Сегодня премьер предстал перед телекамерами и полтора часа рассказывал очень интересные вещи. Среди всего прочего, он дважды посоветовал россиянам брать карандашик и считать, считать, считать. Собственно, не мудрствуя лукаво, я так и поступил, взяв за основу официальную статистику выступления нашего председателя правительства. И вот что у меня получилось.
Оказывается, в бюджете на каждого из нас предусмотрено всего по рублю в день на наше здоровье и по 80 копеек на образование. Для сравнения, в бюджет Министерства обороны от каждого из нас, россиян, отнимают 42 рубля в день. И я совсем не против этого — давно известно, что, если не кормить свою армию, то придется кормить чужую, но вот что меня заботит. Оказывается, что консолидированный бюджет здравоохранения и образования (т.е. формируемый не только из федерального, но и из региональных и муниципальных бюджетов) в два с половиной раза БОЛЬШЕ нашего оборонного бюджета, который на 100% формируется из федеральных средств. Это получается, что на здравоохранение и образование у нас тратится целых 60 и 40 рублей в день на душу населения, соответственно. Я бы в это поверил, если бы не знал, из чего формируются наши местные, особенно муниципальные бюджеты. Но даже если так, то посмотрим, много это или мало.
Среднестатистический россиянин тратит по своей инициативе 6-8 рублей в день на лекарства, причем, по разным оценкам, от 10 до 25% этих лекарств — чистейший воды контрафакт, но это для сегодняшних рассуждений не главное. Главное то, что федеральный бюджет тратит на наше здоровье, как минимум, в шесть раз меньше, чем мы сами на лекарства, пусть даже и сомнительного качества.
В реальной жизни, стоимость одного койко-дня в больнице стоит больше 5000 рублей в день, если считать по принципу «все включено». Это означает, что в условиях стационара на бюджетные деньги можно лечить только одного пятитысячного из нас, а мы не такая здоровая нация, чтобы нам этого было достаточно. К тому же, в своем стремлении не только лечить, но еще и делать деньги, современная медицина вольна выбирать лечение (например, дорогое лечение конечности или дешевая ампутация), тогда как забота о больном отходит на десятое место. Есть больницы, в которых зав. отделением получает 15 тысяч в месяц и вынужден подрабатывать, чтобы прокормить семью. Про санитарок и медсестер вообще можно не говорить. Их нищенское положение давно известно всем. Правда, премьер сказал, что эта задача решается и что к 2018 году….. И повеяло летом, налетел легкий ветерок и послышались соловьиные трели… А пока медсестра без трудового стажа получает в час столько же, сколько наша медсестра за суточное дежурство. Так велит рамочное соглашение, которое в США обязательно для всех, кто нанимает медсестер.
У меня нет статистических данных, свидетельствующих о состоянии дел в образовании, но слухи доходят разные. Тут и сумасшедшие предновогодние стотысячные премии учителям, и доплаты из фондов развития, формирующихся из средств богатых родителей, и честно признавшийся мне заведующий кафедрой одного из ведущих российских вузов, доктор наук, профессор, сказавший, что его зарплата составляет 22 тысячи рублей.
Врач, учитель, полицейский — в последние века российской истории именно эти три фигуры были символами империи. Создается впечатление, что нынешняя власть сознательно дискредитирует эти профессии, продолжая странным образом отрицать самое себя.
P,S. Д.А.Медведев: ”Я считаю, что Сердюков в качестве министра обороны работал весьма эффективно”. Это как же тогда работают другие министры, если на их фоне деятельность Сердюкова выглядит в глазах премьера столь достойно?
Есть кто живой? 04.09.2011.
Удивительное дело: мир, в котором мы продолжаем жить, давно уже не существует. Существует лишь иллюзия, умело поддерживаемый средствами массовой информации виртуальный образ, за которым уже давно пребывает совершенно иная действительность, терпеливо ждущая, когда же нам самим надоест этот грандиозный самообман. В Париже, в гостях у галла в первом поколении по фамилии Саркози собрались «друзья Ливии». Как водится между друзьями, стали делить. Диктатор Каддафи оказался человеком хозяйственным и в меру зажиточным, и раскулачивать его принялись сразу «60 друзей Оушена». Но настоящий «друг» так перепугался, что его обделят, что потребовал, чтобы следующий раз собирались у него, т.е., чтобы в Нью-Йорке и чтобы у президента в первом поколении. Помнится, в эпоху до политкорректности у одного негра-миллионера спросили, тяжело ли быть негром в Америке. И он ответил: «Негром я был тогда, когда был беден». Из этой полувековой давности ремарки совершенно ясно, чего больше всего боится американский президент. Он боится бедности. Именно поэтому на чужой территории за чужие деньги уничтожает свои устаревшие боеприпасы, и еще хочет что-нибудь заработать на такой утилизации. А чтобы всем было ясно, кто самый большой друг ливийского народа, то все его друзья отныне переименовываются из «друзей Ливии» в «ливийских друзей» с местом пребывания в Нью-Йорке. Теперь, наверное, политкорректность потребует, чтобы все политики носили значки с изображением ливийского зайца (это такой беленький с ушками) и словами «Я — ливийский друг». Пока толпа статистов в Триполи скачет перед камерами международных телекомпаний и храбро палит в воздух, кто-то грабит музей исторических ценностей и рушит то, что нельзя с собой унести. Одно слово: свобода! Можно было бы посокрушаться по поводу случайного стечения печальных для музея обстоятельств — ну, несовместима человеческая культура со свободой по-американски, которая, как кока-кола, должна быть везде одного качества, поэтому везде начинается с банального воровства. До этого американские солдаты, принесшие свободу иракскому народу, разграбили музей в Багдаде. В наши дни совершаются варварские преступления против человечества, происходит разграбление высших достижений человеческого духа, а в эти же самые дни посол президента в первом поколении, который боится бедности, произносит с трибуны древней Колывани, которая теперь тихий такой Таллинн (через два «н»!) речь, в которой возлагает равную ответственность за разжигание Второй мировой войны на Германию и СССР. Помнит ли этот карьерный дипломат о том, с какой искренностью американский народ помогал этой, как он утверждает, преступной державе под названием СССР, которой единственной оказалось под силу разгромить всю нацистскую нечисть? Эх, если бы тогдашним нацистам да сегодняшние американские СМИ, то и они бы слыли окончательными освободителями европейцев, отправляя их в газовые камеры и так привычно грабя национальные сокровища. Но тогдашние СМИ не были столь изобретательны, чтобы им поверили, будто немецкий штык несет свободу. А вот американский «томагавк», оказывается, несет. Утро не так далеко от нас отстоящего 19 ноября 2005 года уже принесло окончательную свободу 24 иракцам из города Хадита. Их расстрелял патруль морских пехотинцев, мстя за смерть своего командира отделения, погибшего на мине-ловушке. Как потом оказалось, мстили, в основном, детям, старикам и старухам. Среди жертв, способных носить оружие было только пятеро – таксист и четверо его пассажиров, остальные все дети и старики. В теле одного старика, который передвигался на инвалидной коляске, насчитали девять пуль. Бравые морпехи все свои убийства записали в жертвы злополучного взрыва мины и полгода жили спокойно, пока информация об этой бойне не дошла до журнала Time. Осужденных по этому делу пока нет, потеряли свои должности только комбат и пара его офицеров. Но вот что примечательно. На следствии один из молодых морпехов, участвовавших в этой бойне, только недавно