— Никаких сомнений — матрос, — определил майор-председатель комиссии, и врачи, выслушав и выстукав широкую грудь Герасима Глобы, согласились с майором: «•Большому кораблю — большое и плавание».
Герасим простился с матерью, поднял ее на могучих руках к потолку — такую легонькую и щупленькую, взял с Леньки слово, что тот при призыве будет тоже проситься на флот и на Балтику, а Герасим уж расстарается, чтобы он попал на один с ним корабль; расцеловал всех девчат, тайно и явно вздыхавших по «километру», «антенне» и «небоскребу», и, щедро раздав им обещания писать и не забывать, уехал на Балтику. В учебном отряде Герасим попросился на тральщики, и его просьбу уважили.
Он в полгода освоился со службой, отличной от всех других служб на флоте, перестал удивляться частым выходам в море, закалился в штормах и обветрился; изучив, полюбил и орудие, к которому был приставлен; привык к тралению, к взрывам мин за кормой, ко всей трудной жизни на корабле, постоянно подвергающемся опасностям.
Через год Герасим, уже старшина, командир орудия, обратился к командиру «Триста пятого» с просьбой зачислить в его расчет призванного на флот Супрунова, преуспел в своей просьбе, и Ленька, придя на корабль, поступил в распоряжение друга.
Большой Герасим принялся обучать и пестовать дружка детства, опекал его столь заботливо, приучая к флотским порядкам, что неразлучных друзей прозвали Герасимом и Муму.
Супрунов, уже полонивший на своем коротком веку немало девичьих душ, парень, в школе прилично учившийся, в освоении флотских специальностей оказался не то туповатым, не то ленивым. Герасим весьма огорчился, поняв, что любви к кораблю и к службе у Леньки нет и в помине, Ленька косится на берег, ждет воскресенья, как манны небесной, и живет увольнениями, а не службой. А когда дружок заработал одно взыскание за неряшливый вид, другое — за грубый ответ командиру и тем самым вывел весь расчет из разряда отличных, Герасим стал стыдиться смотреть в глаза Бочкареву, которого он в душе именовал Александром Санычем и считал лучшим командиром на флоте. Ведь Александра Саныча он, Герасим, просил добыть Леньку к ним на корабль, а Ленька замарал журнал дисциплинарных взысканий и поощрений — до прихода на корабль Супрунова в журнале были записаны одни поощрения, и этим гордился весь экипаж «Триста пятого». Сам Герасим имел не меньше пятнадцати благодарностей. Что делать ему теперь с Ленькой? Этакий развихляй! Корсар девичьих сердец!
Тут неслышная тень проскользнула за спиной Герасима Глобы и провалилась в люк, словно призрак в театре. Герасим не верил в призраки. Он соскользнул по крутому трапу в кубрик. При ночном освещении огляделся. Все спали. Одни разметались, другие закрылись с головой одеялом. Словно кто толкнул Герасима к койке, той самой, где, закрывшись с головой, спал Супрунов. Герасим приподнял край жесткошерстного матросского одеяла и сдернул его.
Ленька, совершенно одетый, в бушлате, в штанах и в ботинках, смотрел на него наглыми, смеющимися глазами.
— Так это ты? — стараясь не разбудить спящих, спросил Герасим.
— Я, натурально, — как ни в чем не бывало осклабился Супрунов. — Все в порядке, иди, — и он попытался натянуть на себя одеяло.
— Порядка не вижу, — возмутился шепотом Глоба.— Утром пойдешь к командиру, доложишь, что убегал в самоволку.
— И не подумаю, — ухмыльнулся Ленька.
— Ну я доложу. Хуже будет.
— Или у меня балтийский туман в голове или ты — гад, а не друг, — приподнявшись на локтях и глядя на Герасима с нескрываемой злобой, просипел Супрунов.
— Ну, думай, смотри...
И Герасим направился к трапу. Голову уже обвевал свежий ветер, когда он почувствовал, что его тянут за ногу.
— Герасим...
— А?
— Ты всерьез или шутишь?.
