В комнате был обыск, комната опечатана. О том, что происходило ночью, отец в общих чертах узнал от присутствовавшего при аресте управдома. Я же почти 60 лет спустя получил возможность узнать обо всём более подробно из «Следственного дела №56049 по обвинению Лапцевича Фёдора Казимировича в преступлениях, предусмотренных ст.ст. 58-6-8-11 УК РСФСР» (архивный №П-6531). Моё знакомство с делом происходило 29-30 апреля 1994 года в приёмной архива «ВЧК-ОГПУ-КГБ» на улице
Надо ли объяснять моё волнение, с которым я взял в руки серую, казённого вида нетолстую папку. Никакой бывший в моих руках прежде документ, будь он под грифом «совершенно секретно» или «особой важности», не вызывал во мне столь глубокого интереса и чувства постижения тайны. В своих руках я держал вырванный с мясом кусок человеческой судьбы – папку, которая, как давший осечку патрон направленного в упор ствола, только чудом не стала «последним аргументом» в жизни дяди. Первый день знакомства со «Следственным делом» я мог только читать его. За каждым просматриваемым документом вставали картины ареста, обыска, допросов Ф.К. Я физически ощущал охватившие его ужас, растерянность, недоумение, безнадёжную обречённость и редкие проблески надежды. Только на второй день, справившись со своими чувствами, я смог сделать выписки из материалов дела, очень беглые, поскольку ни разрешения, ни времени на их производство у меня фактически не было. Думаю, знакомство с ними будет интересно каждому, в особенности тем, кому не довелось заглянуть в эту «кухню» мастеров заплечных дел. Поэтому я буду стараться использовать здесь свои выписки с возможной полнотой, указывая настоящие фамилии всех действующих лиц. Начальный импульс всему делу Ф.К. даёт «Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения» от 16 июля 1938 года. В нём значится: «Лапцевич Ф.К., 1892 г.р., уроженец г. Слуцка, русский, гражданин СССР, работает коммерческим директором артели «Пролетарский труд», проживающий по улице Чайковского, дом 36, кв. 6, достаточно изобличён в том, что он является участником контрреволюционной, военно-офицерской организации «РОВС» и подлежит аресту. Подписал: пом. опер. уполномоченного 9 отделения III отдела сержант ГБ А. Широчин. Утвердил: Нач. УНКВД ЛО комиссар ГБ 3 ранга Литвин 15.07.1938. «Арест санкционирую». Военный прокурор ЛВО (подпись неразборчива, фамилия не обозначена)». После прочтения этого довольно неряшливо составленного документа сразу возникают вопросы. Какие основания имелись у сержанта ГБ Широчина для категорического заключения о том, что Ф.К. «достаточно изобличён»? Где ссылки на чьи-либо показания, документы, улики и так далее, подтверждающие принадлежность Ф.К. к Российскому Общевоинскому союзу (РОВС)?
Современные реалии.
Ничего подобного нет в данном «Постановлении», да и не может быть, поскольку оно является первым по времени написания из всех документов, находящихся в деле. Единственно чем, возможно, могло располагать следствие на 16 июля 1938 года, это не привязанная ко времени выписка из показаний Панкова А.А. (в тексте выписки отсутствуют как дата допроса, так и дата ее исполнения). Но в тексте этой выписки Ф.К. лишь упоминается среди тех, с кем Панков А.А. работал в свою бытность Окружным военкомом. Напомню, что в 1924 году в течение девяти месяцев Ф.К. работал начальником канцелярии военкомата. Выписка не могла являться основанием для обвинения Ф.К. в членстве в РОВС, поскольку сам Панков А.А. к РОВС не имел никакого отношения, а был осуждён «за принадлежность» к организации Савинкова (потом, кстати, это же «пришьют» и Ф.К.). Таким образом, «Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения», обрекающее в те времена человека на годы тюрьмы (в лучшем случае), а то и на смерть, не имеет под собой никакой фактической основы. Оно возникло по произволу в недрах НКВД и представляет собой не что иное, как набор угрожающе-звонких («…изобличен…», «…контрреволюционный…», «…военно-офицерской…» и тому подобных), а по юридической сути пустых словосочетаний, за которыми не содержится ничего реально компрометирующего Ф.К. Это не могло не быть очевидным для всех должностных лиц, чьи подписи значатся на этом документе. Тем не менее «Постановлению…» даётся ход без каких-либо вопросов. На его основании немедленно выписывается «Ордер на обыск и арест», и уже 17.07.1938 г. следователем Копытовым (в присутствии красноармейца Толстолуцкого и управдома Желнова) Ф.К. был арестован. Вот теперь следствие и начинает добывать «факты». Ларчик открывается просто. Все «факты» следователи ГБ добывали (вернее, выбивали) от самих заключенных. Это, кстати, и не очень скрывалось. Об этом наглядно свидетельствует протокол первого допроса Ф.К. от 21 июля 1938 года. Хотя дата допроса указана одна, текст показаний состоит из двух (явно написанных в разное время) частей, содержание которых противоположно по смыслу.
В первой, небольшой по объему, части протокола на вопрос следователя: состоит ли обвиняемый членом РОВС, контрреволюционной Савинковской организации, занимался ли шпионажем в пользу Германии и так далее – Ф.К. отвечает определенно отрицательно. Никаких контрреволюционных или шпионских действий, высказываний или намерений он за собой не признаёт. Вторая, основная, часть показаний (написанная в этом же протоколе, но чернилами другого оттенка) начинается фразой типа: «Я подумал и решил во всём признаться…», и далее излагаются нужные следователю «факты» о том, как будто бы Ф.К. в 1930 году на открытии Петергофских фонтанов познакомился с бывшим поручиком царской и белой армий неким Дическулом Виктором Евгеньевичем. Во время одной из последующих встреч Дическул предложил Ф.К. вступить в РОВС с целью вербовки в него других недовольных Советской властью и шпионажа в пользу Германии. Ф.К. на всё это якобы даёт согласие и в период 1934-35 годов вербует трёх человек, а именно: – Чистякова Дмитрия Павловича, около 47 лет, бывшего офицера царской и белой армий, ныне бухгалтера 4-й ГЭС; – Абрамова Александра Ильича, около 40 лет, бывшего подпрапорщика царской и белой армии, работающего на заводе имени Калинина; – Гусева Павла Николаевича, около 42 лет, прапорщика царской и белой армии Юденича, работающего на Полюстровском химкомбинате. Эти «агенты» якобы снабжали Ф.К. «шпионскими сведениями», которые он сообщал Дическулу для передачи немецкой разведке. В протоколе упоминаются буквально следующие сведения: завод имени Калинина производит пушки, а Полюстровский химкомбинат – боеприпасы. Видимо, фантазии следователя не хватило на что-нибудь менее общеизвестное. После этого протокола – «признания» в следственном деле Ф.К. появляются и другие «факты», имеющие целью подкрепить навязанную следствием версию. «Членство Ф.К. в контрреволюционной Савинковской организации», видимо, по убеждению следствия, должно вытекать из факта знакомства дяди с Панковым А.А. «Членство Ф.К. в контрреволюционной военно-офицерской организации» подтверждается выпиской из показаний арестованного Дическула В.Е., датированной 7 августа 1938 года, в которой он признаёт факт вовлечения им Лапцевича Ф.К. в
«Шпионская деятельность» дяди находит своё подтверждение в «дополнительном протоколе допроса» арестованного Гусева П.Н. от 3 августа 1938 года. В ходе этого допроса очередная жертва ГБ сообщает, что для шпионской работы в пользу Германии его завербовал «Ланцевич, бывший прапорщик царской и белой армии Юденича, ныне работающий директором треста кооперации». Здесь же подтверждается факт передачи ему шпионских сведений о Полюстровском химкомбинате. На этих путаных показаниях и исчерпывается весь, с позволения сказать, «материал» обвинения. Нетрудно заметить характерную особенность этого «материала». Он целиком, от первого до последнего слова, добыт от людей, пребывающих в заключении. И, как станет совершенно ясно из дальнейших документов, от людей, никогда не видевших и не знавших друг друга, исключая пару Панков–Лапцевич, которые к моменту ареста Ф.К не встречались уже 14 лет! Похоже, НКВД умудрился наладить в своих недрах своеобразное «самообслуживание» среди заключенных, добывая от них по несколько измененной поговорке – и битьём, и катаньем – компромат друг на друга «по замкнутому циклу». Но у меня нет намерения бросить камень в кого-либо из людей, имевших несчастье оказаться в «ежовых рукавицах» ГБ. Сейчас нам очень хорошо известно, что на их месте мог оказаться любой из живших в то время, и практически любого, попавшего в застенки НКВД, могли заставить говорить то, что требовалось палачам. Достойно осуждения другое – лакейское стремление оставшихся на воле начальников, партийных и профсоюзных активистов, а так же «отдельных членов коллектива», подыграть НКВД, поскорее отказаться от человека, ничем себя не запятнавшего, но неожиданно оказавшегося под колёсами ГБ-шной машины. Показательна в этом отношении служебная характеристика Ф.К., подписанная директором фабрики имени Мюнстенберга неким Кацнельсоном. В ней не нашлось места чему-либо хорошему об Ф.К., только негатив: «высокомерен по отношению к окружающим», «слабо вникал в производственные вопросы» и тому подобное. На этом и закончилось участие «трудового коллектива» в судьбе своего товарища, оказавшегося в смертельной опасности.
