — вы сами об этом рассказывали. Может быть, сейчас она нуждается, чтобы вы ее поддержали? Ведь отец ее, как я знаю, женился, а мать — погибла во время войны... Никита молчал. — Когда штурман теряет свое место в море, Никита Юрьевич, это очень нехорошо. С вами, к счастью, этого не случилось. Но когда моряк теряет свое место на берегу и не может определиться в жизни своей... Только потому, что я ваш командир и старше вас вдвое, я осмеливаюсь вмешаться в вашу личную жизнь... Он сделал паузу, ожидая возражений (Мыльников-то возражал!). Но Никита не проронил ни слова. Низко опустив голову, он сидел перед своим командиром. — Ваш отец — вы знаете — не женился и, я уверен, не женится в другой раз, хотя и имел все возможности (о, Никита помнит эти возможности). Отец ваш любил так, как умеем любить мы, моряки, полжизни живущие в море. Ваш отец никогда свою жену не забудет. Сейчас вы увлечены замечательной девушкой; она обладает многими достоинствами и вообще - хороша. Вы хотите возразить? — Нет. Я думал, вы хотели сказать, что я ошибаюсь, что ее любите и вычеркнули Антонину Гурамишвили из жизни... Да, вычеркнули; вы даже не прочли ее письма, и когда ваш друг вам напомнил о ней, о долге моряка, офицера... — Живцов вам успел доложить, товарищ капитан первого ранга? — не выдержал Никита. — Нет... Живцов не докладывал. Но, значит, я не ошибся? Вы сами мне говорили, что ваша невеста готова приехать к вам по первому зову. И вы говорили о ней так тепло, что я невольно подумал: он ее любит, по-настоящему любит!
любить или не любить не прикажешь, но я советую вам все хорошенько обдумать, прежде чем сделать решительный шаг. Подумайте: не пройдет ли полгода, год, и вы во второй раз нарушите — уже другой девушке данное слово? Крамской давно уже ушел, а Никита все сидел за столом, опустив голову на руки. Под локтем у него лежал портрет Антонины. «Я всегда и всюду с тобой». Но он любит Лайне, и никто его не уговорит от нее отказаться! С какой стати? Теперь? Когда он ждет не дождется часа и дня, когда ее снова увидит? Пусть Фрол уходит подальше со своими советами! А Крамской? Крамского легко не скинешь со счетов. Он — человек с огромным жизненным опытом, знает, что говорит. «Если моряк потерял свое место в жизни и не может определиться...» Точно сказано! Я действительно, кажется, потерял свое место и не могу определиться. Антонина для меня — пустой звук? Нет». Он разорвал лежавший сверху конверт. Давно он не видал ее почерка! «Как ты нужен мне, Никиток, родной! Пишу тебе из Тбилиси: Тамара сообщила, что дед тяжело заболел. Когда я приехала, он сидел в своем кресле, лицом к своей любимой Мтацминде, и тяжело дышал. «Зря тебя беспокоили, девочка,— сказал он мне,— мне уже значительно лучше». Я пошла к Стэлле, а когда вернулась — он, показалось мне, спит. Я тронула руку — холодная... Он умер совсем один. Тамара уходила за хлебом...» Шалва Христофорович умер» Она — одна. (Ее отец Серго — с Клавой; Клава — она не мать, мачеха,— значит, не в счет). Как Антонине тяжело, должно быть, одной... Он взглянул на почтовый штемпель. Письмо было написано два месяца назад. Два месяца тому назад! А Крамской сказал только что: «Может быть, и она нуждается в вашей поддержке».
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Выступая в июне текущего года в столице Германии, президент США Барак Обама анонсировал новые инициативы Вашингтона в части сокращения ядерных вооружений. К восторгу собравшихся у Бранденбургских ворот тысяч берлинцев Обама пообещал, что Америка будет всячески продвигать идею мира, свободного от оружия массового уничтожения. В своей речи глава Белого дома рассказал не только о необходимости трансатлантической солидарности, но и о том, как миру по-прежнему угрожают ядерные арсеналы, оставшиеся со времен холодной войны.
