Последние сообщения блогов

«Детский» вопрос: - Что же такое подводная лодка, в соответствии с каким законом ныряет и плавает? Представьте себе громадную стальную сигару длиной 100 метров и более и диаметром 10 метров, на оконечностях заваренную сферическими крышками. Такой фразой начинается ответ на этот вопрос в книге «Атомная подводная эпопея», которую написали известные подводники Л.М.Жильцов, Н.Г.Мормуль и Л.Г.Осипенко (1994 г).



В этом прочном металлическом корпусе располагаются моторы или реакторы, электрика и электроника, вооружение, жилые и служебные помещения и различные системы, обеспечивающие жизнь людей и работу механизмов. Прочный корпус при погружении на глубину выдерживает давление сотен тысяч тонн забортной воды. Он находится внутри так называемого легкого корпуса, придающего обтекаемые формы подводной лодке. В межбортовом пространстве между легким и прочным корпусом заключены большие емкости – цистерны главного балласта, благодаря которым создается и регулируется запас плавучести подводного корабля. Заполняя эти цистерны забортной водой, лодка погружается в пучину моря. И наоборот, вытесняя из них воду сжатым воздухом высокого давления, подводная лодка всплывет. Равенство удельного веса лодки и морской воды достигается с помощью вспомогательных цистерн, расположенных так же между прочным и легким корпусом. Изменяя в этих цистернах количество воды, в соответствии с законом Архимеда, добиваются этого равенства. Эта операция называется дифферентовкой, которая выполняется перед каждым выходом в море, обеспечивая нормальную управляемость лодки под водой. Лодка погружается прямо в гавани, и, перегоняя балласт (воду) то в носовые, то в кормовые цистерны, уравновешивает лодку под водой.
Для маневрирования по курсу и глубине служат рули – горизонтальные и вертикальные. Обводы корпуса позволяют лодке под водой двигаться с большей скоростью, чем в надводном положении. Это объясняется громадным волновым сопротивлением корпуса и кавитацией винта. Однако на лодках 613 проекта надводная скорость больше подводной. Навигация лодки в надводном и позиционном (под перископом) положении обеспечивается набором выдвижных радиолокационных и радиотехнических антенн и перископами, в подводном положении – гирокомпасами и гидроакустическими системами.



Рабочая лошадка холодной войны

Экскурсию по подводной лодке - музею проводит офицер запаса – профессиональный подводник. Как и всякий корабль, подводная лодка делится на отсеки водонепроницаемыми перегородками. На этой лодке таких отсеков семь. Спускаемся в корпус лодки не через круглую шахту в рубке, а по нештатному трапу из нештатной выгородки на палубе, сделанной для удобства экскурсантам. Этот трап ведет в четвертый отсек подводной лодки. Учитывая категорию присутствующих в этой группе, экскурсовод не многословен и ограничивается ответами на вопросы.
Моя служба была связана больше с надводными кораблями, но неоднократно приходилось бывать и работать на подводных лодках многих проектов, главным образом, атомных ракетных первого поколения. Всегда восхищался мужеством этих покорителей глубин морей и океанов. Служба и боевая работа экипажа в таких стесненных условиях сравни подвигу. Постараюсь в доступной форме рассказать читателям о «начинке» этого музея на воде, которых, к сожалению, в России очень немного.



Осмотр внутренних помещений начинаем с носа корабля.
Первый отсек - носовой торпедный, жилой.
В отсеке размещены: четыре торпедных аппарата с приборами управления стрельбой; стеллажи с запасными торпедами; приводы носовых горизонтальных рулей; станция пенотушения; 16 подвесных коек; торпедопогрузочный люк.
Первый отсек самый большой - он протянулся во всю длину торпед, и, оттого что передняя его стенка скрыта в зарослях трубопроводов и механизмов, замкнутое пространство стальной капсулы не рождает ощущения безысходности. Ему не может здесь быть места хотя бы ещё и потому, что отсек задуман как убежище: над головой - торпедопогрузочный люк, через который, если лодка не сможет всплыть, выходят на поверхность, как и через трубы носовых торпедных аппаратов. Это - двери наружу, врата спасения.