— По службе шутить не привык.
— Герась, да в уме ли ты? Ни единая душа, кроме тебя, не видала, чудило! Проехало!
— Нет, не проехало, — твердо возразил Леньке Герасим и выдернул ногу.
— Ну и сволочь! — услышал он.
билось о пирс и о берег. Маяк все мигал и мигал. Огни в городке угасали один за другим. А Герасим стоял и, подставив крутой лоб холодному ветру, размышлял о вдруг поломавшейся дружбе...
Супрунов хорошо знал Герасима и его мягкое сердце. Еще в школе, когда два старших задиры избивали во дворе Леньку, Герасим разметал их одним рывком и предупредил, что за Леньку он оторвет им и уши и головы.
На корабле, на комсомольском собрании, когда Леньку принялись прорабатывать за неряшливый вид, опять же Герасим вступился, сказав, что замечание сделано и Леонид Супрунов все учтет и больше неряхой не будет.
«Он за меня — горой. Что он, дурак — пойти и докладывать? Себя же в лужу посадит». «А кто просил на корабль Супрунова?» — спросит его командир. — «Вы? А теперь пришли жаловаться? Странный, Глоба, вы человек». — «Да и какой дурак полезет сам на рожон? Кто мой ближайший начальник? — Герасим. Ничего, постоит на ветру, сообразит, что не стоит себя выставлять дураком. Образумится. Тоже мне воспитатель нашелся... Давно ль самого тебя мать ремнем во дворе разделывала, воспитателя-то и старшину? Тьфу!» — «А ты, Ленька, я тебе скажу, молодец, — похвалил себя Супрунов. — Ради любви на такое дело пошел! Ушел — никто не видал, и пришел — никто не приметил. Прямо-таки «Тень у пирса», кино! А Гераська, тот промолчит. А она так и ахнула, как открылся». — «Для меня? Убежал? Не спросившись? Ленечка, миленький!» — «Знает флотский порядок девчонка. О Дисциплинарном уставе слыхала. Будет вдвое ценить!»
И Супрунов заснул и во сне видел темный подъезд и выбежавшую к нему на свидание краснощекую Дусю — домработницу капитана третьего ранга из штаба...
Уже начинало светать, а Коркин не спал. Он маялся. Его беспокоила служба. Мыльников корабль сравнивал с оркестром. «Если инструмент сдает и фальшивит, — изрекал он,— его надо тотчас же заменить». И мигом списывал на берег проштрафившегося.
«Я считал целесообразнее фальшивый инструмент исправить. Мыльников со мной не считался. А я не умел настоять на своем. Теперь я — командир. Да, я командир «Триста третьего», и я сдам экзамен во что бы то ни стало и заслужу свое новое звание.
Крамской поверил в меня...
...Завтра придет новый штурман. Он и помощником будет. Трудновато — и самому готовиться и ему помогать. Уживемся...
. Скоро подъем. До чего же противно кричат за иллюминатором чайки!»
Коркин представил себе безмятежно спящую Люду. Когда она спит, у нее лицо совсем детское, рука под щекой, губы чуть приоткрыты.
«Не могу не думать о ней! Особенно теперь, когда... будет сын. Или дочь? Нет, конечно же, сын, сын, Василий Васильевич!»
Солнце окрасило занавески. Наступил новый день.
«Вставать! Вставать! Засядем за книги. Дорог каждый час...»
ГЛАВА ВТОРАЯ. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
В семь часов сорок пять минут Старик проводил Крамского до штаба.
Ветер разогнал тучи, и капли предутреннего дождя просыхали на твердой листве каштанов. Осень запаздывала, и в зелени берегов бухта светилась и переливалась, как драгоценный камень. Вода — коричневая у набережной, оранжевая с золотистым отливом посреди бухты, синяя у выхода в море — становилась зеленой, цвета бутылочного стекла там, за белой иглой маяка.