Несмотря на относительно почтенный возраст, наверное немного за пятьдесят, был динамичным, подвижным, ходил мелкими, частыми шажками. Дружил с юмором, любил подшутить. Француз. Вторым в мире переплыл Ла Манш шириной около 40 км, выступал на ринге бокса в соревнованиях на звание чемпиона Европы. В дореволюционное время он был приглашен в Россию для работы в Морском кадетском корпусе. «Когда на ринге, - говорил он, - положили мой руль (нос) право на борт (у него нос был чуть свернут направо), я обратился к педагогически-инструкторскому делу. Перед выездом в Россию, рассказывал он, немного подучил русский язык, но в весьма малом объеме. «Вышел в Петербурге из Варшавского вокзала, обратился к извозчику: «Сколько стоит Васильевский остров?». Извозчик посмотрел на меня с улыбкой и ответил: «Не знаю, барин». Поняв, что не то спросил, я пальцем показал извозчику на карету, повторив: «Сколько Васильевский остров?». Извозчик догадался и ответил: «Пятиалтынный, барин». Я не знал тогда, - продолжал Лустало, - что это за сумма. Сказал извозчику: «Нет, дорого, полтинник дам». Извозчик ответил: «Премного благодарен, барин». Поднял в карету мой багаж и помог в ней занять место. Слушая его подробные приключения, мы конечно смеялись, а порой, просто хохотали. И вот однажды, слушая наш смех, Лустало с серьезным видом сказал: «Чего вы хохочите? Вы еще под стол пешком ходили, а я уже против русского самодержавия боролся!». Мы, приняв позу слушателей, насторожились, чтобы не создавать помех его рассказу. Он сообщил, что в дореволюционные годы в училищном бассейне обучал плаванию дочерей Николая Второго: Татьяну и Ольгу. «Плывет, барахтается и все свой зад над водой показывает. Сперва я легонько придавливал зад-то ладонью. А он, смотрю, опять на верх вылезает. Надоела мне эта канитель. Как поднимет зад, я по нему ладонью раз... еще поднимет – я раз, раз ладонью. Вот и боролся с самодержавием. По тылам бил! И вновь взрыв смеха. Замечательный был и человек и инструктор.
По взаимоотношению с курсантами, по характеру к Лустало был близок преподаватель-инструктор «морской практики» Харин Никита Дементьевич. Боцман старого флота. Вместе со своими помощниками-лаборантами Воробьевым и Грицуком, тоже боцманы старого флота, обучали нас такелажному делу, организации и обеспечению общекорабельных работ, шлюпочному делу, управлению шлюпкой под веслами и парусом в любую погоду, познанию и исполнению международного документа «Правила предупреждения столкновений судов в море (ППСС). У них обращение с нами строилось проще. Если другие педагоги называли нас только «на Вы», то эти, как правило «на Ты». «А ну-ка, батенька... А, ты как думаешь? Мы, конечно, не обижались, считали, что это сближает нас. Не злоупотребляли их простотой, не отступали от такта, не снижали уважения к ним. Боцманы, которые не принадлежат к офицерскому корпусу, это мичманы, старшие мичманы, старшины, как правило обладают специфическими боцманскими качествами: обостренной наблюдательностью, нетерпением к беспорядку, небрежности, неусердному выполнению обязанностей и заданий. Боцман – хозяин верхней палубы корабля, первый помощник старшего помощника командира по поддержанию порядка, всей внешности корабля в чистоте и порядке, кроме оружия и специальной техники. Он же, боцман, заведует якорным, швартовым хозяйством и грузоподъемными устройствами, а также корабельными шлюпками и катерами.
В 1921 году Никита Дементьевич Харин исполнял обязанности учебного корабля «».