У носовой переборки в полумраке тлеет алая сигнальная лампочка станции пожаротушения – ЛОХ. На первых русских подводных лодках в центральном посту вот так же алела пальчиковая лампочка перед иконой Николая чудотворца – покровителя моряков и рыбаков. Но у подводников есть свой святой – праведник Иона, совершивший подводное путешествие во чреве китовом.
На настиле между стеллажными торпедами меня встречает вахтенный отсека старшина 1-й статьи Ионас Белозарас. Опять Иона!… Белозарас отличник боевой и политической подготовки, отличник Военно-Морского Флота, специалист 1-го класса, командир отделения торпедистов, групкомсорг, помощник руководителя политзанятий, кавалер нагрудного знака «Воин-спортсмен». Мне нравится этот старшина не за его многочисленные титулы - тихий неразговорчивый литовец, он человек слова и дела, на него всегда можно положиться… Ионас постарше многих своих однокашников по экипажу - пришёл на флот после техникума и ещё какой-то отсрочки. Рядом с девятнадцатилетним Тодором - вполне взрослый мужчина, дипломированный агроном. Я даже прощаю ему учебник «Агрохимии», корешок которого торчит из-под папки отсечной документации. Вахта торпедиста - это не вахта у действующего механизма, но дело даже не в том. Белозарас поймал мой взгляд, и можно быть уверенным, что теперь до конца смены к книге он не притронется. Нотации об особой бдительности к концу похода лишь все испортят.
Чтобы соблюсти статус проверяющего начальника, я спрашиваю его о газовом составе воздуха. Вопрос непраздный. «Элексир жизни» в соприкосновении с маслом взрывоопасен, недаром торпеды и все инструменты подвергают здесь обезжириванию.



Вахтенный торпедист через каждые два часа обязан включать газоанализатор и сообщать показания в центральный пост. Все в норме. Кислорода - 22%, углекислоты - 0,4 %. Я не спешу уходить. Любой отсек - сосуд для дыхания. Все его пространство, изборожденное, разорванное, пронизанное механизмами, - это пространство наших легких, под водой оно как бы присоединяется к твоей плевре. Воздух в первом отсеке всегда кажется свежее, чем в других помещениях. Видимо, потому что он прохладнее; его не нагревают ни моторы, ни электронная аппаратура, не говоря уже о камбузной плите или водородосжигательных печках. Я делаю несколько глубоких очистительных вдохов…
«С огнестрельным оружием и зажигательными приборами вход в отсек категорически запрещён!» Медная табличка приклепана к круглой литой двери лаза в носовой торпедный отсек. Оставь огниво, всяк, сюда входящий. «Всяк» сюда не войдет. В рамочке на переборке - список должностных лиц, которым разрешен вход в первый отсек при наличии в нём боезапаса.
В палубе этого отсека прорезан небольшой квадратный лаз, а в нем коротенький трапик ведет в тесную выгородку с помпой и баллонами станции химического пожаротушения – ЛОХ.
Второй отсек - аккумуляторный, жилой. Кают-компания и каюты офицеров; рубки радиосвязи и ОСНАЗ; баллоны воздуха высокого давления; аккумуляторная яма № 1 с первой группой аккумуляторных батарей и батарейным автоматом.
Жилой, офицерский. Он похож на купейный вагон, грубовато отделанный тем дешевым деревом, которое идет на изготовление ружейных прикладов и прочих деталей военной техники, не вытесненных ещё пластмассой. Разве что отдвижные деревянные двери «купе» расположены по обе стороны прохода. Даже умывальник размещен по-вагонному – в конце коридора, у круглой двери в носовой переборке.



Я (замполит) отыскал свою каюту по правому борту в середине отсека. Протиснувшись в крохотный тамбур, куда выходила ещё и дверь каюты старпома, я проник в тесную темную выгородку. Выключатель оказался почему-то в шкафу, точнее, в шкафчике чуть больше чемодана. Плафон скудно, высветил мое подводное жилище.
Если разделить пространство большой бочки для засола капусты крестообразной перегородкой, то одна из верхних четвертей будет точной копией лодочной каюты. В этом смысле Диоген был первым подводником.