прибыл из «учебки» и решил, что его вызывает следователь потому, что он что-то делал не так, как его учили. Поэтому, опережая вопросы следователя, он выпалил: «Я ничего не нарушил, я все делал так, как учили: один выстрел в грудь, другой — в голову!». И повторил для убедительности: «В грудь, в голову — все, как учили». После чего замолчал, довольный собой. Еще один морпех постарше рассказывал следователю, как мочился на голову одного из убитых пассажиров такси… Несовместимыми с американским идеалом свободы оказались пятилетняя Зейнаб, трехлетняя Айша, грудной младенец, их дедушки и бабушки. По словам еще одного морпеха, когда он ворвался в один из домов, в комнате дети стояли на коленях и молились. Но свобода оказалась превыше детских жизней и молитв Всевышнему. Сегодня тот же спецназ, почти полностью освободившийся от дел в Ливии, мутит воду в Сирии. Те же убийцы с доведенным до автоматизма навыком «в грудь, в голову», подстрекают толпы сирийцев, сеют панику одиночными выстрелами (опять же, в голову!) и профессионально изображают народный гнев. Тем временем, сенатор от Пскова в третьем поколении скачет по Ливии, чтобы убедиться, окончательно нас выкинули из этой страны или еще на что-нибудь можно надеяться, не замечая в своем иллюзорном мире, что нас уже выкидывают из Сирии. Но дело не в том, что нас откуда-то выкидывают. Мы и сами себя выкидываем из нашей собственной страны, позволяя полям зарастать лесом, дорогам разбиваться вдрызг, заводам превращаться в руины, а политикам врать. А дело в том, что, пока нам говорят о свином гриппе, коровьем бешенстве и других напастях современного мира, мы и не замечаем, что наше восприятие доведено до примитивных инстинктов, при которых преступление кажется благом, а пошлость искусством. Мы теряем человеческое. В нас уже убили высшее достижение человеческой цивилизации под названием коллективизм. Ни один человек на Западе не понимал и не понимает, что это такое, если даже ему объяснять это долго и по складам. Мы живем на развалинах, как после землетрясения. Господи, дай нам минуту тишины, чтобы успели мы крикнуть: «Есть кто живой?» — и услышать ответ.
На кафедре минного оружия служил капитан 2-го ранга Петр Вольский. Для чего его туда определили, для многих было загадкой. Руководство кафедрой поручало ему только чтение лекций по устройству противолодочных сетей. Сети эти напоминают волейбольную сетку, которую у поверхности воды держат буи, а вместо столбов бочки с якорями на цепях или тросах (бриделях). Всё это устройство было описано в ПМС (правила минной службы) и вместе с рисунками и таблицами. Всё описание занимало шесть или восемь страниц. Эту «сложную» механику Петя умел объяснять в течение четырёх академических часов. Для корабельного офицера достаточно десяти минут, чтобы разобраться в этом устройстве, курсанту не более двадцати минут. По обоюдному согласию, Петя бубнил что–то с кафедры, а публика тихо занималась своими делами. После гибели «Новороссийска», во время летней практики, Вольский попал руководителем практики курсантов на один из кораблей, который работал с парнями из академии наук. Мужиков интересовала проводимость морских грунтов. За рюмкой водки, а вернее, шила, и банкой тушенки Петя подружился с учёными и под шумок передрал у них некоторые из полученных замеров. После гибели линкора, стали искать причину взрыва. Среди версий был вариант подрыва на донной мине. Вариант был очень сомнительным, поскольку батареи этих мин выходили из строя через год хранения или лежания на грунте. Используя полученные у науки данные, Петя накропал диссертацию, где доказывал возможность срабатывания мины, зарытой в ил, от токов в грунте. И как ни странно защитил её и в дополнение к защите диссертации получил звание капитана 1-го ранга. Пожалуй, он стал единственным человеком, имеющим отношение к катастрофе с «Новороссийском», который улучшил своё положение. Все остальные получили от тюрьмы до понижения в звании.
Март 2006 г.
Цирковое представление.