В характере Никиты Дементьевича имелась хитринка, которой он пользовался для компрометации тех из нас – курсантов, которых недолюбливал за их эгоизм, самовосхваление, за причисление себя к всезнающим. Он каждого из нас знал «насквозь». Вот один из примеров. Все, наверное, видели в темное время красные и зеленые огоньки на бортах больших и малых, морских и речных судов. Кроме того, корабли несут огни на носу, на корме, на одной или на двух мачтах, а иногда и комбинацию из цветных и белых огней. Огни эти – не для украшения, и не только для того, чтобы «на меня не наскочил какой-нибудь корабль в темноте». Они несут ответственную службу, предупреждая столкновения судов, подсказывая их размеры, направление движения. Каждый огонь имеет свое назначение, свой сектор (угол) освещения, свое место. Красный огонь, к примеру, установлен на левом борту, зеленый – правом. Это и позволяет определять направление движения находящегося в темноте судна. Видишь красный огонь и понимаешь, что судно идет к тебе левым бортом, пересекая твой курс слева направо. Видите зеленый огонь, познаете, что судно пересекает ваш курс слева направо. Видите оба огня – красный и зеленый – значит корабль или судно идет встречным курсом на вас. Словом, по корабельным огням можно определить: стоит судно на якоре или находится в движении и в каком направлении, идет вам навстречу или вы догоняете его, тихоходное или быстроходное судно, свободно в своем маневре или чем-то стеснено, тащит на буксире баржу, плоты, рыболовный трал и т.п.
Предусмотрены , включаемые кораблями при бедствии, аварии. Некоторые сигналы подаются гудками: один короткий гудок – поворачиваю направо, два – налево, три – даю или имею задний ход. Суда, идущие в тумане, подают через короткие интервалы относительно продолжительные гудки, а в интервалах – удары в рынду – в корабельный колокол. Все это изложено в ППСС. Однажды Никита Дементьевич вызвал к доске одного из «всезнающих» и спросил: «Кто несет два малых, горизонтально расположенных красных огня, а ниже их и между ними – один большой белый огонь»». Все мы, сидевшие за столом учебного кабинета, ломали мозги в поисках ответа на вопрос. Перебирали все известные нам комбинации корабельных огней. Но ответа не находили. Стоявший у доски краснел и белел. И тоже, видимо, не находил ответа. Поскольку, однако, его всезнающая натура не позволяла признаться: «Не знаю» - он пустился, как говорится, наугад, авось попаду в точку! Не подумал, что тем самым он утверждал недостаточное свое знание ППСС. Никита Дементьевич, видя, что в аудитории тишина, а отвечающий не желает признаться в незнании ответа, заговорил сам: – Что же ты, батенька, ППСС - то нетвердо знаешь? Я же не спросил, какой корабль несет такую комбинацию огней, а спросил, кто несет. И, сделав небольшую паузу, ответил: «Пятерка!». Трамвай 5-го маршрута, кстати проходящего вблизи училища по Большому проспекту. Поди не раз, – продолжал Никита Дементьевич – боясь опоздать с неявкой в училище после увольнения в город, нервозно всматривался в ленинградскую темноту, ожидая на трамвайной остановке двух красненьких отличительных огней, что на углах трамвайной крыши, а внизу между ними – большой белый осветительный огонь. Несколько секунд в аудитории стояла тишина. А затем – дружный громкий смех. Не смеялся лишь «всезнающий».
Вспоминаются и другие педагоги. Каждый из них имел какую-то «отметину. А обобщая, надо сказать, что все они были люди высочайшей квалификации в области своей специальности, высокой культуры, с доброжелательным, безотказным, заботливым отношением к курсантам, всегда готовые помочь нам овладеть учебными дисциплинами, дать консультацию, разъяснить непонятное в любое внеурочное время. Когда мы собирались в училище, чтобы отметить очередную годовщину нашего выпуска, то всегда вспоминали наших учителей, инструкторов, лаборантов, и, в частности, таких лаборантов, как Воробьева и Грицука – кабинета морской практики. Дядю Яшу Осипова – кабинета минно-торпедного оружия, Фролова Сергея Ивановича - «магнитного бога» кабинета компасной девиации, отличавшегося большой округлой черной бородой. Они строили отношения с нами проще, на ты, как отцы с сыновьями. Наши различия в возрасте вполне позволяли таким отношениям. Они, так же как педагоги, были высоко квалифицированными людьми, с благосклонностью и вниманием к курсантам.