Примечание. Диоген Синопский. Древнегреческий философ 4 века до н.э. Практиковал крайний аскетизм; по преданию, жил в бочке, а на вопрос Александра Македонского, чего бы он хотел получить от него, ответил: «Отойди, не загораживай мне солнца».



Большую часть площади и объема (каюты) занимал стол с массивной тумбой-сейфом. Между ним и полукруглой стеной прочного корпуса втиснут узкий дерматиновый диванчик. Даже при беглом взгляде на это прокрустово ложе становилось ясно, что оно никогда не позволит вытянуть ноги без того, чтобы не подпирать пятками и теменем переборки. Ложе поднималось, и под ним обнаружился рундук, довольно вместительный, если бы в нём не ветвились магистрали каких-то труб.
Разгибаясь, стукнулся затылком так, что чуть не рухнул вместе с диванной крышкой: с полукруглого подволока свисали два маховика. «Аварийная захлопка», - прочитал я на одной табличке. «Аварийное продувание балластной цистерны №…»,- значилось на другой. Пришлось обернуть маховички кусками поролона.
Единственным предметом роскоши в каюте оказался замасленный туркменский коврик, прикрывавший деревянную панель над диваном. В панели обнаружились встроенные шкафчики. Осмотрев их, я извлек все, что досталось мне в наследство от предшественника - хвост воблы, тюбик со сгущенным глицерином, пуговицу с якорем, засохший фломастер, штемпель «Письмо военнослужащего срочной службы», игральную кость, пистолетную гильзу, дамскую шпильку, двадцать баночек с белой гуашью и диафильм «Кролиководство». Правда, в рундуке ещё оказался ворох бумаг и скоросшивателей. Но разбирать их было делом не одного дня. Целый месяц до моего назначения обязанности замполита исполнял доктор. Наверное, если бы мне довелось замещать его, медицинское хозяйство на корабле пришло бы в ещё больший упадок.
По подволоку моей каюты в три слоя змеились трубопроводы различных толщин. В хитросплетения магистралей, заполненные пылью и таинственным мраком, чья-то хозяйственная рука, знающая цену любому уголку лодочного пространства, рассовала множество предметов. Находить их было так же увлекательно, как собирать грибы или вытаскивать из речных нор раков. Груда моих трофеев росла с каждой минутой - коробка шахмат, тропические тапочки, старый тельник, чехол от фуражки, томик Солоухина, пропитанный машинным маслом до желтой прозрачности. Несколько таких же, прошедших автономное плавание книжек стояло на полке за гидравлической машинкой клапана вентиляции. Все они были обернуты в чистую бумагу, видимо, для того, чтобы не пачкать при чтении руки.



Здесь же, под сводом левого борта, протянулась выгородка кают-компании. В одном её конце едва умещается холодильник «ЗИЛ», прозванный за могучий рык «четвертым дизелем»; в противоположном - панель с аптечными шкафчиками. Раскладной стол сделан по ширине человеческого тела и предназначен, таким образом, не только для того, чтобы за ним сидели, но и для того, чтобы на нём лежали. Лежали на нём трижды - три аппендикса вырезал под водой в дальних походах доктор. Может быть, поэтому, а может быть, потому, что столовый мельхиор под операционными светильниками сверкает на белой скатерти зловещей хирургической сталью, за стол кают-компании всегда садишься с легким душевным трепетом.

Продолжение следует.



Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru

После яркого света наверху показалось очень темно. Что-то скрипело. Дул резкий ветер. Высоко в небе блеснул глаз маяка, осветив скалы и бурное море. Корабль покачивало.
— Не бойтесь, — сказали ей. С двух сторон ее взяли под руки, подняли и передали в чьи-то сильные руки, опустившие Хэльми на скользкие камни.
— Не укачалась? — спросил Фрол. (Коркин приказал ему сопровождать Хэльми.) — Ну, куда же идти? — спросил, он кого-то, стоящего в темноте с фонарем.
Они поднимались по мокрой дороге, и Фрол поддерживал Хэльми, а она больше всего боялась уронить чемоданчик. Кое-где лежал снег, и позади светились огни корабля. Впереди шел человек с фонарем, и Хэльми спросила, его по-эстонски, далеко ли еще.
— Нет, недалеко.