Сегодня не было ни свинцовых тонов, ни барашков. Балтика была тихая и покорная. Но моряки и рыбаки знают — с Балтикой надо всегда быть настороже. Недаром вся она — одна большая братская могила. Разбушевавшись, она рвет минрепы и разбрасывает по фарватерам мины. Она смывает с палуб людей и захлестывает суденышки рыбаков. Но моряки все же любят ее. Называют ее своей милой и отдают без остатка всю жизнь... Крамской тоже отдал ей тридцать лет жизни.
— Ну, иди, Старик, — приказал он псу. — Домой. Быстро.
Старик вильнул хвостом на прощание и неторопливо отправился домой, не обращая внимания ни на людей, его окликавших, ни на собак, обходивших его с осторожностью, ни на кошек, бросавшихся, завидев его, в подворотни.
Крамской всегда первым встречал новичков; он хорошо помнил, как сам пришел на корабль тридцать лет назад. Его провели в командирский салон. Он увидел бородатого, из старых флотских служак, моряка, из-под насупленных бровей смотревшего доброжелательно, с отеческой лаской. Робость, овладевшая вдруг Крамским, когда он поднимался на палубу своего первого корабля, сразу пропала. С первых же теплых слов Александра Матвеича Сырцова (так звали его командира) молодой Крамской понял, что его ждут, и он нужен, что его поддержат и помогут ему преодолеть трудности службы.
Александр Матвеич Сырцов был, как и отец Крамского, участником . В октябре матросы избрали его своим командиром, и его едва не застрелил какой-то фанатик-кондуктор — поборник старых порядков.
Корабль чуть ли не на следующий день вышел в море, и молодой штурман совершил столько промахов и ошибок, что, по его собственному убеждению, его оставалось только прогнать с корабля.
Остановившись случайно неподалеку от открытого люка салона, он услышал: желчный старпом убеждал командира расстаться со штурманом, не оправдавшим надежд. Но Александр Матвеич оборвал:
— Да что вы, батенька, эдак людьми пробросаетесь! Крамской — человек молодой, неоперившийся, растерялся; такое и с нами бывало. Нет, вы поддержите его да помогите ему переходить через мели и рифы. А списать с корабля — всегда успеем.
Крамской хотел было отойти, но услышал гулкий бас комиссара:
— Парень молодчина, в гражданскую воевал, училище распрекрасно окончил. Нет, уж коли к нам пришел такой человек да еще в море влюбленный, держись, за него; оступился — протяни руку; не сообразил — подскажи.
Дальше Крамской не слышал — он заставил себя отойти. Щеки горели... Ему было радостно и было стыдно: подслушал чужой разговор!
В этот день он уверовал в свои силы.
Александра Матвеича давно нет в живых, а в ушах Крамского звучат слова одобрения, слышанные в каюте, увешанной фотографиями экзотических дальних портов.
Александр Матвеич отдал всю жизнь, он любил его, как только можно любить самое ценное в жизни. В молодости Александр Матвеич грешил стихотворчеством, стихи свои он тщательно прятал в ящик письменного стола. Он писал о том, как моряку в лицо плещут холодные волны, гремящая вода бьет корабль и сияют озябшие полуночные звезды. Воспевал влажный ветер, извивы крутых берегов, голубые дороги в сером тумане.
И Крамской, которому Александр Матвеич читал вслух стихи, видел и чистые звонкие палубы, омытые песком и волнами, и лукавые волны, ударявшие в борт корабля, и морскую соль, оседавшую на потрескавшихся губах капитана...
Командир охотно давал читать своим «сынкам», как он называл молодых командиров, аккуратно пронумерованные тетради-дневники за много лет жизни, в дневниках он несколько старомодно, подражая Станюковичу, описывал свои плавания.
Он собирал у себя молодых и, склонившись над картой, начинал с ними увлекательный кругосветный поход. «Капитаны ведут корабли», — называл он эти занятия. «Всем вам придется водить корабли, — обещал, улыбаясь, Сырцов. — Привыкайте».