Дальние походы.
После мая месяца все курсы уходили для прохождения летней практики: первый общий курс – в береговой Петергофский лагерь, второй специальный курс – делился на группы и уходил для практики на боевые корабли, другие курсы – на учебные корабли, кроме выпускного курса. Выпуски из училища производились в июне месяце. Выпускной курс на практику не уходил. В 1928 году мой первый специальный курс плавал на крейсере «Аврора». Большинству его состава набора 1927 года впервые предстояло знакомство с военным кораблем, с капризами и нравом моря.
Л.К.Бекренев - курсант ВМУ. 1927 год.
Виталий: Отец употребляет жаргон моряков, которые практически не используют слово «ходили» по отношению к себе на корабле. Настоящий моряк редко скажет о себе, что он ходил по морям. Он скажет: «Да, я плавал». Но, про сами корабли употребляют слово «ходят».
В тот 1928 год крейсер «Аврора» ходил в и обратно с заходом в норвежские порты Осло и Берген. Организация и программа практики на крейсере оставались такими же, как и при плавании в 1925 году. Прогулки по городу проходили тоже тем же порядком. Приятным событием оказался визит Александры Михайловны Коллонтай на крейсер, пребывавшей в Осло в качестве посла Советского союза. Кстати сказать, первая в мире женщина-посол. Александра Михайловна вышла из буржуазной семьи. Но с 1915 года связала себя с ленинской партией большевиков, участвовала в революции в Петрограде. В годы Гражданской войны – комиссар в ряде действующих частей. С 1920 года – заведующая женским отделом ЦК КПСС. С 1923 года – на дипломатической работе – посол в Мексике, Норвегии, Швеции.
Выступление посла СССР в Норвегии А.М.Коллонтай.
Коллонтай выступила на митинге личного состава крейсера. Александра Михайловна говорила о том, что визиты советских кораблей в иностранные порты – это свидетельство возрастания международного авторитета СССР. С каждым годом увеличивается число государств, заключивших мирные договоры и установившие дипломатические и торговые отношения с Советским Союзом. Говорила о положительных отзывах Норвежской и Шведской прессы о поведении советских матросов и курсантов крейсера «Аврора» и учебного корабля «Комсомолец» дважды побывавших в норвежском Бергене (1924 и 1925 гг.) и шведском Гетеборге (1925 г.). А это, - говорила она, - показывает рост количества граждан иностранных государств, лояльно и даже дружески настроенных к нашему народу, включая ученых, бизнесменов, интеллигенцию, не говоря уже о рабочем классе. Она рассказывала о своей работе с В.И.Лениным, дала характеристику международному положению и закончила фразой: «Будьте начеку, товарищи!». Пожелала экипажу успехов в боевой и политической подготовке и счастливого плавания. Александра Михайловна была второй раз на крейсере. В тот первый раз она выполняла государственное поручение и вручала ордена Красного Знамени ряду слушателей Военно-морского училища, совершившим подвиг летом 1924 года, предотвратив взрыв огромной мощности большого количества морских мин, хранившихся на форту «» вблизи большого кронштадского рейда, на котором стояли на якорях крупные корабли.
(оставшиеся в живых), совершившие на форту "Император Павел" 19-20 июля 1923 года. Слева направо: К.Сокольский, В.Полещук, Ф.Седельников, Н.Морылев, А.Евсеев.