Светлый глаз маяка, возникавший в небе, все приближался. Вскоре залаяла простуженным басом собака. Поднялись на крыльцо. Заплаканная женщина бросилась Хэльми навстречу, помогла раздеться, провела в комнату, где керосиновая лампа освещала постель.
Мальчуган лет одиннадцати, белокурый, надрывно стонал.
— Температура? — спросила Хэльми.
— Сорок и шесть.
Мать, утирая клетчатым передником слезы, говорила:
— Вот и доктор приехал. Теперь тебе, сыночек, помогут. Бог ты мой, как вы добрались в такую погоду?
А Хэльми спрашивала мальчугана:
— Здесь болит? Тут болит? Тут больше? Тут меньше?
— Да, здесь болит. Ой, тут ужасно болит!
С ужасающей ясностью она поняла, что возле нее нет ни профессора, как в университетской клинике в Тарту, ни городского хирурга, и не с кем ей посоветоваться, и никто ничего не подскажет.



Памятная табличка на здании бывшей университетской клиники.

Она все годы мечтала о той минуте, когда станет действовать без опекунов, и эта минута пришла. «А я — растерялась? — спросила она себя, прослушивая сердце и убеждаясь, что это слабое, с врожденным пороком сердечко не вынесет переезда морем и качки. — Нет, нет! А что делать? Ведь операция неизбежна? Бесспорно. Она сложна и опасна. Но через несколько часов, даже, может быть, через час — будет поздно. Она — не совсем новичок, имеет на своем счету несколько самостоятельных операций. В больничных условиях ребят оперируют под общим наркозом. Этот — наркоза не выдержит».
— Как его зовут?
— Антс, — сказала мать.— Мы думали, он чем-нибудь отравился.
Она с надеждой смотрела на Хэльми.
— Нет, он не отравился (Хэльми не решилась сказать этой женщине, что дело обстоит хуже, гораздо хуже). Ну, маленький, скажи: ты мне доверяешь?
Антс открыл глаза.
— О да!
— Ты веришь, что я тебя вылечу?
— О-о... да!
— И будешь меня во всем слушаться?
— Да.
— Придется тебе потерпеть.
Вот для чего она училась все годы, сдавала экзамены в Тарту! Она больше не колебалась...



Фрол, поджидая Хэльми в соседней комнате, слышал, как она по-эстонски отдает приказания. И человек с фонарем, который привел их, и заплаканная женщина засуетились, стали доставать из комода чистые простыни, пронесли горячую воду, простой, некрашеный стол.
— Фрол, — позвала Хэльми.—Я знаю, ты не боишься ни крови, ни ран. Ты поможешь! Вымой получше руки, повяжись простыней и иди. Пульс сумеешь нащупать?

«Триста третий» переваливается с волны на волну; над мостиком висят зеленоватые звезды; на востоке еще не заалела полоска рассвета. Фрол стоит рядом с Коркиным, смотрит в холодную ночь, поеживается от ледяного ветра и осмысливает то, что произошло на маленьком острове.
Вот тебе и Хэльми, которую он никогда не принимал всерьез, считал балаболкой, беспечной болтушкой! «Болтает, болтает, сама не знает что», — так неодобрительно он всегда о ней отзывался.
Он, Фрол, ни за что не доверил бы ей свою драгоценную жизнь. Полезть добровольно под нож этой болтливой девчонки? На это может решиться только не уважающий себя человек.
У мальчонки, правда, выхода не было. Или отправляйся на тот свет, или ложись к ней на стол. Фрол вдруг ясно вспомнил недетский, понимающий взгляд мальчугана. Он покорился, как кролик, и только вздрагивал, когда Фрол бережно переносил его с кровати на стол. Принесли воду, Хэльми натянула желтые резиновые перчатки, завязала марлей нижнюю часть лица, говорила ласково с мальчуганом, повелительно — с его матерью и отцом, и они подчинялись ей, как командиру. Потом мать, всхлипнув, вышла, отец встал в ногах мальчугана.
Фролу Хэльми приказала держать его руки, подрагивающие мальчишечьи тонкие руки, опять что-то сказала Антсу, очевидно, его успокаивая. Фрол подивился: как она может еще улыбаться? Он сообразил, что на его глазах происходит из ряда вон выходящее — и для Хэльми, и для мальчугана, белая кожа которого вдруг покрылась пупырышками, и для отца, который держит ноги сынишки, и для заплаканной женщины — там, за запертой дверью.
Фрол питал отвращение даже к набору инструментов зубного врача. Тонкая игла шприца, уколовшая тело, вызвала тошноту.



