Переправившись на катере в город, мы встретили на пристани чернобородого моряка в белом кителе. — Поприкашвили! — шепнул мне Фрол. Это был знаменитый подводник, отец Илюши. Навряд ли он узнал нас: прошло четыре года с тех пор, как мы, нахимовцы, побывали в гостях на его легендарной «щуке». Но он остановил нас, стал расспрашивать об училище и о сыне и вспомнил о нашем «подводном крещении». — Я еду на днях в Зестафони, — сообщил он на прощанье. — Там встречусь с Илюшей. А вы на катерах проводите отпуск? У Рындина? Ну, желаю успехов. Фрол повел меня на ту улицу, где он жил до войны; теперь на месте разбитого бомбами жилища родителей Фрола стоял новый дом. Возвращаясь в Южную бухту, мы встретили Юру. — Юрка! Давно приехал? — А я вас ищу! Ходил на «Дельфин». Где вас носит, друзья? Идемте к отцу! Капитан первого ранга Девяткин, узнав, что я рисую, показал мне свою коллекцию морских картин — среди них были две или три хорошие .
Мы вышли на веранду; отсюда хорошо была видна бухта. — Какая красота! — сказал Фрол, глядя на корабли. — Даже жаль, что придется с осени засесть в классы! — Зима пройдет, поедем на практику... — А там — третий курс и четвертый. А потом — выпуск и флот! — Да, Фролушка, флот! — Как бы нам, Кит, и на флоте не расставаться? — Постараемся. — Будем, как отец с Русьевым, служить в одном соединении! Мы до позднего вечера просидели с Девяткиными; не хотелось от них уходить. Мы пели «Варяга», читали стихи... Когда возвращались на корабль, было темно; перемещались огоньки в бухте, с Матросского бульвара слышалась музыка. Мы спустились по трапу к причалам, перепрыгивая через протянутые повсюду тросы. Тихо плескалась вода, и с того берега бухты доносился никогда не стихающий гул морского завода. Наконец, мы увидели ярко освещенный «Дельфин», взошли по трапу на палубу, доложили о прибытии и спустились в свою каюту.
* * *
Под руководством Фокия Павловича я старался выполнять всю черную работу, и Фокий Павлович удовлетворенно покрякивал: он терпеть не мог белоручек. На первом небольшом выходе боцман стал приучать меня к штурвалу. Какое огромное удовлетворение сознавать, что умная, стремительная морская птица, высоко задравшая нос на ходу и оставляющая за собой пенящийся бурун, послушно повинуется малейшему твоему движению! Фокий Павлович все время был начеку. Он знал, что малейшая неосторожность неопытного рулевого — и может случиться авария. И все же боцман заменил меня у штурвала лишь тогда, когда мы, возвращаясь, входили малым ходом в бухту, забитую кораблями и снующими во всех направлениях яликами и морскими трамваями. Меня растрясло, я с трудом стоял на ногах с непривычки, но Фокий Павлович сказал, что я управляю катером не хуже Фрола. Я принял это, как высшую похвалу.
* * *
«У вас здесь будет много свободного времени, — сказал отец. — Советую побольше читать». Мы читали запоем, в книгах не было недостатка. Романы о Нахимове, Ушакове, сочинения Головнина, гончаровский «Фрегат Паллада»... С увлечением читали стихи флотских поэтов — Алымова, Лебедева. «Он меня за сердце зацепил, — говорил Фрол о Лебедеве. — И учился он в нашем училище. Теперь я не хуже Юрки могу наизусть...» И он начинал читать стихи Лебедева.
Фрол за последнее время стал одобрять мое увлечение живописью — после того, как узнал, что Верещагин участвовал в сражениях и погиб на «Петропавловске» со своим другом — адмиралом Макаровым, а Нахимов ценил Айвазовского, отважившегося приехать в Севастополь в дни его обороны. — Расти, расти, Никита, быть тебе Айвазовским, — говорил мой друг покровительственно. По вечерам мы заходили с разрешения начальника штаба Андрея Филипповича в пустовавшую кают-компанию. Свет был притушен, Андрей Филиппович играл, будто не замечая нас, для себя — Чайковского, Грига, Рахманинова, Шопена, Сибелиуса — он музыку очень любил и играл хорошо. Фрол забирался в угол дивана, притихал, становился задумчивым, молчаливым — и только когда Андрей Филиппович закрывал, наконец, крышку инструмента, говорил: «Нда-а...» или спрашивал: «А вы сами тоже сочиняете музыку?», на что Андрей Филиппович отвечал весело: «Для этого, друг, надо быть Римским-Корсаковым. Это не каждому дано. Но каждому дано — любить музыку, понимать ее...» — Это он здорово сказал, — заметил Фрол, когда мы вернулись в каюту. — Каждому дано — любить музыку...
* * *
Два катера шли в поход. Фрол пошел с лейтенантом Челышевым, а я — со своим старым знакомым, капитан-лейтенантом Лаптевым. Отец пожелал нам счастливого плавания. В Ялте, прижавшись к молу, стоял теплоход «Украина». С борта на нас смотрели тысячи любопытных глаз; ребята, взрослые перегибались через фальшборт. На «Украине» играла музыка. Немногим, наверное, теперь приходило в голову, что недавно такие красавцы, как «Украина», были перекрашены в серый цвет, перевозили войска и раненых и за ними охотились торпедоносцы и подводные лодки. А Ялта была разрушена и пустынна. — Ты помнишь, меня сняли с катера еле живого? — спросил меня Лаптев, когда затихли моторы. — Мы ведь тогда сюда, в Ялту, ходили. Ворвались в порт, торпедировали транспорт с боеприпасами... было дело!
Снова вышли в море. Гудели моторы. Над головой дрожала выгнутая полоска антенны. Из воды выскочил дельфин, кувыркнулся в воздухе. Лаптев показал на белевшую вдали Феодосию и что-то прокричал. Что? Разве в оглушительном вое моторов разберешь что-нибудь? «Новый год!» — послышалось мне. Я понял, что он хотел мне сказать — он участвовал в новогоднем десанте. Фашисты никак не могли предположить, что наши высадятся во время январского шторма. Остался позади Керченский пролив; в войну здесь не оставалось непристрелянного местечка и все было заминировано. И все же моряки переправлялись в Эльтиген, в Керчь на плотах, сейнерах, мотоботах и не давали гитлеровцам в Крыму ни минуты покоя...
* * *
Вошли в Цемесскую бухту. Здесь на горе во время войны стояла . Артиллеристов в шутку прозвали «регулировщиками уличного движения». Ни один фашистский корабль не мог войти в занятый врагом порт — батарейцы не пропускали.
. .
Катер замедлил ход. «Адмирал Нахимов» стоял на якоре, великан среди букашек — катеров и буксиров. Сколько воспоминаний у нас связано с «Нахимовым»! Плавая на своем крейсере, мы видели берега, скалы, бухты, где происходили бои, где высаживались десанты. И сам «Нахимов» живо напоминал о тех днях, когда каждый выход корабля в море был подвигом... — Крейсер-то твой? — спросил Лаптев. — Наш, нахимовский! — Простоим два часа! Заправляться будем! Пойди, навести! Удача сама нам шагала навстречу! Я соскочил на пирс, позвал Фрола. Мы вышли на набережную — и сразу нашли нахимовцев, окруживших скромный белый памятник. Они слушали Николая Николаевича. — Нам, черноморцам, запомнился навсегда, — говорил Сурков, — командир батальона морской пехоты Герой Советского Союза майор Куников. Он воевал и учился, обучал бойцов бить врага наверняка, выходить победителями из любого положения... Из-за широкой спины Николая Николаевича вдруг выдвинулся Протасов. Старшина высаживался когда-то на эту самую набережную. По морякам стрелял каждый камень, но командир сказал, что обратно дороги нет. И Протасов водрузил над городом флаг корабля. Протасов показал нахимовцам на клуб имени Сталина. Его заняли куниковцы. Трое суток отбивали они вражеские атаки. Протасов вспомнил погибших товарищей — санитарка Женя Хохлова первой ворвалась в немецкий штаб с автоматом... В комсомольский билет, который нашли у погибшей девушки на груди, была вложена записка: «Иду в бой за Родину. Погибну — не забывайте меня». Это было вот здесь, на набережной, на углу, в этом сером доме... И похоронили Женю на набережной, в братской могиле...
. .
Тут Николай Николаевич увидел нас и, раздвинув нахимовцев, обнял, расцеловал. Младшие товарищи пожимали нам руки, расспрашивали об училище: они должны прийти туда осенью. — Жду вас на крейсер, — приглашал Николай Николаевич. — В другой раз — обязательно! — обещали мы. Пора было возвращаться на катера. Мы поспели на пирс как раз вовремя. Лаптев поглядывал на часы. Я легко перескочил с пирса на катер. Фрол опрометью кинулся к своему. Через несколько минут мы вышли из бухты. Слева промелькнули серые прямоугольники, трубы, вышки — цементные заводы, где проходила когда-то линия фронта. Потянулась горная цепь; по снегу, лежавшему на вершинах, скользили темные тени. Горы то удалялись, то приближались к морю вплотную. Катер несся, как птица. Навстречу попадались небольшие торговые пароходы, катера, шхуны; мы обгоняли медленно пробиравшиеся под берегом корабли. Оглушительно ревели моторы, катер едва касался воды, и казалось, что мы летим над водой на крыльях. Наконец, мы вошли в глубокую овальную бухту и увидели город у подножья гор. Дома стояли один над другим, как большие белые кубики. Зелень пальм ярко выделялась на желтом песке.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Знали и доверяли директора: Ю.Вознесенский, В.Скородумов и самый уважаемый – Юрий Максимович Васильев. Знали и не мешали работать детскому отделу, потому как всегда были уверены в его прочности, деловитости, надежности во всех ситуациях, которых было немало. Наш большой творческий коллектив с каждым годом рос и преодолевая – создавал. «84 различных кружка, объединения, клубов по интересам, в которых занимаются более 3,5 тысячи детей и взрослых, работают в ленинградском дворце культуры и техники имени Первой пятилетки обкома профсоюза работников торговли», – писала газета СОВЕТСКАЯ ТОРГОВЛЯ – орган Министерства торговли СССР, Центросоюза и Центрального комитета профсоюза работников государственной торговли и потребительской кооперации. 5 ноября 1985, вторник, № 134.
Перед первым концертом ансамбля «Ленинградский сувенир», руководитель А.Саломатов.
А какие талантливые педагоги! Генриетта Мироновна Брезжовская – блестящий педагог хореографии, проработавшая в Мариинском театре более тридцати лет, некоторые ее ученики избрали свою профессию, поступив в Вагановское балетное училище.
Генриетта Мироновна получает премию за первое место в городском конкурсе хореографических коллективов.
Во втором ряду слева Генриетта Мироновна. К сожалению, только два мальчика в группе. Ольга Валентиновна – руководитель хора, она не только развивала слух и вокальные возможности у ребят, она дарила им мир музыки, учила их правде человеческого голоса, которая будила бы человеческую душу. Участие в конкурсах, в фестивалях помогало детям в поисках выразительной и совершенной музыкальной формы, в развитии духовной красоты.
Перед открытием занавеса. В центре руководитель хора Ольга Наволошникова.
Р.Н.Сафронова.
Школа Ольги Валентиновны Наволошниковой отличалась мягкой лиричностью, созвучна таланту педагога, пропитана ее любовью к детям и музыке. Где бы она ни появлялась, тут же возникал хор или вокал. Она – педагог от Бога! Сколько создано этой красивой, талантливой женщиной Народных хоровых коллективов, воистину ее покровители Орфей и Арион – первые греческие певцы. Сегодня ее Народный хор «ОРФЭРИОН», созданный из бывших участников детского хора ленинградского радио, пользуется большим успехом, частые гастрольные поездки по нашим городам, своим искусством радуют любителей музыки Австралии, Чехии, Германии, Италии, Мальты. Лауреаты Международных конкурсов, обладатели серебряных дипломов собираются в этом октябре на Международный конкурс в Барселону. Не жалея собственного времени, она много путешествовала со своими воспитанниками, одна поездка по приглашению музыкальной школы в Научный городок Пущино в Институт Ядерной физики ребятам запомнилась на всю жизнь. Сколько нового и полезного они узнали из окружающего нас такого знакомого и обыденного мира. Были в кабинете молодых физиков – бардов Никитиных. Видели, как работает гигантская обсерватория, посетили Дом-музей Поленова, где снимался фильм Никиты Михалкова «Неоконченная пьеса для механического пианино», знаменитый Серпуховской музей, частыми гостями были в Московском Музыкальном Детском театре Натальи Сац. Она друг музыкального детства тысяч ребят, воспитала прекрасного сына и двух приёмных детей. Ну, где найдешь ещё такое сердце? В детском отделе нашего дворца, куда пришла молодым певческим специалистом наша любимая Олюшка.
В ИЗОстудии слева направо: С.М.Бахтиярова, Л.Ф.Шарова и М.Г.Новикова.
Трогательная дружба Сании Михайловны Бахтияровой – педагога изобразительного искусства, и педагога мягкой игрушки Людмилы Федоровны Шаровой, помогало им в совместном творчестве и в жизненных ситуациях. Они были всегда вместе в радости и горе – смерти мужа Сонечки, известного художника, в годы долгой болезни Людмилы. С ними было всегда спокойно, тепло и надежно. Ребята двух коллективов были всегда вместе, работая на природе, на экскурсиях и загородных поездках, на городских и Всесоюзных выставках. Они учили ребят думать и объяснять настроение своего замысла. Любимые темы ребят, конечно, были военные, особенно блокада – эта тема была главной для всех наших педагогов, они принимали активное участие во всех тематических мероприятиях и встречах.
В блокадных днях Мы так и не узнали: Меж юностью и детством Где черта? Нам в сорок третьем Выдали медали И только в сорок пятом паспорта...
Вечер, посвященный детям блокадного Ленинграда.
Они увлекали ребят новыми возможностями в изобразительном искусстве. В своем театре ставили спектакли на мифологические темы их работ. Их рисунки оживали в их же исполнении, ребята инсценировали данную тему. Любимая античная тема ребят присутствовала на всех этапах обучения, сколько экспрессии, сколько радости от собственного труда. Такими педагогами мы гордились.
Возвращение Людмилы Федоровны на работу мы ждали, до конца берегли ее ставку и класс. Визиты ее к нам были все реже – не позволяло сердце, ведь и, правда, оно не камень. От ее учеников и всех нас, светлая ей память. В прошлом году, через двадцать лет, с Сонечкой мы встретились. Случайно, на переходе Невского метро. На мой вопрос спутнице, ответила впереди идущая женщина, с рулоном бумаги под рукой, с улыбкой мельком оглянувшись на нас. – Сонечка! Какая встреча! Мы узнали друг друга сразу, как будто не было этих лет. Сания за двадцать лет ничуть не изменилась – ни лицом, ни своей сердечностью. Не изменила и своему делу в годы лихолетья. Счастлива в своих учениках, семье своего единственного сына – Руслана. Он продолжил традицию своих родителей, окончил Художественную Академию. Верят в высокое призвание человека, утверждают красоту, и величие его души. Удивительно все так сохранить.
Роза Николаевна Сафронова.
Основатель нашего детского отдела и «Юношеского» театра – Роза Николаевна Сафронова. В ту пору Роза Николаевна уже работала в отделе по совместительству – педагогом художественного слова, основное место работы – институт культуры имени Н.К.Крупской, старший преподаватель. Интересное совпадение, у меня постоянная работа в Детском отделе, а на преподавательской работе, согласно с действующим законодательством и приказом Министров культуры и высшего и среднего специального образования СССР от 12 января 1970 года № 19 «Об улучшении работы вузов по привлечению высококвалифицированных специалистов на преподавательскую работу по совместительству» – в институте культуры.
«Дельфин» был не чета тем кораблям, которые служили базой соединения во время войны. Сначала базой был отживший век пароход, после, в Севастополе, — небольшой старый транспорт с каютками, разделенными дощатыми переборками. Мы прошли по коридору, застланному узорчатым линолеумом, мимо поблескивающих медью и лакированным светлым деревом дверей, спустились по изящному трапу, попали в другой, ярко освещенный коридор. Матрос отпер каюту. Две никелированные койки, одна над другой, письменный стол с настольной лампой, умывальник, кожаный диван, шкафы для белья и платья, иллюминатор, прикрытый васильковой репсовой шторкой. Переборки, видимо, были совсем недавно выкрашены первосортной масляной краской. — Шикарно, а? — спросил Фрол. — Замечательно! Это была настоящая офицерская каюта, удобная и уютная. Я с удовольствием сел в кожаное кресло, упругие пружины которого мягко подались. — Пойдем, доложимся начальнику штаба, а после разыщем Фокия Павловича, — предложил Фрол. Мы заперли наше жилище на ключ и поднялись по трапу. Разыскав каюту начальника штаба, попросили разрешения войти. — Очень рад вас видеть, — — сказал Андрей Филиппович. Он постарел, морщинки разбегались от глаз к вискам и от уголков губ на чисто выбритые щеки. В густых волосах появилась серебряная прядь. — До чего же быстро бежит время! — воскликнул он. — Давно ли вы были мальчуганами? Мне кажется, это было вчера... — Он покачал головой. Я вспомнил слова Бату: «К закату жизни годы несутся непозволительно быстро и медленно текут в юности, когда человек поднимается в гору». Нам с Фролом пребывание на старом, замаскированном ветвями пароходе казалось таким отдаленным временем, а наше производство в офицеры — таким далеким, сияющим будущим! — Я предоставлю вам все возможности для проверки своих морских качеств, — пообещал Андрей Филиппович. — Словом, сделаю все, чтобы вы не теряли времени даром.
Боцман торпедного катера № 93 Иван Панин. - Поблагодарив начальника штаба, мы пошли разыскивать боцмана. Матросы, встречавшиеся нам на пирсе, были молодые и незнакомые. Но вот с одного из катеров соскочил здоровяк с шевронами на рукаве. Фрол окликнул его: — Фокий Павлович! — Фролушка! Да ты ли это, чертяка? Боцман обнял Фрола и троекратно расцеловал. — Рындин? Тоже молодец вырос! Он облапил меня с нежностью большого медведя — у меня затрещали кости. От Фокия Павловича пахло морем, кораблем, а его большие заскорузлые руки были в мазуте. — Прошу ко мне на катерок в гости. «Катерок» Фокия Павловича, конечно, не поразил нас. Но мы сочли долгом его расхвалить, и боцман расчувствовался. Катер содержался в образцовом порядке: даже самый строгий начальник ни к чему не мог бы придраться. Все сверкало, блестело, но Фокий Павлович то и дело проводил пальцем по борту или по рубке и внимательно рассматривал палец: нет ли пылинки? На катере Фокия Павловича, как на всех «тэ-ка», можно было найти все, что бывает на настоящем военном корабле: крошечный кубрик с матросскими койками, с откидным столом и с зеркальцем на переборке, игрушечную офицерскую каюту с мягким диваном и миниатюрным письменным столиком; крохотную радиорубку; в моторном отсеке — моторы, трубы, радиаторы, ящики аккумуляторных батарей, баллоны со сжатым воздухом. Мы поднялись в командирскую рубку, потом вышли на мостик.
— Катерок флагманский, изволили заметить? — с гордостью спросил Фокий Павлович. — Сам командир соединения со мной на нем ходит. А ты помнишь, Фролушка, как меня да Виталия Дмитриевича поранило, а ты... Друзья погрузились в воспоминания. Перебивая друг друга, хлопая один другого по плечу и глядя заблестевшими глазами, они сыпали фамилиями и именами матросов и офицеров: «Борисов, — пишет, — машинно-тракторной станции директор»; «Григорьев у себя в колхозе стал Героем Социалистического Труда»; «а Сашко и сейчас тут, ты его повидай, Фролушка, он часто тебя вспоминает». «Цибулькин женился, двое ребят — мальчуган и девчонка. Живут на Корабельной — пойдем к ним в гости»; «Корнев в училище пошел — в офицеры шагает». Когда всех перебрали, всех вспомнили, Фокий Павлович принялся рассказывать, как воевал под Констанцей, рассказывал красочно, образно, в лицах и не особенно стеснялся в выражениях, когда дело дошло до фашистов. — Ты уж, Фролушка, со мной иди в море. Не подведу, — сказал в заключение боцман.
* * *
Обед прошел непринужденно и весело. Кроме нас, у отца были Андрей Филиппович и замполит Щукин, совсем молодой на вид капитан второго ранга, с русыми волосами, разделенными пробором, и мягкими усиками, похожими на пух. После обеда отец достал пачку книг и тетрадей. Забравшись в каюту, мы до самого ужина читали записи в толстой тетради. «Если в наше время, — писал отец, — даже никому не известный молодой лейтенант предложит проект нового вида вооружения, командование немедленно заинтересуется им и сделает все, чтобы молодой изобретатель мог осуществить свое изобретение. Проект двадцативосьмилетнего лейтенанта Макарова поражал своей дерзкой, расчетливой смелостью: в 1876 году он предлагал вооружить малые катера взрывающимися при ударе в борт корабля шестовыми минами. Он предусмотрел и переоборудование одного из быстроходных кораблей под базу минных катеров. Таким образом, катер, потопивший вражеский корабль, мог быть быстро поднят на борт базы.
Команда парохода «Константин». На шлюпбалках видны поднятые шлюпки с шестовыми минами. -
Высокопоставленные чиновники Главного адмиралтейства сочли проект лейтенанта безрассудным, хотя отпускали большие деньги на действительно безрассудные выдумки. Тогда Макаров подобрал добровольцев, согласившихся идти на риск. Не спрашивая разрешения начальства, он переоборудовал катер, к удивлению этого самого начальства атаковал турецкий броненосец и потопил его. Макарова наградили, но все же продолжали относиться к нему с недоверием. Он с трудом упросил отдать ему две недавно приобретенные самодвижущиеся мины, вооружил ими катер, — и еще один вражеский корабль пошел на дно. Это был первый военный корабль, потопленный торпедой, будущим грозным оружием войны на море. За год до того, как Уайтхед объявил об изобретении им торпеды, кронштадтец Александровский, перед тем изобретший подводную лодку, представил в морское министерство проект самодвижущейся мины. Она была русским изобретением, а чиновники платили миллионы, покупая мины Уайтхеда. В 1914 году минно-машинный кондуктор Лузгин приспособил торпеды для боевого применения с быстроходного катера и просил разрешения начальства атаковать немецкий корабль. Но ему было запрещено «заниматься не своим делом». Только в советском Военно-Морском Флоте вплотную занялись вопросами создания «москитного флота»... Отец в своих записках прославлял торпедные катера; отмечая, что служба на них тяжела, требует отличного здоровья, крепких нервов, выносливости, он утверждал, что эта служба приучает к хладнокровию, умению принять молниеносное, четкое решение. «Скорость, наибольшая скорость и плавание в любых условиях, — вот чего я буду добиваться всю свою жизнь и заставлю своих подчиненных добиваться того же», — так заканчивал отец записи.
Пришел с моря Русьев и принялся экзаменовать Фрола. Фрол еле успевал отвечать. Виталий Дмитриевич остался доволен приемным сыном: — Я вижу, ты не зря провел год в училище. А ну-ка, пойдем на катер! Экзамен продолжался до вечера. На другой день Фрол пошел с Русьевым в море. Вернулись они довольные друг другом и с аппетитом принялись уничтожать оставленный им ужин. — А ведь правильно я поступил, прогнав тебя с катеров в Нахимовское? — удовлетворенно сказал Виталий Дмитриевич, — ты отбрыкивался и упирался, хотел воевать. А теперь, небось, ты меня понял? — Понял, Виталий Дмитриевич. — Ешь мою порцию компота! От сладкого Фрол никогда не отказывался.
* * *
Фрол вспоминал: «Вот здесь было когда-то кино, а здесь стоял большой белый дом и на подоконнике сидел белый шпиц; тут тоже был большой дом, дверь на балкон всегда была распахнута настежь, и в комнатах кто-то играл на рояле. А здесь был театр имени Луначарского, напротив — Северная гостиница». Решили побывать на Корабельной. Спустились на Графскую пристань. — Она две осады выстояла, — сказал Фрол. Да, она выстояла две осады! Переправившись на ялике через бухту, мы поднялись по каменному трапу и пошли по узкой тропе под высокой стеной — за стеной был госпиталь, в котором в войну лежал мой отец. Сходили на Малахов курган, где Корнилов сказал русским матросам: «Умрем, но не отдадим Севастополь!» Здесь был смертельно ранен Нахимов, здесь был Корнилов убит... Солдаты и матросы держались здесь до последнего, и их подвиг повторили советские моряки... Они, уходя, поклялись вернуться. И в мае сорок четвертого года подняли над Малаховым курганом алое знамя победы...
На другой день мы побывали на Северной, там, где стояла когда-то легендарная зенитная батарея Пьянзина. Дошли до Константиновского равелина. Севастопольцы — наши отцы и старшие братья — стояли здесь насмерть, умирали вот на этих самых камнях, но не помышляли о сдаче врагу. Об этом напоминал небольшой обелиск. Рядом лежала плита с изображенным на ней якорем — памятник матросам-героям. — Ты знаешь, как это было, Кит? — спросил Фрол. — На Северной стороне в наших руках остался один равелин. И все же моряки отбивали атаки врага. Тогда гитлеровцы подтянули артиллерию, танки, принялись бомбить осажденных с воздуха. Комиссар сказал защитникам равелина: «Товарищ Сталин поставил севастопольцев в пример всей Красной Армии. Так будем драться по-севастопольски!» И они назвали свой равелин «маленьким Севастополем». Только на четвертую ночь, по приказу командования, они бросились в воду и переправились вплавь через бухту... Командир корабля покидает корабль последним. Морская крепость — тот же корабль. оставался в пустом, разрушенном равелине и отбивался до последнего патрона...
Над равелином, во взметнувшемся к небу дыму, взлетали глыбы камня. Этим взрывом были сметены фашисты, к тому времени уже ворвавшиеся во двор равелина. - (рисунки Л.Дурасова)
— Какое надо сердце иметь! — сказал Фрол. — Флотское... — Большевистское, Фрол... — Ну, я про то и говорю!
, батальонный комиссар, 1906 г.р. учтен пропавшим без вести 3 июля 1942 г., и семья его не получала пенсии, так как гибели его никто не видел.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Седины наши зеркало покажет, Часы – потерю золотых минут. На белую страницу строчка ляжет – И нашу мысль увидят и поймут.
В.Шекспир.
Хочется надеяться на неразрывную связь времен, с нашими детьми, родными, друзьями и чтобы дела и мысли были правильно поняты – в этом и есть счастье и смысл жизнь. Ну, здравствуй, здравствуй, Великий город на Неве, наш нежно любимый Ленинград – город морской и боевой Славы! Город – наших грез и надежд, город из камня и неба, сплав достижений и традиций, славы военных эпох. великой музы и культурного наследия. Все эти долгие годы ты был всегда с нами! За двадцать лет разлуки с тобой мы не посрамили твоей доблести. Вернулись к тебе состоявшимися, ответственными людьми, просолёнными тихоокеанскими штормами, закаленными ветрами перемен и надежд. Принимай нас из наших долгих дальневосточных странствий, постарайся быть к нам благосклонным, а мы постараемся не запятнать страничку твоей славной летописи.
Когда, волненьями судьбины В отчизну брошенный из дальних стран чужбины, Увидел, наконец, Адмиралтейский шпиц, Фонтанку, этот дом... и столько милых лиц...
К. Батюшков. («Странствователь и Домосед»)
В доме на Мойке, напротив арки Валлена-Деламота над каналом Новой Голландии, нас ждали. Радостная встреча с Мумкой, дедом Алешей, Оксаной (тетей Эрика), остальными его родственниками состоялась. У меня никого не осталось, кроме моей старшей сестры Тамары, с французской фамилией Андре, которая жила и живет в городе нашей молодости – Владивостоке, там же живет моя младшая племянница Галина – преподает в Университете, старшая племянница – Татьяна со своей дочерью Олюшкой живут в Москве. В трехкомнатной квартире на Мойке, полученной взамен разрушенной на Зверинской улице в годы блокады, проживали родители Эрика, Оксана и нас четверо. Стало тесновато, но ведь временно, мы имеем льготы на получения жилья, а в тесноте – не в обиде. Боже, какие открылись возможности! Работа – на любой вкус; развитие детей – на выбор: «...драмкружок, кружок по фото и к тому же петь охота...» (Агния Барто), выбирай любой, были бы желание и время, рядом с домом, за углом, в желанной моей Пятилеточке. Мне захотелось все и сразу, дети отказались от всякого развития и распорядились собой сами. К счастью, ненадолго, пока я не устроилась во дворец им. Первой Пятилетки. Видимо, сказалось их обязательное участие во всех мероприятиях в Советской Гавани. В общем, всем нам долго раздумывать не пришлось. Эрик приступил к своим новым обязанностям старшего преподавателя в ВВМУ имени А.С.Попова, на кафедру кораблевождения, передавать свой опыт молодежи, ходить с ними по морям и океанам – благородное и нужное дело. У него это всегда получалось отлично, и последние двенадцать лет своей военной службы он возглавлял кафедру, в общем, в своей стихии. Дети поступили в школу № 259, Игорек сам себя устроил в спортивный клуб «Орленок», занимался с пятого по десятый класс, ставя личные и городские рекорды, на большее не позволяло его падающее зрение. Спасибо его тренеру, который вник в его ситуацию, снимал нагрузки. Юлишка со второго по девятый класс занималась в хореографическом коллективе, у совершенно чудного педагога Генриетты Мироновны Бржезовской, ученицы великой балерины А.Вагановой, чье имя носит Ленинградское хореографическое училище. Позднее, неожиданно для нас, Юлишка прошла по городскому конкурсу в детский хор Театра оперы и балета имени С.М. Кирова – «Мариинку», который периодически проходил по всем школам нашего города. Об этом мы узнали по официальному приглашению родителей на первое занятие детского хора, принятых по конкурсу школьников, 22 февраля 1975 года в 18 часов.
Её сильный голос поражал нас с пеленок, Мумка закрывала уши, выбегала из комнаты со словами «Имма Сумак по заявкам радиослушателей!» А плакала она красиво, раскатисто, со вздохами: «Ах - а-ха-ха-ха!» и слезы – крупные жемчужины. Она требовала к себе внимания. Жаль, через два года мы оставили свой вокал по семейным обстоятельствам: некому было выезжать с ней на гастроли. К тому же, мы получили квартиру в Купчино, и возить её на репетиции на Театральную площадь стало не с руки.
Мумочка – Марина Наполеоновна – любимая бабушка Юлишки и Игорька.
Ну, а что же со мной? Как всегда до банальности просто. Чтобы быть рядом с детьми, устроилась на работу во Дворец моей мечты, построенный на месте Литовского рынка. Создание этого рынка связано с именем архитектора Джакомо Кваренги. Само здание ДК пятилетки – образец конструктивизма – было построено в тридцатые годы, архитекторы Митурич Николай Александрович и Макашов Василий Павлович. В 1955-1956 гг. дворец переконструировали – появились колонны, портик, центральный вход с ул. Декабристов – Сталинский ампир, что особенно уникально, перестраивал здание тот же архитектор Митурич Николай Александрович.
До самой перестройки Дворец был любим и популярен не только ленинградцами. ДК славился большой просветительской работой, народным творчеством, самодеятельными театрами, создателями, которых были: артист Федор Михайлович Никитин, режиссер Фильштинский, Юношеская драматическая студия под руководством его основателя, режиссера, педагога – Зиновия Борисовича Подберезина и Заведующей детским отделом Розой Николаевной Сафроновой. Многие знаменитые актеры, режиссеры, художники начинали свой путь с этих подмостков. Пятилетка была для всех ленинградцев театральным местом с уютным театральным залом на тысячу сорок два места, удобными бархатными креслами из карельской березы. Зритель без напряжения мог видеть и слышать с любой точки большого зала и балкона. Огромная хрустальная , которую привез после реконструкции дворца из Чехословакии первый директор Н.В.Чмутин, играла всеми цветами радуги, завораживала своих гостей, которые с таким трудом приобрели билеты на спектакли театров: Таганки, Современника, Малой Бронной, Паневежца, Французского театра Жан-Луи Барро и, не веря своему счастью, предвкушали открытия занавеса. Благодаря своему директору, высочайшему профессионалу – Иосифу Ефимовичу Шклярову, его прекрасно воспитанному обслуживающему театральному персоналу, администратору Людмиле Александровне Денисовой, этот театр не имел себе равных. Не зря сцена Пятилетки была основной площадкой нашего горячо любимого, великого мастера Аркадия Исааковича Райкина, где отмечали его семидесятилетие. А эти удобные фойе с самыми вкусными буфетами!
Кто не помнит любимое гостями, студентами, родителями, работниками ДК кафе «Рыбка», получившее название благодаря самому большому аквариуму с экзотическими рыбками и попугаями, куда привозили детей на экскурсии со всего города. С этого самого места началась и моя жизнь во Дворце. Знакомя своих детей с детским творчеством, любуясь заморскими рыбками в фойе лекционного зала, совершенно нечаянно «споткнулась» об элегантного представительного, я бы сказала красивого, мужчину средних лет. Извинившись, продолжила свой обзор. Через минуту услышала приятный голос, вопрошающий мое впечатление о детских кружках и интерьерах зала. После чего последовало предложение поработать в качестве кого-либо в его Дворце. На что я, шутя, ответила только в качестве директора. Тут же последовал ответ: «Место директора занято, могу предложить руководителем Детского отдела, выполняющего функции большого Дворца, с одной разницей: у меня взрослые, у Вас – дети и родители». Так неожиданно для себя, благодаря мужской логике и немалого риска для самого Директора Дворца Юрия Вознесенского, я бросилась с головой в этот снежный детский ком, и чем быстрее он катился, тем больше становился он. Вот где поле деятельности, вот где размах, вот это – забота, вот это – ответственность нашего государства за гармоничное развитие детей и трудных подростков города Ленинграда и всех детей страны!!! На подрастающее поколение работали все обкомы, горкомы, райкомы партии и профсоюзов, Управление Народного Образования и Культуры, творческие союзы, театры, музеи, Планетарий, Ленконцерт со своим большим детским отделом. А также: Дворец Пионеров имени А.А.Жданова, Дворцы профсоюзов, клубы по месту жительства, все предприятия города, Детские туристические станции, Станции юных натуралистов, Детская железная дорога – 27 км, которая готовила будущих специалистов железнодорожного сервиса. Без чего мы не могла обойтись, так это – без родного Флота. Объединенный совет ветеранов Флота, ветеранов Подводников, ветеранов Юнг Военно-Морского Флота, с его бессменным Председателем – капитаном 1 ранга Сергеем Сергеевичем Шаховым – кто как не они были в ответе за патриотическое воспитание.
, комиссар школы соловецких юнг, начальником политотдела СВВМИУ.
От таких возможностей голова шла кругом, душа стремилась ввысь – голубем, парила на одном дыхании все пятнадцать лет, борясь за самых лучших детских педагогов, многих из них воспитывали сами, практически все отличались красочностью своего предмета, духовным максимализмом и великим терпением.
Пора творчества к ней подступила: Знаменитости, дети, друзья... И творила она, ох творила! Разобраться по сей день нельзя. Но зато Ваш Дворец весь сияет – Пятилеткины ваши мечты. А директор живет и не знает, Что директор давно уже Ты!
Уже прошли . Скоро Кронштадт. На обратном пути нас сильно качнуло. В плавании мы здорово возмужали. И хотя мы и были еще способны повозиться вечером в кубрике, помять друг другу бока — энергия так и била ключом, — но никто из нас больше не совершил бы, скажем, побега от стрижки и не позволил бы себе какой-либо мальчишеской выходки. Я не решился бы больше на то, что, не задумываясь, натворил бы в прошлом или позапрошлом году. «А ведь мы уже взрослые», — говорили мы в Нахимовском, когда нам было всего по пятнадцати лет. Мы ошибались. Тогда мы не были ни взрослыми, ни настоящими моряками. Да и теперь мы еще только становились взрослыми. Многим мы были обязаны нашим воспитателям; лишь в плавании я понял, что Вершинин болеет за каждого, беспокоится не только о том, чтобы все хорошо учились и не нарушали дисциплины, но и о том, чтобы никто не хворал, не свалился бы с мачты. А Глухов? — Вы помните наш прошлогодний разговор, Рындин? — спросил он меня. — Вы тоже еще сомневались, сможете ли стать секретарем комсомольской организации, боялись — не справитесь. А ведь справились? Вам всегда и во всем помогали товарищи комсомольцы; партия вас учила не принимать опрометчивых решений, относиться бережно, чутко к людям. И что же? Разве можно узнать Лузгина, Бубенцова? Коллектив перевоспитал их, и они не вернутся к своему незавидному прошлому. А Серегин? Придя к нам неподготовленным, он сказал, кажется, Фролу Живцову: «Мне помогут освоиться и стать моряком комсомольцы, товарищи с флота». Помогли; его не отличишь теперь от «старослужащих». Да и вы сами, Рындин, и ваш друг Живцов тоже выросли, возмужали... И Живцов, кажется, излечивается от своего зазнайства... Да, я не тот, каким был, когда воображал, что, окончив Нахимовское, стал моряком! Моряком я еще настоящим не стал, но зато узнал многое из того, что полагается знать моряку, и не только из руководств и уставов, но и на собственном опыте. Меня не удивит больше ни жар котлов, ни гул машин, ни погрузка угля, ни лазанье по вантам, когда корабль раскачивается на волне... Глухов продолжал: — Вы преодолеваете трудности, боретесь с остатками расхлябанности, несобранности, мальчишества. А это, — он улыбнулся, — я бы сказал, гораздо труднее, чем идти по гладкой дорожке. Само собой разумеется, вам обоим еще много надо над собой поработать, чтобы прийти к той цели, к которой вы, я знаю, стремитесь... «Да, — думал я, слушая Глухова, — я стремлюсь стать, как отец, коммунистом, но я еще способен на необдуманные поступки, не разбираюсь еще как следует в людях, сужу о них сгоряча, бываю несдержанным и могу обидеть даже лучшего друга... Все эти качества неприемлемы для коммуниста...» И, словно отвечая на мои мысли, Глухов сказал:
— Я убежден, что вы к цели придете, уверен, что ничем не запятнаете того , которое будете носить, — и я не откажу вам в рекомендации... — Мне и Живцову? — воскликнул я. — Ну, разумеется, вам и Живцову. Он получил хороший урок на всю жизнь... «И все же, — решил я, — я приду за рекомендацией только в тот день, когда смогу оказать с полной уверенностью: — Я вас, товарищ Глухов, не подведу».
Глава третья. НА КАТЕРАХ
В отпускных билетах у меня и у Фрола было написано: «Севастополь». Отец ждал нас. «Многие офицеры, старшины и сверхсрочнослужащие матросы помнят вас мальчиками и от всей души хотят повидать вас и проверить ваши морские качества, — писал он в ответ на мое письмо. — Я буду рад, если смогу сообщить командованию училища об отличной подготовке курсантов Рындина и Живцова».
Мы зашли на . Фрол ушел вниз в магазин — купить чего-нибудь на дорогу, и мне стало не по себе. Здесь все напоминало о маме — ее носовой платок на тумбочке в спальне, пустой флакон, пахнущий ее любимыми духами, увядший прошлогодний букет цветов в вазе... Я заходил домой только взять что-либо из вещей. Кукушка давно уже не куковала — ее некому было заводить. Мне спокойнее жилось в училище среди товарищей, а еще лучше — на корабле. Как мне хотелось бы заглянуть в свое будущее! В далекое? Нет, в самое близкое! Что со мной будет, когда я окончу училище? Куда меня пошлют? На Север, на Балтику, на Тихий океан или на Черное море? Кстати, есть еще Каспий, есть Амурская флотилия и другие. Привалит ли небывалое счастье — и я попаду в свое соединение, на торпедные катара? А Фрол, мой лучший друг Фрол, будем ли мы и дальше с ним неразлучны? Не попадем ли в различные соединения, а может быть — на разные моря? Хлопнула дверь. Это был Фрол, нагруженный колбасой, маслом, сыром и булками. — Харч обеспечен! — сказал он совсем как тогда, во время войны, когда пришел на вокзал, взмокший, с жареной курицей подмышкой. — Собрался? Пошли на вокзал! На желающих уехать было много, а свободных мест в поезде мало. Но Фрол заявил, что «для моряка не существует препятствий». Взяв наши отпускные, он исчез, оставив меня в переполненном зале, и через полчаса явился с билетами. — Плацкартные, Кит!
Фрол никогда не терялся даже в самой напряженной обстановке. Через час мы пили в вагоне чай, и он занимал разговором соседей: бухгалтера в пенсне, старика-агронома и двух девушек, ехавших в Ялту. Во всех историях, рассказанных Фролом, он был, разумеется, главным героем. И девушки даже пригласили его к себе в гости. Время шло незаметно; на третье утро в Симферополе мы простились с соседями. За окнами замелькали горы, сады. Поезд нырнул в тоннель, под потолком загорелись лампочки, нас обдало густым едким дымом. Тоннель следовал за тоннелем, потом в окно брызнул яркий солнечный свет, и открылась глубокая спокойная бухта под синим небом. — Смотри-ка, Кит, «Севастополь» и «Красный Кавказ»! А наш «Нахимов», наверное, в плавании... Бухта исчезла, словно захлопнулся объектив фотоаппарата, и несколько минут вагон покачивало среди белых скал; вдруг поезд резко остановился. — Приехали! Мы пошли в город. Повсюду лежали груды инкерманского камня. Дома стояли в лесах и в строительной пыли. Фрол повторял: «Вот он, мой ! Ты знаешь, Кит, что такое наш Севастополь?»
Еще бы не знать! Столица моряков, израненная и разрушенная — в первый раз ядрами, а во второй — авиабомбами и тяжелыми снарядами дальнобойных орудий. И дважды Севастополь возрождался, как феникс, из пепла. Перед нами был дом с мраморной доской: здесь жил когда-то Нахимов. А вот на бульваре, высоко над городом, — строители севастопольских укреплений, отлитые из бронзы. Во время войны памятник был изувечен осколками. Теперь снова вокруг него все зеленело, и на песке возились веселые ребятишки — послевоенное поколение севастопольцев. Можно часами ходить по истертым каменным трапам с избитыми, в выбоинах, ступеньками, любоваться новыми домами среди развалин, морем, которое видишь повсюду — то зажатое откосами бухт, с кораблями у пирсов, то широкое, открытое, синее, искрящееся до самого горизонта. В Севастополе море неотделимо от города; бухты врезаются в город, перезвон склянок залетает в дома, а свист боцманских дудок слышен на улицах. Белое и синее — цвета Севастополя: белое — форменки, кители, чехлы на фуражках, лестницы, стены домов, прибрежная пена, из которой поднимается памятник погибшим кораблям, синее — море, полосы на тельняшках, воротники, тени на белых камнях, полосы на развеваемых ветром флагах... Нет другого такого города в мире! Враги убили Нахимова, Корнилова, Истомина, убили тысячи русских солдат и матросов, но победить Севастополь они не могли. Моряки потопили свои корабли, установили корабельные пушки на бастионах и держались одиннадцать месяцев.
Через девяносто лет Севастополь снова был осажден — на этот раз ордами гитлеровцев. Но враги не смогли победить Севастополя: наши советские люди — такие, как командир Фрола Русьев, как Серго — отец Антонины, мой отец, черноморцы — матросы и офицеры, знали, что с ними — весь наш советский народ. И севастопольцы, обвязавшись гранатами, останавливали фашистские танки. Расстреляв все снаряды, взрывали свои батареи и на себя вызывали огонь, чтобы уничтожить вместе с собой нахлынувшую вражескую орду (так поступил командир легендарных зенитчиков на Северной стороне — Пьянзин). И в самые тяжелые дни защитники непобедимого города узнали: главнокомандующий ставит их, севастопольцев, в пример всей нашей армии и всему народу... Отец мне рассказывал, как они слушали этот приказ — и не мог сдержать слез... Теперь мы видели дважды возродившийся город:
Севастополь — город славы, Вознесенный на холмах, В испытаньях величавый И блистательный в боях...
Он снова становился тем Севастополем, о котором сложено столько легенд и песен! На бульваре, над морем, все зеленело, цвело, все радовалось солнцу. Катера веселой стайкой выходили за боновые ворота, оставляя за собой разбегающуюся волну. — Эх, жизнь! — вдыхал Фрол морской соленый воздух. — Эх, Кит, Китище, Китович, до чего хорошо! Мы опустились по каменному трапу к пирсам Южной бухты и разыскали небольшой транспорт «Дельфин». Нас встретил молодой вахтенный офицер, разрешил пройти, и матрос повел нас к командиру соединения. Мы доложили ему о своем прибытии. Выслушав, он расцеловал нас и предложил садиться. Две двери, прикрытые синими бархатными портьерами, вели в спальную и в ванную. Синие шелковые занавески шевелились возле иллюминаторов. На письменном столе стоял портрет матери в ореховой рамке — ее последний портрет.
Отец расспрашивал об , вспоминая знакомых преподавателей, очень смешно изобразил нашего добряка-«навигатора», во время классных прокладок бурчавшего: «Тоните, тоните, идите ко дну, я вас спасать не буду», — расспросил, где мы проходили практику; потом сказал: — Запомните: за вами будут наблюдать десятки внимательных глаз. Мы направили вас учиться и теперь хотим проверять, оправдались ли наши надежды. На месяц тебе, Кит, придется забыть, что ты — мой сын, а я — твой отец. Я здесь — строгий и требовательный командир. Ты сам понимаешь, что тебе я тем более не дам спуску. Я и себе спуску не даю, — добавил он, улыбнувшись. — У вас здесь будет много свободного времени, — продолжал он, — вы ведь в отпуску, не на практике — и я вам советую побольше читать. История торпедных катеров, история нашего соединения, боевые подвиги катерников, наконец, мои личные записи, — показал он на книжный шкаф, — в вашем распоряжении. Вам будет предоставлена возможность походить на катерах. Андрей Филиппович, начальник штаба, подробно вас ознакомит со всем. Русьев — в море, увидите его завтра. А теперь, — сказал он, — идите, разыскивайте своих друзей, знакомьтесь, обзаводитесь новыми. Он нажал кнопку. Вошел вестовой. — Проводите товарищей курсантов в сорок третью каюту, — приказал отец. — Обедаете сегодня у меня, — сказал он нам. Когда матрос и Фрол вышли, отец задержал меня: — Ты сходил на кладбище? — Да, перед самым отъездом. Я отнес цветы. — Хорошо сделал. Он кинул быстрый взгляд на портрет. — Ну, иди.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