Коллонтай посетила кубрики крейсера (жилые помещения), беседовала с краснофлотцами и курсантами. Командование отряда кораблей угостило ее флотским обедом. Помнится простой, но вылившийся в забавный эпизод случай. Проходя по верхней палубе крейсера, приблизились к хлеборезке. Увидев буханки только что выпеченного черного хлеба, Александра Михайловна, глубоко вдохнув приятного запаха и сложив перед собой ладони рук, умиленно и растягивая слова, спросила с явным стеснением: «Боже! Черный хлеб! Не позволите ли мне взять буханочку с собой в посольство?! Мы давно не видели нашего российского черного хлеба. Скандинавы не выпекают его». Авроровцы отнесли в ее автомобиль мешок, наверное, с десяток буханок. В 1930 году наш курс проходил практику на форту Красная горка, знакомясь с артиллерией береговой обороны и организацией службы, затем – в отряде морской авиации с теми же задачами, плюс «рулежки» (управление самолетом по водной поверхности при взлете), затем – двухнедельная практика на эскадренных миноносцах и, наконец, вновь на крейсере «Аврора» совершили поход до Архангельска и обратно. Заходили в норвежский порт Кристиансанн (в проливе Скагеррак) и в столицу Дании Копенгаген. Кристиансанн – небольшой, довольно уютный городок, расположенный в горной зеленой местности. Какими-либо особенностями, уникальными объектами, насколько мне помнится, не отмечен. Однако об одном эпизоде не могу не сказать.
Николай Египко, Михаил Иванов и Леонид Бекренев с королевским гвардейцем. Осло, 1930 год
— А Антонину побоку, значит? Та-ак,— говорит мрачно Фрол.— Ты ей давно не писал? . — Давно. — Трусоват у меня дружок,— заключает Фрол.— Ты что же, собираешься жениться на Лайне? — Не знаю. — Ах, ты еще не знаешь? — вскипает Фрол.— А я думал, ты уже твердо решил. Значит, Антонина все еще существует в твоем мятущемся сердце. Быстро не выкорчуешь. Еще бы! Ты помнишь? Когда твоя мать умерла, Антонина мигом к тебе прилетела. Утешать. Верный друг. Такие встречаются редко... — Фрол, молчи! — Отец твой без вести когда пропадал, она знала об этом, а ты и понятия не имел, так она тебе ничего не сказала. А совсем девчонкой была. У нее уже тогда было чуткое сердце. — Молчи!
— Когда прощались в Тбилиси у дяди Мираба, уезжали в училище, помнишь, какие у вас были лица? Расставаться-то нелегко было, видно... Ну, скажи ты мне, идол ты твердокаменный: любил ты ее или нет? — Фрол, ну что ты понимаешь в любви? — А ты? Ты понимаешь, по-твоему? Ну, скажи-ка мне, отвечай, что такое любовь?
Что такое любовь? Человек боится взглянуть на себя в зеркало: его обезобразило на войне. Его не радуют ни цветы, ни солнце. Его сердце — пусто. Он не хочет, чтобы она, та, которую он оставил, уходя на войну, ахнула и закрыла руками лицо. Пусть она его помнит тем, каким он был раньше. Еще больше боится он жалости. Он выписывается из госпиталя и поселяется вдали от родного города. Он исчезает для нее навсегда, сживается с мыслью, что больше ее никогда не увидит. Он умер для нее. Она думает, он — погиб. Проходит много дней и ночей. Он живет одиноко, затворником. У него нет ни друзей, ни жены. Ранним утром кто-то стучится в дверь. Он открывает. Она... Она не ахает и не закрывает глаза. Она берет его голову в руки и покрывает поцелуями ставшее незнакомым, обезображенное лицо...
...Другой случай. Она молода и красива. Они любят друг друга. Их разлучила война. Она не получила штабной бумажки, жен превращающей во вдов. Ей не сказали, что он пал в бою смертью храбрых. Как-то странно на нее стали поглядывать люди. Кто-то бросил жестокое слово «предатель». «Если его взяли в плен,—говорит она твердо, — то он добровольно не сдался». Паршивенько ухмыляются эти странные люди. Один — пожилой — говорит: «Знаете, что? Вы красивы и молоды. Мое имя ничем не запятнано. Я отдаю вам себя, свое положение, свое имя». Она отвечает: «Мое имя тоже ничем не запятнано». «Но вы носите его имя». — «И он тоже ничем не запятнал своего имени». — «Ну, знаете...» — «Знаю. Да, знаю и буду знать всю свою жизнь». Кисло ухмыльнувшись, пожилой человечишко с незапятнанным именем уходит от нее — навсегда. Подруги считают ее ненормальной: «В твоем возрасте нелегко найти подходящего. Девчонки, красивые — и тем нелегко пристроиться». Она не хочет пристраиваться. С ней — его фотография. Ей не надо другого. В шкафу — бутылка его коньяку: он вернется; она его ждет. Годы бегут. Другие долго не ждали: нашли новых мужей. Сроки все истекли. Жизнь уходит. Значит, так вся она до конца и пройдет е одиночестве? Люди переезжают с места на место. Она остается в покосившемся домике на окраине. Он вернется, он должен вернуться в свой дом! Вокруг вырастают десятиэтажные здания. Ее домик огорожен забором. Послезавтра и его, наконец, снесут. Если он все же вернется, напрасно он будет искать свет в своих окнах. Она собирает вещи. Его сорочки, галстук, который она ему подарила. Может быть, позвать нынче соседей и распить бутылку его коньяку — на прощанье? Она достает бутылку. Кто-то стучит в окно. Неужели послышалось?