Часы на стене показывали двенадцать с четвертью.
Хэльми — нет, он бы не сказал, что это была та самая Хэльми, которую он знал с детства, — другая, новая Хэльми взяла со стола что-то острое и блестящее и провела им по животу мальчугана. Тот даже не вздрогнул; вздрогнул Фрол, заметив, как покрылись испариной впалые щеки отца и он не то всхлипнул, не то тяжело вздохнул. Хэльми уже стирала клочком ваты кровь.
Фрол видел на своем веку много крови. Кровь его не пугала. Она лилась ручьем по настилу палубы, когда они уходили из «вилки». Он почти спокойно стал наблюдать, как Хэльми защипами отгибает кожу, открывая разрез; его удивило, что мальчуган не вырывается, только, закрыв глаза, стонет, Хэльми смотрит на кровь, как на воду, — обычно девушки взвизгивают, если увидят пораненный палец.
Фрол стал соображать, что дело не шуточное, что жизнь этого мальчугана, который может стать рыбаком, моряком, как Фрол, или, как Хэльми, врачом, целиком и полностью принадлежит ей, начинающему хирургу, и что операция происходит в неподобающей обстановке; он как-то видел в кино: над больным, лежащим на операционном столе, склоняется много людей в ослепительно белых халатах, и хирург командует, и все ему подают, а она здесь одна, под керосиновой лампой, и неосторожное движение — и... как жить после этого? Ведь убить пациента — все равно, что моряку потопить свой корабль... А его корабль пришел сюда ради этого будущего моряка, рыбака или врача, он ждет возле мокрых скал...
Мальчуган вздрогнул и закричал. Фрол крепче сжал его затрепетавшие плечи. Бог ты мой, она потрошит его, словно зайца! Фрол видел ее сосредоточенные глаза, устремленные вниз, и уверенные, спокойные руки. Отец — он стал бледнее мертвеца — тоже не сводил взгляда с окровавленных рук в перчатках, копавшихся в теле его мальчугана.



По лбу Хэльми, по щекам ее ползли крупные капли пота. «Надо бы обтереть», — подумал Фрол, но мальчуган вдруг закричал — сдавленно, хрипло, и ему пришлось покрепче сжать его худенькие ручонки. Фрол взглянул на бодро тикавшие на стене часы, потом на руки Хэльми, потом на ее лицо и понял, что она сейчас, как моряк в бою, собрала все свои силы в комок и не сойдет с поста до конца, чего бы ей это ни стоило. Она что-то отрезала, что-то мягко упало в таз, голубовато-розовое и окровавленное, мальчуган стонал еле слышно и хрипло, и Хэльми сказала дрогнувшим голосом Фролу: «Теперь уж недолго, Фрол, остается зашить». И она продолжала работать — да, работать, иначе нельзя было это назвать, и Фрол тут впервые понял, что труд хирурга, врача не менее тяжел и, может быть, даже более ответственен, чем труд моряка.
Время шло. Часы тикали, тикали. Мальчуган и стонать перестал.
— Пульс?
— Есть пульс, — ответил Фрол Хэльми, как своему командиру.
Время шло. Лампа стала коптить. И некому было убавить огонь.
Наконец, она приказала:
— Отнеси его на кровать. Осторожнее.
И опять Фрол поднял на руки маленькое тельце и бережно отнес на кровать. Хэльми, стянув перчатки, сняв марлевую повязку, впустила мать, и та бросилась к сыну.
Фрол вспомнил, как он болел скарлатиной и его мать на коленях стояла у кровати и смотрела ему в лицо -— его бедная мама, которая так и не увидела его взрослым... А Хэльми подошла к умывальнику, и отец мальчика поливал ей на руки из кувшина; мать мальчика, плача, что-то спросила, и Хэльми ответила, что через пять — семь дней Антс встанет с постели и будет здоров.
— А положение было плачевно, — сказала она в соседней комнате Фролу. — Если бы ты знал, Фрол, как было страшно! Ты понял, Фрол? Это же был... заворот кишок!