После сбора указанных «материалов» следствие надолго замирает. Следующий, второй допрос Ф.К., состоялся лишь 13 апреля 1939 года. Можно представить, чего стоили прошедшие восемь месяцев мучительного бездействия человеку, сознающему, что своими «признаниями» он фактически уже подписал себе смертный приговор. Никогда не изгладится из моей памяти имеющаяся в деле тюремная фотография дяди. Судя по не менее как двухнедельной щетине на лице, фотографировали Ф.К. уже после того, как он «сознался». Сквозь вымученное стремление придать перед объективом своему лицу достойное выражение печать безнадёжности, обречённости, горького недоумения проступала на нём столь ярко и пронзительно, что у меня сдавило сердце. С фотографии смотрели на меня глаза человека, вдруг осознавшего, что он летит в бездну. Второй допрос был очень кратким. В ходе его от Ф.К. потребовали подтвердить своё знакомство с некоторыми лицами из предъявленного ему списка. Вполне возможно, что в связи с какой-нибудь очередной, затеянной в УНКВД интригой, следователи ГБ создавали себе очередной «задел». Но вдруг, спустя неделю после второго допроса, в ходе следствия наступает резкий поворот. 19 апреля 1939 года вызываются на допрос в «большой дом» мой отец, дядя Гавриил и уже упоминавшийся близкий знакомый Ф.К. Жгун Е.А. Вызваны также соседи Ф.К. по квартире – инженер-строитель Зюзин Алексей Фёдорович и инженер-механик Чернявский Пётр Александрович. В ходе допросов никто из перечисленных лиц не сказал в адрес Ф.К. ничего предосудительного, отмечая в один голос его «положительное отношение к Советской власти» и не раз высказываемые Ф.К. слова благодарности этой власти за то, что при ней он смог получить высшее образование. Что удивительно, следователь, как показывают задаваемые им вопросы, и не стремился добыть на Ф.К. компромат, ограничившись добросовестной фиксацией этих доброжелательных по отношению к дяде отзывов в протоколах. Более того, в эти же дни повторно допрашиваются якобы завербованные Ф.К. «агенты», которые в ходе повторных допросов отказываются от данных ранее показаний по поводу их вербовки. В частности, обвиняемый Гусев П.Н. на допросе 22 апреля 1939 года заявил, что Лапцевича Ф.К. он не знает и никогда не встречал. Ранее дал ложные показания, так как, по его словам, «на меня влияла камерная обстановка».
Современные реалии. -
Обвиняемому Абрамову А.И. на допросе, проходившем 25 апреля 1939 года, следствие позволило быть еще более откровенным. Утверждая теперь, что Лапцевича Ф.К. он не знает, Абрамов заявил: «протокол с обвинениями в адрес Лапцевича был написан заранее следователем по своей фантазии. Он вызвал меня ночью и под угрозой заставил подписать заранее написанный им протокол. Подписывая протокол, я в отчаянии ему сказал: «Кто такой Лапцевич?». А 26 апреля 1939 года уже сам Ф.К. на состоявшемся допросе полностью отказывается от своих показаний, зафиксированных во второй части протокола допроса от 21.07.1938 года. Он отрицает своё членство в РОВС, в организации Савинкова, а так же какую-либо контрреволюционную или шпионскую деятельность. Утверждает, что ни Дическула, ни тех, кого он «завербовал», он не знает и никогда их не видел, а что касается Панкова, то он настаивает на проведение с ним очной ставки. Следователь не проявляет на этот раз желания «убедить» Ф.К. в обратном, и на этом следствие объявляется законченным. Просьба о проведении очной ставки Ф.К. с Панковым отклоняется специальным постановлением. В итоге девятимесячного, мучительного для Ф.К. процесса появилось «Обвинительное заключение по следственному делу №56049-38г. по обвинению Лапцевича Ф.К. в преступлениях, предусмотренных ст.ст. 58-6, 58-8, 58-11 УК РСФСР». Привожу его обвинительную часть, выписанную мною дословно из следственного дела. «…Лапцевич Ф.К. обвиняется в том, что: – является участником контрреволюционной организации РОВС, по заданию которой собирал шпионские сведения на территории СССР и передавал их германской разведке; – по контрреволюционной деятельности Лапцевич Ф.К. был связан с участником контрреволюционной организации Панковым А.А. (осужден), Дическулом В.Е., Абрамовым А.И., Гусевым П.Н. (арестованы); – виновным себя вначале признал, но на последнем допросе от ранее данных им показаний отказался. Изобличается показаниями осужденного Панкова А.А. и обвиняемых Дическула, Гусева, Абрамова. Исходя из вышеизложенного, полагал бы следственное дело по обвинению Лапцевича Ф.К., по согласованию с военным прокурором ЛВО, направить на рассмотрение Особого Совещания при НКВД СССР. Следователь Гаврилов. «Согласен» Зам. начальника следственной части УНКВД по г. Ленинграду мл. лейтенант ГБ Куликов. «Утверждаю» Начальник управления НКВД по г. Ленинграду майор ГБ Огольцов. 15.05.1939г.».