Так всегда стучал он: раз, еще два раза и раз. Она замирает. Опять стучат: раз, два раза и раз. Не веря и веря, она открывает дверь. Он — не тот молодой человек, который вышел отсюда в жаркое июльское утро сорок первого года. Седые виски, лицо в морщинах. Но это он, он! Три раза бежал он из плена, был вдохновителем бунта в лагере смертников. Он чудом уцелел от расстрела; был партизаном у наших друзей, боровшихся за одно с нами общее дело. ...Вера в любимого человека — любовь. Еще один случай. Некрасивая и не очень уже молодая, она выходила в госпитале ослепшего красивого парня. Несколько месяцев она была ему и матерью, и сестрой, и сиделкой. Главный врач говорил ей: «Ну, и силища же сидит в вас, моя милая. Двужильная вы, не иначе двужильная». И тогда ее доброе и невыразительное лицо освещала улыбка, и главный врач удивлялся: «Смотри, пожалуйста. Да вы ведь — красавица». Но пропадала улыбка — и исчезала с ней красота. Через несколько месяцев красивый парень прозрел. Первая, кого он увидел, была не она, а бойкая сестра Симочка, фаворитка завхоза и фельдшера. Он влюбился в Симочку с первого взгляда (можно влюбиться с первого взгляда даже после многомесячной слепоты). Ей льстило, что ее, беззаботную Симочку, любит настоящий герой. Но он скоро выпишется и вернется на флот, а она останется. Кто знает, что может случиться? Предлагает ей выйти за него замуж. Но для того, чтобы выйти за кого-нибудь замуж, у нее ух как много времени впереди!
Другая — та думает: почему она не хорошенькая, как, Симочка? Она втайне мечтала о нем; она чувствовала, что не может без него жить. Он — ласков с ней, называет ее милой и дорогой, но ни разу он не сказал ей, как Симочке на прогулке: «Надень рукавички, а то замерзнут твои маленькие славные ручки»... Он не вспомнил о тех руках, которые бережно поправляли подушку, давали ему пить и есть, отгоняли мух, гладили его волосы и слепые глаза. Почти накануне выписки ему становится хуже. Главный врач сердится: «Нервная система — никуда не годится. Не пойму, что его взволновало. Черт знает что!» Тогда любящая женщина идет вечером к Симочке. Симочка перед сном старательно завивает кудряшки. Любящая женщина говорит: — Не мучай ты больше его. Ты нужна ему. Неужели не понимаешь — нужна! И лучше его тебе никогда не найти. Поезжай с ним, живи и постарайся исправиться, не огорчай его, Сима... В душе она думает: «Ты глупа, легкомысленна — и не дай бог, чтобы он это понял». Она приходит в свою крохотную голую комнатку, ничком ложится на койку, прикрытую тощим тюфяком, головой зарывается в подушку, набитую колючей соломой, и старается плакать так тихо, чтобы ее слез не услышали за тонкой стеной.