И они привыкали. Географические понятия, усвоенные еще в школе, становились ощутимыми, зримыми; «капитаны» прокладывали путь кораблю в океанах. Какие заманчивые названия! Мадейра, острова Зеленого Мыса, Батавия, Гонконг, Сан-Франциско...
С помощью добродушного Александра Матвеича они вводили корабли в голубые лагуны, в устья рек, в широкие и узкие бухты. Знали мысы и маяки многих стран. Александр Матвеич — «дед», как они его называли, хотя «деду» было едва пятьдесят, охотно одалживал книги из своей небольшой библиотечки о морских путешествиях предков, о подвигах моряков всего мира.
Именно здесь, у Александра Матвеича, Крамской и прочел дневники капитана Роберта Скотта, не забытого с детства, с того зимнего дня, когда на экране в «Солейле» он видел туманные кадры Антарктики: палатки, собак и отважного англичанина.
У Александра Матвеича были книги о Седове и Амундсене, о Фритьофе Нансене и его «Фраме», романы капитана Мариэтта (их он тоже рекомендовал читать молодым морякам) и, наконец, книжки в ярких обложках только что объявившегося в те годы русского писателя Грина. Грин увлек Крамского и его юных друзей неуемной своей любовью к морякам и к морям, хотя порты в его повестях носили названия странные — Кассет, Лисс, Гель-Гью, Дагон, Зурбаган — и не были обозначены ни на одной географической карте; и герои Грина носили столь же странные (хотя и легко произносимые) имена: Дюк, Грей, Гез, Тоббоган... но это не мешало рассказам быть увлекательными и абсолютно реальными, а песням, что пели матросы, — запоминающимися надолго.
До сих пор Крамской помнил: «Не ворчи, океан, не пугай, нас земля испугала давно, в теплый рай, южный край приплывем все равно, все равно...»
Да, Александр Матвеич оставил след в памяти своих многочисленных «сынков». Любимчиков Александр Матвеич не заводил, все подчиненные ему командиры были его любимчиками и за каждого из них он готов был постоять.
Этот жизнерадостный, умный и отзывчивый человек, однако, не прощал, с его точки зрения, самых смертных грехов: обмана, доносов и подхалимства. Он говорил прямо: «Нет, голуба, мне с вами не по пути». И весь подбирался, замыкался в себя.
Всю свою жизнь, принимая то или иное решение, Крамской спрашивал себя: «А как бы поступил на моем месте «дед» Александр Матвеич?» И всякий раз, когда приходили к нему новички, он вспоминал свой приход на свой первый корабль и то, как встретил его, защитил и ободрил Александр Матвеич Сырцов.
Круглые корабельные часы показывали без пяти восемь, когда Крамской увидел в окно лейтенантов, направлявшихся в штаб.
«Вот идут. Что я знаю о них по характеристикам и анкетам? Почти ничего. Только то, что они — нахимовцы и Живцов воспитывался на катерах. Понятно его желание служить на малых кораблях. Но почему он выбрал Балтику, а не родное Черное море? Надо будет спросить. Ведь вот аттестуют! — возмутился, вспомнив присланные ему аттестации. — Словами, стертыми, как медные пятаки. Такую характеристику можно выдать сотням и тысячам моряков. О Живцове и Рындине сказано одинаково: «Исполнителен. Дисциплинирован. Принимал активное участие в общественной работе...» Есть чудаки, которые по подобным характеристикам судят о живом человеке. Другой так себе и затвердит: «исполнителен, дисциплинирован». Ну, а дальше? В душу потрудится заглянуть?»
Лейтенанты уже подходили к штабу.
Один из них, атлет, здоровяк, шел походкой бывалого моряка, явно скопированной у старых преподавателей училища.
Крамской различил полоску орденских ленточек. Это — Живцов. Ростислав как-то рассказывал о заветном желании Живцова—дослужиться до адмирала. Что ж, стремление благородное. Я в его годы тоже мечтал об адмиральских чинах; эта мечта помогала мне совершенствоваться; я знал, что без знаний, без опыта, не умея руководить подчиненными и не любя их, адмиралом не станешь.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