При самом тщательном изучении как «Обвинительного заключения», так и всего следственного дела, невозможно обнаружить хотя бы один-единственный достоверный факт, который, пусть даже косвенно, мог бы указать на действительную принадлежность Ф.К. к контрреволюционной организации или подтвердить его шпионскую деятельность. Что касается имеющихся в «Обвинительном заключении» ссылок на «обличающие показания», то настоящая им цена видна из слов Гусева и Абрамова на допросах в апреле 1939 года, которые, кстати сказать, следствие почему-то не посчитало нужным отразить в этом итоговом документе. Сейчас мы знаем, что даже этой юридической погремушки в те времена было вполне достаточно для вынесения приговора на высшую меру. Правда, в последнем абзаце обвинительной части «Заключения» содержится и некая оговорка: «…от ранее данных показаний отказался…». Она включена следствием, без сомнения, не случайно, ибо совершенно очевидно, что аппарату УНКВД было вполне по силам соорудить «дело» без малейшей зацепки. А такая «зацепка» давала вышестоящему органу как бы законную возможность выносить по делу любое решение соответственно своим «потребностям». Таким образом, ленинградская ГБ могла «с чистой совестью» отрапортовать о выполнении своей части работы («дело состряпано»), а уж запятую во фразе «казнить нельзя помиловать» может ставить Особое Совещание, исходя из «государственных интересов» на текущий момент. Трудно сказать определенно, что лежало в основе последующего решения по делу Ф.К. московских инстанций. Вряд ли, конечно, решающую роль сыграл тот факт, что его материалы были уж слишком противоречиво и топорно составлены. Думаю, с этой точки зрения следственное дело Ф.К. было ничуть не хуже и не лучше тысяч других, потоком проходивших через Особое Совещание, и решения по которым принимались без каких-либо проволочек: расстрел или длительный срок заключения. Поэтому причины невероятного поворота в судьбе Ф.К. находятся, безусловно, вне его следственного дела. Скорее всего, на момент поступления дела Ф.К. в Москву резко изменилась конъюнктура в самом НКВД.
Чтобы понять "загадку 1937-го года", историю страны, читайте подлинное... Например, В большинстве нынешних сочинений о том времени предлагается иной взгляд на вещи, пытающийся, в частности, рассматривать тогдашнюю политическую ситуацию как столкновение зловещих и мерзких приверженцев жестоких расправ и их добродетельных и гуманных противников, которые, мол, и гибли нередко именно из-за своего неприятия террора. Однако к действительным противникам террора принадлежали тогда, как правило, люди, находившиеся в той или иной мере вне политики и не имевшие возможности оказать хоть сколько-нибудь значительное влияние на ход вещей. А те, кто был так или иначе причастен к власти, — особенно члены партии и комсомольцы — воспринимали террор, в сущности, как нечто «естественное» (ведь враги Революции не дремлют!), и если и начинали возмущаться, то лишь тогда, когда репрессии касались прямо и непосредственно их самих…
ЮНГА СО "ШКВАЛА". Полковник запаса М. КРУПИН. - Советский моряк. 1977. Окончание.
Так Вася оказался а Тбилисском нахимовском военно-морском училище. После него закончил Каспийское высшее военно-морское училище. Потом Север, снова Черное море, походы в Атлантику, в дальнейшем умудренный богатым опытом офицер В.Осадчий прибыл в Ленинград, в Нахимовское училище.
Курсант В.Осадчий. Осадчий Василий Степанович, преподаватель Военно-морской подготовки в ЛНУ, капитан 2-го ранга.
Офицером-воспитателем в Ленинградском нахимовском училище служил воспитанник 405-й тяжелой артиллерийской бригады, затем выпускник Тбилисского НВМУ 1949 года
Если вчитаться в детские биографии нахимовцев первых выпусков, оказывается, что лозунг о единстве фронта и тыла имел много смыслов, это единство формировало характеры и тех, кто прошел фронтовую школу, кто трудился в тылу, а также и тех, кто по возрасту будто бы только "выживал". Уже, как правило, сформированные характеры, и, как правило, осознанно выбравшие или согласившиеся с выбором родителей, старших товарищей, подростки поступали в училище, а воспитатели, командиры и преподаватели приступали к мастерской огранке.
Обратимся к воспоминаниям еще одного тбилисского нахимовца, выпускника 1953 года Юрия Николаевича Курако.
Ю.Н.Курако (в центре) на праздновании 50-летнего юбилея образования нахимовских училищ. 2009 год.
Дети войны. Воспоминание о матери.
"Наша жизнь есть то, что мы думаем о ней". Марк Аврелий (121-180 )
К большому сожалению, мои воспоминания ограничиваются ранним детством, когда я еще не со всей полнотой мог оценить свою маму. Остатки воспоминаний эпизодичны и обрывочны. Впервые, осознано я помню её с шести лет, жили мы в то время в г. Евпатории Мне запомнился её образ очень молодым и красивым. По характеру она была спокойной, заботливой, внимательной и ласковой. Улыбка не сходила с её лица, она всегда очень приветливо и застенчиво улыбалась. Наверно, она просто была счастлива!
На фото изображены: внизу - мать и отец. Вверху - брат отца Александр. Он приезжал на отдых в Евпаторию, вместе они и сфотографировались на память об этой встрече. Ещё ничто не напоминало о приближающейся грозной войне.
Жизнь распорядилась так, что замуж она вышла по любви, да в отца и не возможно было не влюбиться. Это был очень красивый, интересный мужчина с шевелюрой вьющихся темных волос, ослепительной белоснежной улыбкой, статный, всегда собранный и по-спортивному подтянутый. Армейская форма на нем сидела безупречно слаженно, подчеркивая его обаяние. Это была пара, на которую все обращали внимание, со всеми они были дружелюбны и приветливы. Жили, как мне тогда казалось, в большом ведомственном многоэтажном доме. Через дорогу плескалось Черное море, я, брат и мама часто ходили на берег моря - это были знаменитые песчаные Евпаторийские пляжи, протянувшиеся на десятки километров. Наверное, то раннее знакомство с морем оставило неизгладимые впечатления в моем детском сознании и привило мне любовь к морю на всю мою жизнь.
Закат на взморье. Люблю писать вечернее состояние, закаты на взморье. Это удивительное и прекрасное зрелище. Какое-то необыкновенно трепетное чувство испытываешь каждый раз перед этим явлением природы. Закаты каждый раз разные, быстро уходящее солнце заставляет писать быстро с полной отдачей всех сил. И это большая радость, когда приходишь в мастерскую, ставишь работу и видишь - работа удалась! Игра стоила свеч! Год создания: 2006 Техника: холст, масло.
Евпатория мне запомнилась ярким южным солнцем, леденцами и мороженным. Мне было не понятно, почему на улицах так много нарядных, праздных людей, одетых в белоснежные платья и костюмы. Обстановка праздника, музыки царившей повсюду, как камертон настраивала на умиротворение, спокойствие, уверенность, что придавало необыкновенную легкость и свободу общения. Вероятно, вот почему стало так тревожно и страшно после начала войны. Мы многое не могли понять, но сама обстановка становилась угнетающей и беспокойной. Стали прибывать военные, они располагались везде: во дворах, парках, скверах, и даже на пляже. Лошади, кухни, тачанки с пулеметами, машины, палатки, и просто костры – все это нам, пацанам, сначала было интересно. Нас допускали посидеть на мы были в восторге – это же мечта каждого мальчишки подержать за ручки «Максима». По мере ухудшения обстановки на фронте, менялось и настроение и отношение военных. Нас стали отгонять от тех же повозок, кухонь и машин, потом появились часовые, которые стали охранять военную технику.