Никита встретил Фрола через несколько дней. — Я написал ей,— бросил Фрол на ходу, — Кому? — Антонине. — Зачем? Что ты ей написал? — Чтобы поскорее приезжала. — Ну, знаешь, Фрол, это просто... (подлость, хочет сказать Никита, но вспоминает Супрунова, который обозвал «подлым другом» Глобу). Я бы просил тебя не мешаться в чужие дела. — В чужие? — удивляется искренне Фрол. — С каких это пор дела товарища стали чужими? Не по-флотски ты поступаешь, Кит. А впрочем, живи, как умеешь. Пока... И Фрол уходит вдоль моря. Никита остается один. Северный ветер гонит рыжую воду в глубь бухты. Сегодня не видно камней. Они скрыты волнами. Чайки, сердито вереща, летают над головой — злятся, что им негде присесть. «Живи, как умеешь»,— сказал ему Фрол. «Ну что ж? Буду жить, как умею. Не с тобой же советоваться, как жить. Друг мне тоже! Смотри, пожалуйста, написал Антонине! Это подло с его стороны! Да, просто подло! А почему же я сам ей не написал? — вдруг осенило его.— Или я ее все еще...?» Он задумывается. На душе нелегко... «Пусть живет, как умеет,— в свою очередь злится Фрол на Никиту.— Для тебя я старался — и вот, !»
Он чуть ли не в первый раз взялся за ручку, чтобы написать не работу к экзамену... Он терпеть не мог писать писем. Разбрызгивая чернила, злясь, перепачкавшись, он писал решительные слова: она должна бросить все там у себя к самой чертовой бабушке и приехать, приехать, приехать, если Никита ей дорог. Иначе у нее этого ненормального отберут. Пораздумав, что бы еще написать, вспомнил Лайне. Обругать ее, облегчить свою душу? Честность не позволяет. Если бы Лайне была вертихвостка и дрянь, он бы не постеснялся назвать ее вертихвосткой и дрянью. Но кривить душой он не привык. К сожалению, Лайне и умная, и хорошая, и талантливая, и лицом хороша. И Фрол написал Антонине, что с Никитой он еще разберется. «Никита — нынче не просто Никита, он — офицер флота, а офицерское слово крепко, как камень — гранит. Он давал тебе слово? Давал. Сам мне не раз говорил. И ты вообще вполне заслужила, чтобы тебя не разменивали. Даже на самых хороших. Да. Он ополоумел, а ты не будь дурой. Приезжай. Приезжай». Он заклеил конверт и размашисто написал: «. Крым. Антонине... «Чуть было не написал «Рындиной», перечеркнул, переправил: «Гурамишвили». И сверху крупно: «Авиапочтой». — Еще разбираться тут с вами, чертями,— ворчит он сердито, швыряя камушки в воду. — Нет, разберусь! Ты не просто Никита, ты — офицер и моряк. Ты должен морально быть чистым! И я тебя не оставлю в покое, злись ты, не злись!
Письмо Фрола ранило Антонину в самое сердце. Она вчитывалась в каждое слово. Может быть, это шутка? Нет, Фрол не станет шутить. Фрол зря не любит писать, даже Стэлле не пишет. Размашистые слова залиты жирными чернильными кляксами. Значит, писал и сердился. Фрол — он суровый друг; Никиту он не щадит. И не скрывает жестокой правды. Уж если даже Фрол говорит, что та, другая, хороша, красива, умна и у нее с Никитой общие интересы — значит, так оно и есть. Не приходится сомневаться. Антонина еще и еще перечитывает каждую строчку. Когда отец получил телеграмму о гибели матери, он не поверил: «Не может быть! Телеграф перепутал». Ему все казалось, что перепутаны телеграммы, придет поправка. Поправки не пришло. И Фрол не пришлет поправки. Сегодня день рождения Никиты, и она поднималась на гору, на телеграф, чтобы поздравить его. А Никита — он не нуждается в ее поздравлении. Разве можно насильно привязать к себе человека? «Приезжай», пишет Фрол. Чего ради ехать? Чтобы услышать от Никиты, что он разлюбил? Она плачет, плачет долго и безутешно, уронив на стол голову. Потом, уже поздно вечером, берет листок бумаги. «Я вижу, тебе лучше с ней. Она красива, добра, талантлива и она тебя любит. Я останусь навсегда твоим верным другом...» Нелегко заставить себя думать так.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