Практика после окончания второго курса училища. Наш класс временно, до готовности корабля, на котором мы должны были проходить штурманскую практику, разместили на броненосце береговой обороны «Выборг». Броненосец бывший финский, назывался у финнов «Вайне-Майне», попал к нам после войны. Разместили нас в клубе броненосца. Это было в Таллине, и в ближайшую субботу мы намылились погулять по городу. Увольнение на берег после обеда, а до обеда большая приборка. Человек пять курсантов, и я в том числе, попали на приборку в помещении клуба. Дело было знакомое, сделали мы приборку и ждём обеда и увольнения. А тут вдруг старпом обходит корабль и проверяет качество приборки. Заходит он в помещение клуба, в тужурке, весь наглажен, как на приём к королеве, накрахмаленные манжеты выглядывают из рукавов. В руке стальной прут кочергой. За старпомом боцман со стопкой салфеток в руках. Старпом проследовал к пианино, запустил за него кочерёжку и вытащил окурок двух или трёхлетней давности. Сделал несколько шагов в сторону и поднял правую руку ладонью вверх, на уровень уха. Боцман мгновенно положил на ладонь чистую салфетку. Рука старпома скользнула за кабельные трассы на подволоке, и конечно нашла пыль. Салфетка была, брезгливым жестом, брошена на палубу. Обернувшись к боцману, старпом прорычал: «приборку продолжить до ужина, проверишь и доложишь». Увольнение не состоялось.
Мама продолжала надевать на подушку хрустящую наволочку. Руки ее чуть дрогнули. — Вам придется часа три идти от станции катером или ехать машиной, — сочувственно сказал юный лейтенант. — Они сейчас стоят в устье одной из бесчисленных речек, бегущих с гор в море. Мерзкое зимой место! Деревушка с домиками на сваях, дождь, грязь по колено, болото, лягушек до черта — квакают всю ночь целым оркестром... И не знаю, там ли еще катера, на которых служит ваш муж, — они не задерживаются в одном месте подолгу... Офицеры вскрыли консервы, нарезали хлеб и сыр и принялись угощать нас. Я сидел у окна, слушал рассказы о морских боях и о наших летчиках, сбивающих фашистские самолеты над морем.
Глухо стучали колеса, вагон немного покачивало, и я уснул. Когда я проснулся, по стеклу текли толстые струи дождя. За окном было серое утро. — Одевайся, Никиток, — торопила мама. — Скоро приедем. Я вскочил. Поезд медленно тащился среди сплошной лужи, и казалось — мы плывем под дождем по большому озеру. Потянулись мокрые постройки. Поезд подполз к нахмурившемуся вокзалу. Лейтенанты помогли нам вынести вещи и рассказали, где найти моряков. Попутным катером или машиной они нас доставят к отцу. Мы вышли на вымощенную булыжником площадь. На площади стояли извозчичьи фаэтоны. Мы сели под клеенчатую покрышку. Кучер в мокром плаще с капюшоном хлестнул кнутом мокрых лошадей и крикнул: «Лентяи! Вперед!» Копыта звонко зацокали по камням. Мы проехали несколько улиц, свернули на бульвар и остановились возле белого домика. У входа дежурил матрос.
* * *
Спустя два часа я трясся на «газике», прикрытом брезентовым верхом, по размытой дождями дороге. Мне не терпелось увидеть отца, а для мамы не было места в машине. Лейтенант-композитор, которого мама знала по Ленинграду, сказал, что довезет меня в целости и сохранности, — до базы катеров было совсем недалеко, каких-нибудь двадцать пять километров. И мама, скрепя сердце, согласилась меня отпустить. «Скажи отцу, что меня обещали переправить на катере, как только успокоится море, может быть, завтра, — сказала она. — Поцелуй его за меня покрепче». Я сидел рядом с шофером, Костей-матросом, а позади разместились лейтенант-композитор, оказавшийся ленинградцем, и толстый мичман, загрузивший весь «газик» тюками с литературой.
«Газик» так встряхивало, что я больно стукался головой; тяжело вздыхал композитор, и ругался толстый мичман. Один Костя-матрос невозмутимо курил папиросу за папиросой. Мы объезжали размытые мосты, и вода подбиралась нам под ноги. Разглядеть что-нибудь в стекло было невозможно. — Что, малец, не приходилось тебе еще ездить по такой мокрятине? — спросил Костя, лихо сдвинув на ухо бескозырку, и ловко разъехался с гудевшим грузовиком. Мы ехали долго. Наконец, Костя резко затормозил: — Станция «Вылезай»! Приехали! Я ступил в глубокую лужу и в ботинках сразу захлюпало. — Идем, орел! — позвал композитор. Он выругался, набрав полную калошу воды. Лицо у него было молодое, но волосы совершенно седые. Он легко перепрыгивал через канавы. На берегу узкой, словно проулок, речки были развешаны сети. Домики стояли высоко над землей, словно приподнявшись на цыпочки.
И вдруг перед нами вырос самый странный корабль, какой я когда-либо видел. По бортам, трубе и надстройкам вился пожелтевший виноград. Прямо на палубе росли деревья с твердой и блестящей, точно лакированной, листвой. Сходни и те были превращены в дорожку, обсаженную желтым кустарником. — Идем, идем же! — торопил композитор. Мы поднялись по сходням. Вахтенный офицер поздоровался с лейтенантом. — А это чей хлопец? — спросил он. — Сын капитана третьего ранга Рындина. — Рындина? — озадаченно переспросил офицер — Как он здесь очутился? — Он приехал из Ленинграда, хочет повидаться с отцом... Да пойдемте же скорее! Я мокр, как дельфин. Офицер, как-то странно посмотрев на меня, пошел по скользкой палубе к люку. — Не оступитесь, — предупредил он. Мы спустились по железному .
В узком проходе, освещенном тусклыми лампочками, офицер сказал: — Подождите минутку. Он постучал в одну из белых дверей. — Войдите, — ответили ему. Офицер вошел в каюту и притворил за собою дверь. Было слышно, как он докладывал о нас начальнику. — О чем они там думают? Вот не вовремя, — приглушенно проговорил начальник. — Ну все равно, пригласите. Дверь отворилась. — Прошу к капитану первого ранга, — позвал офицер. В небольшой каюте, за письменным столом, ярко освещенным настольной лампой, сидел грузный человек с начисто выбритой, лоснящейся головой и с живыми, карими проницательными глазами. Сказав композитору: «Садитесь», он протянул мне руку: — Ну, здравствуй! Как же ты добрался до нас? Я принялся рассказывать. Внимательно слушая, капитан первого ранга перебирал лежавшие на столе бумаги. — Дело в том, что твоего отца сейчас нет, — сказал он, не глядя на меня. — Если хочешь, живи пока на корабле. — А мама? — Мама? — переспросил капитан первого ранга, подняв глаза к потолку. — Примем меры, чтобы ее обеспечили в городе жильем и устроили на работу. — Когда же папа вернется? — Должен вернуться, — пообещал он. — Правда? — вырвалось у меня.
— Никита! — притянул меня к себе капитан первого ранга и заглянул мне в глаза. — Запомни на всю жизнь: коммунист никогда не лжет, всегда должен говорить . Даже если правда горька, как полынь... Твой отец — отважный и смелый человек. Он бывал и не в таких переделках и всегда возвращался... рано или поздно. — А как же дядя Серго? Они ведь всюду ходили вместе? — Тебе кто сказал? — Его отец, художник. Вы знаете, Шалва Христофорович даже ослеп, когда узнал, что Серго... Резко отстранив меня, капитан первого ранга встал: — О чем ты говоришь? — Мы с мамой встретили того врача, который лечит художника. Он сказал, что Шалва Христофорович получил извещение... — Извещение?.. Капитан первого ранга нажал кнопку. Вбежал широколицый матрос с голубой повязкой на рукаве. — Начальника штаба ко мне! Вы извините, — обратился капитан первого ранга к композитору, — я попрошу вас зайти ко мне через час. Композитор поднялся и откозырял. — Вестовой! Матрос вернулся. — Проводите сына капитана третьего ранга Рындина к Живцову. — Есть! — Иди, Никита, — сказал капитан первого ранга совсем другим, теплым голосом. — Познакомься с Живцовым, есть у нас тут один герой. Думаю, вы подружитесь. — Идем, — позвал матрос. — Найдите начальника клуба, — приказал ему капитан первого ранга, — и передайте: пусть снимет в ленинской каюте газету. — Есть! Мы вышли в тускло освещенный проход и завернули в темный закоулок.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
У меня особое отношение ко всему, что связано с Отечественной войной. С памятью о погибших. Может от того, что в нашем роду их больше, чем могло быть. Сказать слово "блокадники " Ленинграда, откуда мои родители родом, и, по-моему, можно ничего не добавлять. Может от того, что отец мужа Королев Мстислав Яковлевич, преподаватель физики и математики, на которого распространялась " бронь", ушел добровольцем на фронт в первые же дни войны, оставив жену и трое детей. Был в войсках на Дальнем Востоке . Добился направления в действующую армию. Воевал под Сталинградом. Был ранен. Не долечившись в госпитале, упорно доказывая медикам, что он здоров, был направлен на Ленинградский фронт и погиб под Кенгисеппом. Вернее, умер на операционном столе в госпитале, куда его, командира батареи, истекающего кровью, принесли на руках его солдаты. У меня особое отношение к памятникам и мемориалам погибшим . Может потому, что отец мужа, был похоронен в братской могиле недалеко от госпиталя в Кенгисеппе. Об этом я узнала в Ленинградском военно-медицинском архиве когда, искала сведения ,цифры, факты для книги о госпиталях города Перми в годы ВОВ. Нашла и эти данные. Может потому, что имея на руках документы архива, похоронную свекровь, уже в преклонном возрасте, в сопровождении сына, поехала в Кенгисепп с надеждой найти могилу или какое-то другое захоронение солдат и офицеров ,умерших от ран в госпитале и МОЖЕТ БЫТЬ там увидеть фамилию мужа и отца. А им в соответствующих органах равнодушно ответили, что все сравняли и ...построили на этом месте дома. Мемориал. Памятник. ЭТО ПАМЯТЬ О КОМ-ТО ИЛИ КАКОМ-ТО СОБЫТИИ. В каждом городе они есть. Величественные и попроще. С Вечным огнем или без него. Куда приходят в особые дни, чтобы поклониться. Помолчать. И что- то унести в своей душе и сердце.... 43 года прошло с той памятной экскурсии, когда мы вместе с моряками, отпущенными в увольнение, побывали на мемориале в Саласпилсе . А помню так ярко, как будто это было вчера. Это было утро следующего дня после приезда на 15-летие. Мы едем в Саласпилс. В пути моряки нам рассказывают, что это концлагерь, в котором погибло около ста тысяч человек. Здесь фашисты совершили одно из самых страшных своих злодеяний: умертвили семь тысяч детей, выкачав из них кровь. От станции нам предстоит пройти чуть больше километра по лесу. Он очень красив в осеннем уборе. Сосны, березки, елочки. На какое то мгновение даже теряешь представление, что ты не у себя дома, а в Прибалтике. Идем притихшие. Да и погода соответствует настроению: моросит дождь и так холодно, что зубы выстукивают. Ребята, попросив разрешение на время изменить форму одежды ,сняли бушлаты и накинули их нам на плечи. Еще немного и лес расступился. Дальше дорога выложена каменными плитами. "Дорога смерти"- так ее называли. Она вела туда, откуда не возвращались. Немного жутко было шагать по этим плитам. Кругом такая тишина, и только слышны наши шаги. Все ближе и ближе подходили мы к месту, где был лагерь. И вдруг все отчетливей и отчетливей звук: - Тук! Тук! Тук! Словно чье то сердце билось! Да, это действительно стук сердца, вернее ста тысяч сердец. В скорбном молчании кладем гвоздики к черному мраморному постаменту, откуда и доносится стук сердец, месту, где расстреливали людей. Цветы, словно капельки крови человеческой, пламенели на черном постаменте. Трудно описать словами все, что мы видели и чувствовали ,осматривая этот огромный мемориальный комплекс, все увиденное рвало душу, сердце, нервы: высеченные из гранита фигуры – «Униженная», женщина, прикрывающая грудь руками, «Мать», заслонившая своим телом ребенка. Невозможно без эмоций смотреть на центральную скульптурную группу : «Солидарность», «Клятва», « Ротфронт» И «Несломленный»» - человек, пытавшийся подняться с колен, остался в глазах и памяти. Место детских бараков – это кусок бетонный стены с решеткой. Место, где стояла виселица – все по натянутым нервам. Потрясла высеченная на гранитной стене надпись : "Их убили только за то, что каждый был человеком! Их убили только за то, что каждый любил свою Родину «. .Невозможно без содрогания видеть фотодокументы в маленьком музее этого скульптурного мемориала : вскрытые могилы, где рядами уложены детские трупы и подобное…Уходили в глубоком молчании. Даже ступали по плитам дорожки как можно тише. И нам в спины , как эхо : « Стук! Стук! Стук ! «… И сейчас, когда слышишь или видишь шествие бывших легионеров «Ваффен СС» в Латвии, ни сердце, ни мысли не находят покоя. Вроде, где-то умом понимаешь - это другая страна, законы, порядки, ценности и все же .. А недавно из интернета узнала, что в том лесочке, через который идешь к мемориалу, обосновались рижские ( а может и не только) "девочки с панели ". Дальше не хочется комментировать. Но опять не знает душа покоя ни один день У меня особое отношение к памятникам и мемориалам погибшим в той жестокой войне . Я очень хотела бы ,чтобы нигде , ни в каком местечке России или за ее пределами, никогда не поганили святое, не оскверняли и не оскорбляли бы мысли, чувства и память. А вот что мне для этого сделать, не знаю. ПОМНИТЬ ?!
Был у нас в курсе наук предмет, который назывался «приборы управления торпедной стрельбой». Вёл этот предмет весёлый человек, капитан 2-го ранга Костя Бухтырев. В те времена счётные приборы работали по принципу арифмометра. Так главный решающий прибор ТАС (торпедный автомат стрельбы) представлял собой сундук, около 2,5 метров длины, 1,5 метра ширины и около 1,8 метра высоты. Набит этот сундук был сельсинами, КП, механическими дифференциалами, интеграторами. Кроме ТАСа в систему входила масса приборов, расположенных в центральном посту, на мостике и на торпедных аппаратах. При сдаче государственного экзамена в нашу задачу входило объяснить государственной комиссии принцип работы на языке высшей математики и механики. Перед самым экзаменом, на последней консультации, Костя Бухтырев обратился к нам с такой речью: «Я вижу, что вы все хорошо знаете предмет, но на экзамене могут быть не штатные ситуации. В этом случае смотрите на меня. Если я встал и прогуливаюсь по аудитории, значит, врёшь и дальше ври осторожно. Если я стал смотреть в окно – можно врать с вдохновением, так как для комиссии этот вопрос не по зубам и разоблачения не будет».
Преподавателей кафедры мореходной астрономии, у нас называли «Весёлыми ребятами». На этой кафедре преподаватели были все в званиях капитанов 1-го ранга. На вступительной лекции по устройству и использованию , преподаватель говорил, что курсанты, во время перерыва, снимают с глобуса шапочку с подвижными индексами и примеривают на свою голову. Шапочка эта действительно напоминала корону. Для избегания этого соблазна, преподаватель проходил с шапочкой по всей аудитории и каждому курсанту примеривал её на голову. После такой процедуры, желающих померить шапочку, во время перерыва, не было.
Дежурный по училищу послал своего рассыльного передать одному из офицеров кафедры астрономии какое-то сообщение. Курсантик постучал в дверь преподавательской, получил «войдите» и зашёл в кабинет. В кабинете за письменными столами сидели три капитана 1-го ранга. Курсант, как учили, доложил кто он такой, по какому поводу пришёл, и спросил разрешения, обратится к капитану 1-го ранга (фамилия). К его изумлению, три капраза переглянулись, и полезли под свои письменные столы. Секунд через десять, все трое, как чёртики из шкатулки, появились из -под столов, и в один голос сказали, «его здесь нет». Позабавились и смотрят с любопытством на курсанта, как ему их представление.
Среди преподавателей было несколько человек гражданских. Так практические занятия по высшей математике вел некто Каменский. Вёл хорошо, но не все этот предмет легко усваивали, а потому в начале курса было много двоек. А двойка для курсанта – прощай увольнение в город. У Каменского в домашнем хозяйстве были поросята, для которых он регулярно из курсантской столовой забирал два ведра объедков. Придя однажды за своими вёдрами, он обнаружил на вёдрах надписи «если будешь ставить двойки, не дадим тебе помойки».
Гидрометеорологию преподавал майор Молчанов. Фанатик своей специальности и глубоко интеллигентный человек. Говорил он простуженным голосом, и вид у него был всегда простуженный, очки носил с невероятно выпуклыми линзами. Если курсант засыпал на его лекции, он осторожно подходил к нему, клал руку на плечо и говорил: «вы, голубчик, видно устали, потерпите, осталось двадцать минут». Костя Бухтырев в таких случаях постепенно убавлял громкость, и не изменяя ритма, произносил «для тех, кто не заснул эту команду не исполнять», после чего хлопал линейкой по кафедре и громко командовал «Встать!!». Заснувшие курсанты вскакивали, и аудитория развлекалась.
Зима, лёгкий морозец. Часовой, у павильона оружия, прохаживаясь, видит, как офицеры кафедры навигации выполняют в училищном тире упражнения по стрельбе из пистолета. Подошла очередь стрелять майора Молчанова. Он пару раз выстрелил, а затем, держа пистолет в вытянутой руке, стал медленно поворачиваться от мишеней на 180 градусов, а в обойме пять патронов и шестой в стволе, говоря при этом простуженным и слегка гнусавым голосом «а у меня что-то очки запотели». Офицеры, стоявшие за Молчановым, стали осторожно приседать, а один из них аккуратно отнял у Молчанова оружие, другой взял майора под руку и увёл из тира.
Тактику морской авиации преподавал подполковник, морской лётчик. Пожалуй, ни у кого из офицеров нашего училища не было такого иконостаса из орденов. В те времена медали, за просто так, ещё не вешали. Между курсантами он имел кличку АСС Покрышкин. В училище он, видимо, попал дослуживать до пенсии или по болезни. На лекции приходил в лёгком подпитии и читал для отбытия номера. На одной из лекций подполковник отбарабанил материал минут за двадцать и в оставшееся до звонка время решил соснуть прямо на кафедре. В классе нашёлся энтузиаст, который подошёл к кафедре, подёргал преподавателя за рукав тужурки, а когда он проснулся, попросил его рассказать, как он воевал. Подполковник посмотрел на нахала сонными глазами, потом четко произнёс «Я наступал, вперёд, на запад, на Челябинск». Положил голову на кафедру и продолжил прерванный сон.
В программе был предмет, который назывался «Теория торпедной стрельбы». Читал эту теорию капитан 3-го ранга Смараков. Он же был автором учебника по этому предмету. В одном из классов лекция по ТТС была сразу после практического занятия по английскому языку. На этом занятии отрабатывались различные формы докладов, в том числе и преподавателю о состоянии класса и его готовности к занятиям. Дежурный по классу решил проявить оригинальность и встретил Смаракова докладом на английском языке. В ответ получил «седдаун плиз», после чего Смараков подошел к доске и начал на ней чертить, делая по ходу построения разъяснения на английском языке. Так продолжалось весь первый час. Второй час лекции он начал на немецком языке, минут через 30 перешёл на язык вовсе нам не знакомый, а закончил лекцию словами: «Всё что вы не поняли, прочтёте в учебнике по торпедной стрельбе Смаракова».