В нашем дворе построили большой блиндаж, а в подвале дома оборудовали бомбоубежище. Обстановка менялась очень быстро, стали завывать сирены «Воздушной тревоги», выдали всем противогазы. По тревоге мать хватала нас с братом, узелок, приготовленный на этот случай и мы спускались в подвал. Отца мы стали видеть все реже и реже, приходил он буквально на пару часов. По всему было видно, что он очень уставал, был взволнован, переживал и болел душой за нас. Мать старалась, как могла, за это короткое время накормить, переодеть, что-то собрать. О чем-то они говорили и что-то решали. Никогда отец не уходил, чтобы не обнять и не поцеловать нас. Всегда просил слушать маму, а мне как старшему напутствовал оказывать ей помощь. И вот однажды отец приехал очень взволнованный и сказал, чтобы мы быстро собирались, внизу ждет машина, надо срочно уезжать. Мы ничего не понимали, но видели , что это очень серьезно. Отец с матерью собрали пару чемоданов и несколько мешков с пастельными принадлежностями и вещами погрузились в машину и поехали на вокзал. На вокзале уже было очень много народу: с чемоданами, тюками, узлами, коробками. вещами, прочим скарбом.. Все ожидали посадки в вагоны. Так начиналась наша эвакуация и никто не знал куда. К нам пришла беда, название ей – война, она объединила людей одним емким словом – беженцы! Видел, как прощался отец с матерью, со стороны казалось, что это прощание навсегда. Позже от матери я узнал, что часть, в которой служил отец, должна была срочно передислоцироваться в другое место, он сделал все возможное, чтобы нас эвакуировать, так как «мирные» дни Евпатории уже были сочтены. Через много лет, после войны. побывав в Евпатории, мне захотелось найти то место и тот дом, где мы жили. Я хорошо помнил, что рядом с нашим домом была церковь, мы проходили мимо нее, когда шли к морю. Церковь я нашел быстро, а вот дома того не было. Я стал расспрашивать у старожилов, и они мне поведали историю судьбы этого дома. Кажется, в начале войны еще в него попала бомба, было много погибших и раненых. Я представил, что и нас могла постигнуть та же участь, если бы мы не уехали. Пора вернуться к тем мрачным, трагическим событиям лета 1941 г. Это после напишут, что оно было, как никогда, знойным, а зима – холодной. А если представить набитый до отказа людьми вагон, переполненный барахлом, чемоданами и мешками, запахом испарений и пота, плачем маленьких детей, ослепительно светящее в окно солнце, да ещё на третьей полке, где голова разрывается от температуры и боли – это будет не полная картина, в которой находились пассажиры – беженцы. Поезд шел медленно, подолгу простаивая на станциях и полустанках, а то и просто останавливаясь в степи, пропуская эшелоны, груженные военной техникой, оборудованием и прочим литерным грузом. И вот такая одна длительная остановка мне врезалась в памяти на всю жизнь.
Многие годы я вижу эту картину во сне, и она будоражит мое воображение до сих пор. Все началось неожиданно: стрельба, взрывы, вой низколетящих самолетов, расстреливающих , как мишень, стоящий поезд. Паника поднялась невообразимая: люди пытаются заткнуть проемы окон подушками и мешками, другие выпрыгивают через окно, так как пройти к выходу невозможно. Появились раненые, которые кричат и стонут, бабки и женщины плачут и воют. Кругом давка – лезут через головы, пытаются пробиться и выскочить из вагона. Не знаю, как в этом общем людском потоке нам удается добраться до выхода и буквально вывалиться из вагона в раскаленный, знойный воздух, насыщенный пылью и гарью. Народ разбегается в разные стороны, ища хоть какое-нибудь укрытие. Кругом необозримая выгоревшая крымская степь, поросшая кое-где низким колючим кустарником, В небе, как огромные птицы, на бреющем полете низко летят самолеты. На них хорошо видны кресты и свастика, они безжалостно строчат по живым целям и сбрасывают бомбы. Кругом пламя, грохот, взрывы. В одной из воронок мы и оказались, возможно это и спасло нам жизнь. Через какое-то время все закончилось, самолеты сбросив бомбы и расстреляв боезапас, улетели. Взгляду представилась ужасная картина: на поле лежали люди, большая часть вагонов горела, от некоторых осталась груда металла. Многие люди были в состоянии шока, некоторые искали своих близких. Мы остались в том, что было на нас, остальное осталось в вагоне. Постепенно стали приходить в себя от случившегося, стали искать то, что можно еще было найти. Конечно, плачь, слезы были у большей части женщин от состояния полной безнадежности и безвыходности. Несколько раз в небе появлялись одиночные самолеты-разведчики и, убедившись в том, что работа сделана хорошо, улетали. Ночь мы провели в степи, было очень холодно. Мать достала где-то одеяло, какое-то пальто, укрывшись и прижавшись друг к другу, дождались утра. Рано утром появились машины с военными и ремонтниками. Они быстро делали свое дело - освобождали железнодорожные пути, проводили ремонтные работы. Часть людей увезли на машинах, а большая часть осталась ждать нового состава. Военные, когда разбирали если среди вагонов находили кое-какие вещи, то передавались на пункт сбора, где отдавали, если находился хозяин - им, а нет - другим нуждающимся, которые потеряли все.
Это было время, когда люди еще были очень чувствительны и сострадательны к чужому горю, проявляли внимание и заботу. Мирное время как будто кончилось, но все хорошее между людьми еще сохранялось. Дух взаимопонимания, взаимовыручки, энтузиазма, веры и надежд еще не выветрился, поэтому верили, что помощь придет, брошен на произвол судьбы никто не будет. И действительно поезд подали, только товарный с теплушками, в которых не везде, но были печки -значит горячая вода будет. Предстоял путь, а куда никто не знал.
Эшелон уходит на восток. Сызрань – город на Волге.
"Кто не знает, в какую гавань плыть, для того нет попутного ветра". Сенека, философ (около 65 н.э.)
Я постоянно спрашиваю себя и задаю вопрос: Куда на самом деле хотела везти нас мать? Был ли какой-нибудь план, или это было все настолько не предсказуемо и спонтанно, что зависело только от стечения обстоятельств и диктовалось необходимостью уехать подальше от возможных событий, развивающихся с молниеносной быстротой. Товарняк размеренно стучал колесами, паровоз изредка подавал гудки, извещая о приближении состава к переездам и станциям, мы ехали в неизвестность и, наверное, каждый был озабочен только одним – своей дальнейшей судьбой. В кинофильмах и других очень достоверно показано то время: бесконечная дорога, станции с непредсказуемыми по времени остановками и кипяток – самое желаемое из всех предоставляемых и не всегда доступное в то время удобство
На третьи или четвертые сутки пути я почувствовал себя плохо: поднялась температура, болел живот, тошнило. В сочувствии ко мне и посильной помощи матери принимали участие все ехавшие в теплушке, думали: перенервничал или просквозило, возможно, слегка отравился. Состояние моё ухудшалось с каждым днем: я перестал есть, стал бредить, не узнавал никого, сгорал, как спичка, от температуры. Я представляю состояние своей матери, сердце которой разрывалось, но она ничем не могла помочь, я таял и уходил из жизни у нее на глазах. Не знаю, а, вернее, знаю, чем бы все это кончилось, если бы в это время мы не прибыли в Сызрань! На станции мать нашла дежурных врачей и привела их ко мне, уже мало подающему признаки жизни. После осмотра, вердикт врачей был страшный – брюшной тиф! Где и когда я мог заразиться этой тяжелой инфекционной болезнью, можно только гадать. Хотя, учитывая те условия, в которых мы ехали, все было возможно. Нас ссадили с эшелона, меня срочно отправили в больницу. Промедление было смерти подобно. Наверное, мне очень повезло, что и врачи оказались знающими специалистами, быстро, без проволочек среагировали и сделали все возможное, чтобы вернуть меня к жизни. Брюшной тиф, как эпидемия, только начинался и в дальнейшем - в тяжелую годину для нашей страны - унес многие тысячи жизней. Мне говорили, что я счастливчик – «родился в рубашке». Нет! Ничто не происходит само собой. Заслуга в этом только тех, кто меня окружал и делал свое дело честно и добросовестно в этих сложных, порой невыносимых условиях, во имя самого дорогого – жизни человека.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
С вопросами и предложениями обращаться fregat@ post.com Максимов Валентин Владимирович
В мае 1938 года отец приехал в отпуск. По пути он навестил в Минске Федю, который учился там на первом курсе Педагогического техникума. Сохранилась фотография, запечатлевшая их встречу.
Минск, 1938 год. Мой отец и старший брат Фёдор
День приезда отца был известен заранее, и я с двоюродным братом Сашей вышел его встречать. По дороге прошли далеко навстречу, уже начался лес. Отец всё не ехал. Саша предложил пока пройтись по лесу. Несмотря на мелькнувшее у меня опасение, что могу пропустить отца, я согласился, собираясь гулять у самой дороги. Однако, постепенно мы углубились в лес, набрели на заброшенную смолокурню, увлеклись её осмотром и опомнились, когда стало темнеть. Бросились домой, там уже сидел, окружённый домочадцами отец. Даже полученные тут же конфеты, которые, кстати, я увидел в первый раз, не могли сгладить моё огорчение от допущенного промаха. Это первый из запомнившихся эпизодов, в которых я не выполнил задуманного из-за проявленной сговорчивости, и затем глубоко сожалел об этом. После краткого пребывания дома отец вернулся в Ленинград, а к нам оттуда приехали на летние каникулы дети дяди Гавриила. Евгения и Анатолий были ровесниками соответственно моих брата Феди и сестры Ольги. Подробнее о них – позже, а пока отмечу два момента. Первый, несколько курьёзный, но заслуживает упоминания как характеристика уровня гигиены тогдашнего деревенского быта: только к приезду городских гостей в нашем дворе было оборудовано специальное отхожее место. До этого все мы как-то обходились без туалета. Правда, он был в соседнем дворе у бабушки с дедушкой, но лично я не помню, чтобы когда-нибудь мне приходилось им пользоваться. Второй момент касается моего впечатления от первого соприкосновения с русским языком и детьми из другой, городской среды. Надо сказать, что правильный русский язык по своей фонетике гораздо благозвучнее белорусского. Сначала белорусу эта благозвучность кажется даже нарочитой, но по мере привыкания, а тем более, овладения русским языком, что белорусу не составляет особого труда, если не считать акцента, уже белорусское звучание многих, одинаковых по смыслу слов начинает казаться грубым, даже исковерканным (знаменитое белорусское «трапка» вместо «тряпка»). Возможно поэтому многие белорусы, овладев русским языком, начинают использовать его даже в бытовом общении столь широко (особенно в городах и среди интеллигенции), что в Белоруссии не раз на полном серьёзе ставился и обсуждался вопрос о замене родного языка на русский.
Современные реалии.
Так вот, поразивший мой слух русский язык, непривычно красивая (по деревенским представлениям) одежда моих городских родичей, оказавшихся, кстати сказать, очень дружелюбными и незаносчивыми, вызвали у меня первые отголоски чувства, которое знакомо, наверно, каждому, кто вырос в семье с низким социальным статусом. Поскольку в последующем это чувство угнездилось в моём сознании, отразилось в характере и, следовательно, сказалось на моей судьбе в целом, остановлюсь на нём более подробно. Упомянутое чувство (или точнее, комплекс чувств), как мне кажется, шире и глубже известного «комплекса неполноценности», так как включает в себя не только психологическую, но и социальную компоненту. Правильнее, пожалуй, назвать его «комплексом второсортности». Этот комплекс, скорее всего, не только особенность психики или продукт воспитания, а нечто на уровне подсознания, доставшееся, видимо, от наших крепостных предков. Думаю, именно это имел в виду А.П. Чехов, говоря, что он «всю жизнь по капле выдавливает из себя раба». Человеку с таким комплексом присуща, как правило, искажённая, большей частью заниженная, самооценка и, как следствие, недостаточная уверенность в себе. В большинстве случаев она сочетается с повышенным (ущемлённым) самолюбием, а так же склонностью преувеличивать значение мнения окружающих о своей персоне. Порождённый этими чувствами душевный дискомфорт в своих крайних формах проявляется в виде зажатости, скованности, замкнутости или, напротив, суетливости, даже угодливости. «Комплекс второсортности» является серьёзной помехой в налаживании простых и естественных контактов его обладателя с окружающими на основе наиболее ценимого при мужском общении спокойного достоинства. Люди с таким комплексом чаще других упускают шансы, так редко предоставляемые жизнью и потом почти никогда не повторяющиеся, проявить себя, то есть своевременно (в нужное время, в нужном месте и в данной ситуации) использовать свои способности, знания и опыт с максимальным эффектом. К сожалению, «комплекс второсортности» не раз давал мне знать о себе, вызывая горечь, внутренний протест, а в некоторых случаях, толкая на резкие, опрометчивые поступки. Борьба с ним, «выдавливание из себя раба» стоили мне немалых душевных сил и даже сейчас нельзя сказать, что здесь достигнут окончательный успех.
К концу лета перед мамой встал вопрос – отдавать меня в сентябре в школу или ждать ещё год. По существующим тогда правилам дети начинали учиться с восьмилетнего возраста. Как было практически всегда в важных вопросах, мама поступила здраво и не стала ждать этого срока. Какую-то роль в этом сыграли, видимо, моё горячее желание идти учиться и успехи в освоении грамоты. В предвидении столь важного события мама повезла меня в Шацк, где заказала в мастерской для меня зимнее пальто. Портной постарался на славу: обнова получилась добротная, со щедрым слоем ваты, чёрным верхом из материала с загадочным названием «чёртова кожа» и меховым воротником «под котик». Естественно, пальто было сшито с откровенным расчётом «на вырост», доходило мне до пят и выглядело монументально, как поповская ряса. Первое сентября казалось мне самым подходящим днём, чтобы одеть такую красу. Погода этому способствовала: первое сентябрьское утро выдалось холодное, с заморозком. Величаво шествовал я в новом пальто по покрытой затвердевшими колдобинами и замёрзшими лужами деревенской улице. На левом боку у меня висела холщовая «торба» с книгами и тетрадками. Впереди ждала школа, и жизнь была прекрасна. Поэтому меня очень удивила сдержанная реакция шедшего рядом тоже в первый класс моего соседа и приятеля Коли Казея, когда на мой вопрос: – «Ты рад, что идёшь в школу?» – он как-то кривовато улыбнулся и сказал: «Не очень». Первый школьный день, однако, не остался в моей памяти. Похоже, впечатления, связанные с новым пальто, были в этот день самыми сильными, тем более, что обратный путь из школы я проделал, обливаясь потом под пригревшим полуденным солнцем. Весь период учебы в первом классе, кроме нескольких разрозненных эпизодов, не запомнился. Учёба давалась легко и проходила почти самотёком. Никто моих школьных дел не контролировал: маме было недосуг, сёстры по возрасту не были для меня авторитетом, старший брат учился в Минске, отец жил в Ленинграде.
Заканчивая деревенскую школьную тему, стоит упомянуть наших учителей. Их было всего трое: директор школы по фамилии Дорожка и два учителя. Учитель Демидчик, лет 25-30, преподававший в 1-м и 2-м классах, –мой первый учитель. В 3-м и 4-м классах учителем был Цвирка – средних лет инвалид, потерявший ногу в 1-й мировой войне. Грянувшая вскоре война обошлась с ними по-разному и в чём-то весьма символично. Дорожка партизанил и пережил войну. Демидчик стал полицаем и ушёл с немцами. Цвирка, оставшийся в военное лихолетье сугубо мирным человеком, погиб. Это типично для той «мясорубки», которой фактически были по отношению к мирному населению районы, подчас громко именуемые в нашей прессе «партизанскими краями». Периодически сменявшие в них друг друга немцы и партизаны вершили каждый свой суд и расправу над беззащитным населением, бесцеремонно реквизируя у людей скот, имущество, продукты. Людская жизнь была дешевле куска сала. Именно при попытке вернуть отобранное у семьи мясо забитого кабанчика был убит «партизанами» дядя Илларион. Посеянная в период коллективизации и раскулачивания вражда между односельчанами тоже дала свои кровавые всходы. С приходом немцев в деревне объявился ранее раскулаченный и посаженный в тюрьму отец Константина Соловья (мужа тёти Любы). Не знаю деталей его деятельности, но надо полагать, с помощью немцев он смог свести счёты с кем-то из своих обидчиков. Сменившие немцев партизаны нашли «адекватный» ответ, расправившись без следствия и суда с ни в чём перед людьми и Советской властью не виноватыми его сыном и невесткой. Тётю Любу и дядю Константина застрелили на крыльце дедушкиной хаты, на глазах деда Тараса, бабушки Устиньи и малолетних детей.
Жестокий фильм о жестоких событиях. Климов с дикой реалистичностью воссоздает ужасные события оккупации Белоруссии в 1943 году. Горящая церковь с людьми, смех немецких солдат, плач детей, вой женщин, кого-то рвет, огонь, много огня… тирольское пение, стрельба, германский марш. Еще совсем молодой Алексей Кравченко сыграл патсана Флера Гайшуна так, как никогда не играл позднее. Пройдя через тернии испытаний его герой на глазах у зрителей к концу фильма превращается в юного старика. Выдающаяся актерская работа, выдающаяся атмосфера жути и гениальное название, что тут еще сказать…
Воистину, как писал еще 500 с лишним лет назад митрополит Филипп Ивану Грозному, «в иных странах милосердие знают, а на Руси и к невинным жалости нет». В послевоенные годы деревня Веркалы так и не смогла оправиться. Её постигла судьба тысяч и тысяч деревень Советского Союза, которым «мудрая аграрная политика КПСС» нанесла урон не меньший, чем жестокая война. Спасаясь от такой политики, население всеми силами стремилось в города. Мне довелось побывать в своей деревне в 1976 году. Весь состав активных тружеников колхоза включал тогда в Веркалах одиннадцать пожилых женщин. Остальное взрослое население деревни трудилось или в других сферах народного хозяйства, или связало свою жизнь с городом, приезжая в Веркалы только на летний отдых. Благо места там замечательные! Вот только чудесная тихая речка, в которой в мои времена купались, ловили рыбу, даже иногда сплавляли лес, в результате «преобразования природы» горе-мелиораторами превратилась в маленький едва заметный ручеёк. К тому же всё это уже другая страна. Прощайте, Веркалы!
Дело дяди Феди
Остановиться отдельно на деле дяди Феди – Фёдора Казимировича Лапцевича (далее в тексте Ф.К.) и подробнее коснуться его судьбы мне хочется по ряду причин. Во-первых, из поколения моих родителей он наиболее тесно соприкоснулся с нашей семьёй, и я знаю о нём больше, чем о других папиных и маминых братьях. Во-вторых, Ф.К. был самым способным из них и наиболее настойчив в своём стремлении «выбиться в люди». В связи с этим воздействие на его судьбу окружающей действительности более заметно и «адекватно» времени, в котором он жил. В-третьих, непосредственное знакомство со «следственным делом» Ф.К. поможет на конкретном примере пояснить, как и с кем «боролась» машина государственного террора, какими методами и способами фабриковались в НКВД тысячи тысяч подобных дел, и какой пустячной вещью для государственной системы была в то время жизнь человека. Чтобы составить о Ф.К. общее представление, приведу некоторые его биографические данные. При этом сведения, относящиеся к периоду его жизни до 1938 года, взяты из следственного дела, с которым я ознакомился в апреле 1994 года. Поэтому данные биографии Ф.К. имеют, к сожалению, специфически обрывочный характер, поскольку они фиксировались выборочно, исходя из интересов следствия. Фёдор Казимирович Лапцевич родился 18 февраля 1892 года в деревне Веркалы, в семье крестьянина. В хозяйстве отца имелось: лошадь, две коровы, мелкий скот, изба и надворные постройки. Семья состояла из девяти человек: родители, пять сыновей и две дочери.
В царской армии Ф.К. служил с 1913 по 1918 год. В 1913 году начал службу рядовым, в 1914-м и 1915-м годах служил писарем в Смоленском вещевом складе, в 1917 году рядовым на радиотелеграфе Западного фронта в городе Минске. Первого мая 1917 года по личной просьбе Ф.К. был направлен в школу прапорщиков Западного фронта в город Псков. По окончании школы первого октября 1917 года Ф.К. был произведён в офицеры и в чине прапорщика направлен в 37-й пехотный полк (город Минск). До февраля 1918 года служил в этом полку в должности помощника командира роты, а с началом «выборного времени» был избран солдатами командиром роты. В феврале 1918 года немцы начали наступление и заняли Минск. В боях за Минск Ф.К. получил ранение в ногу. 37-ой полк 20-21 февраля 1918 года разбежался, и Ф.К. уехал в родную деревню Веркалы, которая в то время тоже находилась на оккупированной немцами территории. В конце мая 1918 года Ф.К. подался из деревни, как он потом рассказывал, вместе с маминым братом Кузьмой (тоже офицером). Перед линией фронта (то ли в Борисове, то ли в Орше) они расстались. Ф.К. решил пробираться в Смоленск, где была советская власть, а дядя Кузьма – в Добровольческую армию. Для дяди Кузьмы эта развилка оказалась роковой: с тех пор о нём нет никаких известий. Оказавшись в Смоленске, Ф.К. поступает служить в пограничную ЧК и служит там в качестве секретаря до декабря 1918 года. С 1919 года по сентябрь 1922 года Ф.К. служит в Красной Армии. Последняя его армейская должность – заведующий хозяйством 67-го стрелкового полка, дислоцированного в городе Слуцке.
Дядя Федя. Витебск, начало 20-х годов прошлого века
Видимо, в этот период он женился. Жена Софья (по национальности полька) служила (или работала) в этом же полку. О занятиях Ф.К. после демобилизации есть только запись о том, что в 1924 году он работал в течение 9 месяцев начальником канцелярии Окружного военкомата. В 1929 году Ф.К. переезжает в Ленинград и поступает на учёбу в Лесотехническую академию. Видимо, это были нелёгкие годы в жизни дяди и его семьи. Первый год он вообще не имел жилья, жил в комнате бывшего товарища по полку Жгуна Ефима Акимовича. Семья Ф.К. распалась: жена умерла в 1935 году, а двух дочерей, по-видимому, увозят к себе родственники жены. В следственном деле Ф.К. в графе семейное положение отмечено: «одинокий». Возможно, Ф.К. на следствии о своих дочерях намеренно не упоминал, чтобы не навлечь на них вполне вероятные гонения в связи с его арестом. После окончания Лесотехнической академии Ф.К. работает коммерческим директором фабрики «Пролетарский труд». Материальное положение его значительно улучшается. Он солидно обустраивает полученную к этому времени просторную комнату в квартире № 6 дома 36 по улице Чайковского и ведёт жизнь одинокого обеспеченного ещё не старого мужчины. В начале 1937 года из деревни приезжает мой отец, и Ф.К. поселяет его у себя. Думаю, это обстоятельство не внесло особых перемен в его благополучную жизнь. Если, конечно, таковой можно назвать существование, пусть устроенное и сытое, под дамокловым мечом свирепствовавшего в те годы НКВД. В августе-сентябре 1937 года из числа близких знакомых Ф.К., часто бывавших у него дома, арестовывают Калесинского Алексея Казимировича (друга ещё с Белоруссии) и начальника кафедры академии имени Толмачёва Шаранговича Петра Михайловича. Летом 1938 года доходит очередь и до Ф.К. Как обычно в таких случаях, всё произошло внезапно. Вечером 16 июня мой отец уехал в ночную смену на фабрику «Веретено» (к этому времени он работал там смазчиком-мотористом), а вернувшись рано утром следующего дня узнал, что Ф.К. ночью увели.
Вернемся к более позднему, первобалтийскому Кирносову. На этом этапе сиена жженая (не путать с гееной огненной) причудливо сочетается в его стихах с ультрамарином.
ПАЛАШ
Клинок стальной, однолезвийный, боевой конец двулезвийный. Рукоять прямая, деревянная, резная. Ножны деревянные, покрыты черным лаком, с металлическим убором, закрепленным двумя винтами. СССР, 1940-1950-е гг.
***
Не меняя автора, слегка обмакнем кисть в кузбасс-лак...
О КОМАНДНОМ ЯЗЫКЕ
НЕЧТО
Примечание составителей.
В связи с дефектами древней рукописи мы не уверены, что удалось в точности восстановить следующие строки: ...«А остальное — провались»... ...«Конспекты жечь, вола валять»... А что касается отношения к отличникам и гаерского "бретерского" снобизма — оставим и то и другое на совести автора, ибо «написанное пером — не вырубишь топором».
Вы скажете: быт, судьба, развлечения — все это есть, а про учебу маловато... Упрек справедливый. Добавим два стихотворения, непосредственно посвященные учебному процессу. Первое охватывает конец 1940-х и принадлежит Илье Эренбургу (нашему, подготовскому, который даже не дальний родственник того знаменитого). Илья, надо сказать, всегда, во всех трех училищах, в коих побывал после Подготии, к науке был неравнодушен...
Илья Львович Эренбург закончил Ленинградское военно-морское подготовительное училище в 1949 году и Выборгское интендантское училище ВМФ в 1956 году. В промежутке этих дат он дважды поучился в 1-м Балтийском высшем военно-морском училище, в военно-морском политическом училище, в Североморском высшем военно-морском училище в Архангельске, дважды был курсантом Выборгского училища, послужил рядовым матросом на Северном флоте на эскадренных миноносцах «Осторожный» и «Отчётливый, старшиной команды ДОВРа в Североморске. Это был бурный период его исканий в стремлении к истине и свободе. Став офицером, он успешно проходил службу на кораблях и в береговых частях Балтийского флота, оказавшись в своей стихии. Он обрёл своё место в жизни и дослужился до подполковника, а будучи в запасе, стал полковником. Илья ещё в Подготии писал хорошие стихи о курсантской жизни, а позднее он создал много прекрасных лирических произведений, од и баллад на морскую тему. Сделал сборник своих стихов под названием: «Стихи для дружеского круга». Несколько его стихотворений помещено в Сборник стихов подготов «О службе морской, о дружбе большой...». Но большая часть его творений не напечатана и хранится в рабочем столе автора. Ныне живёт в городе Сочи и работает главным администратором Сочинского морского порта. - О времени и наших судьбах. Сборник воспоминаний подготов и первобалтов "46-49-53". Книга 6. СПб, 2005. Автор проекта, составитель и редактор сборника Ю.М.Клубков.
МОЙ МИР В ПРЕДГОРИЯХ ПАРНАСА
Самоподготовка под сенью бюста генералиссимуса. -
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам нахимовских и подготовительных училищ.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ и оказать посильную помощь в увековечивании памяти ВМПУ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории. Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Ниже приведенный ответ из Администрации Президента РФ получили давно, сегодня же он только повод вновь вернуться к теме. Сегодня, 14 января исполнилось 20 лет, как не стало Петра Денисовича Грищенко. Однако дело его, его образ и мысли, выраженные в книгах, хранимые памятью учеников живут!
Начнем с "формального" момента, - отсутствия подтвержденного архивами не реализованного представления к присвоению звания Героя Советского Союза. В архиве его и не могло быть. Почему? О том поведал "Грищенко сам мне рассказывал, как комбриг подплава КБФ Стеценко вызвал его в свою каюту (кажется, на "Смольном"), показал документ. оформленный как нужно и подписанный всеми, кому положено на подплаве, и сказал: "Видишь? Представление твоё на Героя. Гляди хорошенько! Больше не увидишь!" — разорвал документ, и бросил в корзину для мусора."
Командир бригады подводных лодок КБФ капитан 1 ранга А. М. Стеценко и начальник политотдела бригады И. А. Рывчин (фото 1942 года). -
Дело, конечно, не в комбриге Андрее Митрофановиче Стеценко, хотя выбранная им форма общения с подчиненным доблестным командирам, на наш взгляд, не имеет оправдания, хотя и может быть объяснена историей их взаимоотношений, не очень простых, поскольку Петр Денисович интересы дела и достоинство, как свое, так и чужое, как военнослужащих, так и гражданских лиц, ставил выше "чинопочитания".
Так в чем же дело?
О.Стрижак продолжает: "Комфлот Трибуц возвратил комбригу представление на Грищенко, и, видимо, сделал это в такой оскорбительной форме, что Стеценко был в ярости."
"Чуйства", так сказать, "по цепочке", по нисходящей... Да, источник - тот самый "загадочный" Трибуц. -
Удивительно, на наш взгляд, закономерно, в соответствии с логикой истории, характера и взаимоотношений нет в писаной истории "добрых слов", хоть сколько-то живых свидетельств об этом адмирале, сплошная "казенщина". Может быть все же кто-то встречал? А в книгах и статьях доктора наук Трибуца, не только слов, окрашенных подлинными человеческими чувствами, но порой и правды нет. Неоднократно историки отмечали "неточности и умолчания" в его работах и ловили автора на прямой лжи.
А теперь о главном. Как заметил Юрий Москаленко, поразило то обстоятельство, что Маринеско не трубит во все колокола, пытаясь обратить на себя внимание. Подводник пожимал плечами: «А какой смысл? Ну не стал я Героем Советского Союза, но это ведь не моя вина. «Густлов» потоплен? Потоплен! Около восьми тысяч немецких подводников так и не сумели занять свои места в боевых рубках сумбарин? Не сумели! Это и есть главный итог! А больше людей меня знают, или меньше – какая разница. Экипаж свой я сохранил, никто, слава Богу, не погиб – это важнее любых почестей!»
На наш взгляд, поражать должно как раз не обычное поведение Маринеско, Матиясевича, Грищенко, свойственное всем нормальным людям, а ныне столь пышно процветающее всякое "шоу=трубачество" в бизнесе, в искусстве, литературе, политике, в любой сфере деятельности, превращающее ее в псевдодеятельность.
Как наемный рабочий, как правило, трудится не ради производства того или иного продукта, деталей, табуреток, стульев, а ради заработной плату, как предприниматель, "олигарх", как правило, производит прибыль, а не тот или иной общественно полезный продукт или услугу, как, скажем так, "некоторые" чиновники озабочены отнюдь не тем, чтобы добросовестно и качественно выполнять возложенные на них функции, так и "карьеристы" во время оно думали не о том, как лучше дело делать, а о себе любимых...
Прав Михаил Арсеньевич Головко в своем разборе фильма о Петре Денисовиче Грищенко: "... больше внимания чем надо бы (по моему частному мнению), уделено тому, что Грищенко не стал контр-адмиралом, не получил звания Героя. Я столкнулся с таким же подходом киношников, когда участвовал в создании фильма о моем отце, адмирале Головко - самая большая беда, что Головко не стал Героем. Но это не так. Сам адмирал больше переживал, что многие оперативные и тактические приемы, методы, разработанные на СФ не ценились, значения разработкам не придавалось. Не ценили и людей, их сделавших... То, что награды и звания у нас, даже в войну, не всегда получали самые достойные - действительно плохо. Но куда большая беда - та атмосфера недоверия к людям, которой была пропитана предвоенная жизнь в стране, а следовательно и на флоте. Думаю, что не случайно, даже в условиях жесточайшей нехватки грамотных и подготовленных офицеров, Грищенко после академии был назначен всего лишь командиром ПЛ. Такой пример, увы, не единичный. Подозрение и раздражение вызывал любой офицер имеющий самостоятельное независимое аналитическое мышление. Достаточно сравнить немецкое руководство для командиров ПЛ (в котором командиру давалась достаточная "свобода маневра") и наши наставления и приказы, где любую ерунду стремились расписать до мелких деталей, что нередко вело, как минимум, к курьезам, а чаще - к гибели людей и кораблей. Достаточно вспомнить о предписании стрелять по цели одной торпедой в целях экономии боезапаса. Об этом сказано в фильме, но я бы пояснил подробнее, почему стрельба веером или с временной задержкой повышает вероятность попадания. На адмирала Головко тоже писали "телеги" в Москву, когда он приказал изучить британский метод стрельбы веером. Или о точном указании, в каком расстоянии от берега лодке следует погружаться, чтобы максимально сохранить энергию аккумуляторов. В реальной обстановке многие указания оказывались невыполнимы. Нередко гибли именно те лодки, командиры которых старались строго следовать всем "букварям", которые не учитывали, и не могли учитывать реальной боевой, тактической и оперативной обстановки. Я бы сделал на этом больший акцент. Поражения первого периода войны - это, по моему мнению, поражение тех, кто был и хотел оставаться только исполнительным "винтиком", который не рассуждая ждет указаний. А без указаний вышестоящего начальства теряется и ни на что не способен. Большой бедой, по моему мнению, было то, что успешные тактические приемы Грищенко, его победы, не становились предметом изучения всех командиров лодок, его опыт редко ценился начальством. А сколько побед этот опыт мог бы принести нашим подводникам, сколько жизней мог бы спасти. Это хуже и горше, чем отсутствие адмиральских погон или звезды Героя.
Ныне, у "теперешних" хозяев жизни, провозгласивших себя "элитой" (ну прям "Партия - ум, честь и совесть" в канун ее гниения) "недоверие к людям" конкретизировалось и воплотилось в презрительное игнорирование нормальных людей, их интересов и запросов.
Порой даже самой жизни. (Просьба к военным пенсионерам обойтись в комментариях без ненормативной лексики).
А теперь, как говорится, к выводам.
Для подлинного художника, писателя, поэта каждый персонаж уникален, нет абсолютных злодеев, положительные герои отбрасывают тень, у отрицательных есть будущее... И тем не менее в подлинных художественных произведениях не может не быть борьбы добра со злом, выражается правда жизни, а их авторы дают надежду даже в безнадежных трагических обстоятельствах.
А в жизни? В чем-то проще, чем в искусстве, но, конечно, по сути сложнее. В жизни требуется не сопереживание, а действие поступок. Вспоминается анекдот на тему социологического опроса с целью выяснить популярность советских политических деятелей. Когда спросили подвыпившего гражданина, тот продемонстрировал полную неосведомленность. И на своем уровне - социальную активность и здравомыслие. Сформулировав встречные вопросы интервьюеру о Ваньке Косом и Петьке Кривом, подытожил: "У Вас своя компания, у нас - своя".
Так вот компания Петра Денисовича Грищенко, Алексея Михайловича Матиясевича, Александра Ивановича Маринеско, Арсения Григорьевича Головко нам представляется очень симпатичной, притягательной, жизненной и подлинной. В нее входят, если угодно, все честные люди, которые служат людям и своему любимому делу, руководствуются логикой дела, а не привходящими обстоятельствами.
"Не до ордена, была бы Родина", - как сказал поэт. Обратите внимание, "не до ордена", а не так, как порой цитируют "не надо ордена". В том то и дело, что ежедневно и ежечасно каждому из нас предоставляется выбор поступить так или иначе, укрепить мир продажности (все продается, все покупается) или мир, в котором любовь и уважение обмениваются только на уважение и любовь, где "истина дороже", а авторитет Отечества. матери святы.
В рассматриваемом случае отказ в присвоении звания Героя П.Д.Грищенко укрепляет позиции противостоящей нам, нашему большинству нормальных людей, "компании". И "подтверждает" их ценности, те принципы, которыми руководствуются "трибуцы". А нам этого очень не хочется, поэтому и пишем ежедневно, а сегодня - явно, прямо и недвусмысленно: "с кого следует делать жизнь".
Мечтатель, фантазёр, лентяй-завистник! Что? Пули в каску безопасней капель? И всадники проносятся со свистом Пропеллерами вертящихся сабель...
Я раньше думал: "лейтенант" Звучит: "Налейте нам!" И, зная топографию, Он топает по гравию.
Война ж - совсем не фейерверк, А просто трудная работа, Когда, черна от пота, вверх Скользит по пахоте пехота.
Марш! И в чавкающем топоте До мозга костей промерзших ног Грязь наворачивается на чоботы Весом хлеба в месячный паек!
На бойцах и пуговицы вроде Чешуи тяжелых орденов.. Не до ордена - была бы Родина С ежедневным Бородино!
Ранее опубликованное: Петр Денисович Грищенко. "Неустрашимый". Непризнанный Герой. О человеке и о фильме. Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. "Как не вспомнить фразу, что подводнику Петру Денисовичу Грищенко не везло на комиссаров..." 20 марта 2010 года на канале Россия - фильм о Петре Денисовиче Грищенко Виват Герою Балтики – Петру Денисовичу Грищенко. 22 марта 2010 года Подводник № 2 (№1 - Маринеско А.И.). Грищенко Петр Денисович и его дочь Галина Петровна. Начало. Подводник № 2 и его дочь. Грищенко Петр Денисович и Галина Петровна. Адмиралы Флота Советского Союза, Президент РФ. Окончание.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