Заворот кишок: симптомы и лечение.

И, уткнувшись Фролу в плечо, она зарыдала.
— Ну полно. Ну. полно, — похлопывал он ее по спине. Когда-то, выведя катер из «вилки» и приведя его в базу, он был сам не свой, и его даже вырвало где-то на кладбище от пережитого страха. Она тоже сегодня вывела свой корабль из «вилки» и сдала экзамен на самостоятельное существование. И мальчишка был бы мертв, если бы не было Хэльми...
Сегодня Фрол впервые проникся уважением к медицине и к пренеприятным инструментам, еще лежавшим там, на столе...
А она уже взяла себя в руки и распоряжалась, чтобы быстрее прибрали в комнате и не тревожили крепко спавшего мальчика. Ну, а Фролу — пора на корабль.
— А ты? — спросил он.
— Я останусь. Вернусь на рыбачьей моторке завтра, нет — послезавтра.
Она поправила одеяло, взяла полотенце и вытерла Антсу лоб. И они снова вышли в соседнюю комнату.
— Я мечтала в Тарту, что когда-нибудь сама поставлю диагноз, сама буду оперировать и никто не будет мне помогать и мною командовать. Как часто я представляла себе... Если бы не ты, Фрол... ты поддержал меня...
— Я? Тебя? — удивился Фрол.
— Да. Ты был так спокоен. Так удивительно был спокоен!..
И тут Фрол сказал то, чего бы он никогда не сказал ни одной девушке в мире:
— А ты знаешь? Ведь я в тебя нынче поверил. Она схватила его покрытую веснушками руку и прижалась к ней очень горячей щекой.
— Фрол! Фрол! Спасибо. Иди. И передай Мише: «Теперь все в полном порядке!»
Фрол надел шинель и ушанку. Отец мальчика взял фонарь и вышел его проводить. Он принялся говорить по-эстонски, но, сообразив, что Фрол его не понимает, умолк и, только когда они по темной дороге подошли к кораблю, поставил фонарь, обеими руками схватил руку Фрола и, тряся ее, пробормотал:
— Антс... Ты... Я... Пасибо... Пасибо...



Смотритель маяка.

Фрол взглянул на часы: половина третьего.
...Наконец открылись знакомые створы. В темноте появилась россыпь огней. С приближением рассвета ветер стих. Но уши все равно мерзли.
Фрол, потирая ухо, повернулся к своему командиру:
— Может быть, и он когда-нибудь будет моряком, этот Антс! Это мальчишку Антсом зовут, которого нынче она потрошила.
Сладко зевнул:
— Ох, и высплюсь же я сегодня!

— Ты плохо спал, Юра, ночь, — сказал Суматошин, ложечкой разбивая скорлупку яйца и начиняя его горчицей и маслом.
— Он совсем не спал, — откликнулся Глеб. — Дядя Вадим, передай мне кофейник.
— Нет, после телефонного звонка я заснул, — улыбнулся Крамской. — И даже что-то видел во сне. А удивительные вещи случаются, — продолжал он, откладывая газету. — Мы прошлой ночью высаживали десант — учебный десант, разумеется, на маленький островок, где живут всего несколько семей рыбаков. И этот ночной десант был не только учением — он был испытанием для трех молодых офицеров. А нынче ночью двое из них пошли на тот же маленький островок, но уже с другой целью: спасти жизнь человека.



Увидев, что Суматошин и Глеб его внимательно слушают — Глеб даже про свой кофе забыл, — продолжал:
— Не так давно один из моих офицеров женился. Она окончила университет в Тарту и стала хирургом.
— Я бы ни за что не позволил себя резать девчонке, — сказал Глеб, намазывая хлеб маслом.
— Да уж, я тоже предпочел бы мужскую руку, — подтвердил Суматошин.

Продолжение следует.



Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru