Вскоре мы увидели пассажирский пароход, появившийся с низовья из-за поворота Волги. Обрадованные, мы, как всегда завидев пароход, хором нараспев закричали: «Па-ро-ход, са-мо-лет, где при-ста-нет там о-рет», кричали, конечно, с чистым ярославским оканьем. Тут же два полицейских грозно цыкнули и загнали нас, что называется, в подворотню. (Самолет – название одной из пароходных компаний).
Оказалось, что на том пароходе шел Николай Второй из Костромы в Ярославль. Поэтому полиция, оберегая «царя-батюшку» от его же верноподданных, навела «порядок» на Волге. Царь не был частым гостем Ярославля. И вообще приезжал ли он когда-либо в этот город на Волге? Вряд ли. Казалось бы должна была быть устроена пышная, торжественная встреча царской персоны. В Коровниках ничего подобного не было. При прохождении парохода на набережной не было ни одного человека, кроме полицейских. Не было произнесено ни одного приветственного возгласа, не сделано ни одного приветственного взмаха рукой или платочком. Слово «Ура» не гремело, в воздух чепчики не бросали. И в городе его встречали только «отцы города» со своими приближенными и полиция. На следующий день в Коровниках говорили, что император выразил властям Ярославля свое «высочайшее неудовольствие» встречей своей персоны. Говорили и о том, что на всем пути следования парохода от Костромы до Ярославля в прибрежных населенных пунктах было также безлюдье и тишина. Конечно, полиция возможно действовала по принципу «лучше переслужить, чем не дослужить», оберегая царя от народа, но судя по разговорам, по отзывам о «хозяине земли русской», как назвал себя Николай в анкете при переписи населения на стыке веков, народ и не собирался оказывать ему какие-либо почести, называл его «убийцей, кровавым, палкиным».
А со мной при разговоре с матерью того же дня произошел казус. Над главными воротами тюрьмы в день прибытия были укреплены два крупноразмерных портрета: первого царя из рода Романовых Михаила Федоровича, взошедшего на престол в 1613 году, и царствовавшего в 1913 году Николая Александровича. Оба были окаймлены электрическими лампочками. В те годы для слобожан такое было в диковинку, у ворот тюрьмы собралась толпа зрителей. Вглядываясь в «шарики-огоньки», я услышал за спиной фразу мужчины, сказанную своему собеседнику: «Хорошо украсили дом Романовых». Придя домой , я предложил матери посмотреть, как «хорошо украсили дом Романовых». - «Про какой это дом Романовых говоришь ты?» - спросила мать. - «Про какой, какой, про тюрьму» - ответил я. - «Так то ж тюрьма, а не дом» - возразила мать. - «Нет, дом Романовых» - настаивал я на своем. «Так дяденька сказал: «Хорошо украсили дом Романовых»». Мать посмотрела на меня со скрытой улыбкой и «согласилась»: «Ладно, Романовых, так Романовых, схожу, посмотрю». В те мои шесть с половиной лет «дом Романовых» ассоциировался с домами коровницких домовладельцев: «Дом Кубасова, дом Полоскина» и другие. Значительно позднее я узнал, что рабочий народ всю российскую империю называл тюрьмой. Не знаю, когда в Коровниках была построена тюрьма, но знаю, что в годы первой русской революции (1905-1907) в ней побывали, будучи осужденными царскими сатрапами Н.И.Подвойский и Емельян Ярославский. Об этом я прочитал в одной из книг о Ярославле.
Достопримечательностью Коровников является «Коровницкий ансамбль» - две церкви: Иоанна Златоуста, Владимирская, соединенные кирпичной оградой с ярусными воротами, и необычайно стройная, восьмигранная, шатровая колокольня высотою 37 метров, прозванная «Ярославской свечей». Первая церковь построена в 1649-1654 годах (Владимирская церковь построена в 1669 году) является самым живописным памятником церковного зодчества в Ярославле, является шедевром не только русской, но и мировой архитектуры. Внимание особенно привлекают: наружный изразцовый наличник алтарного окна размером 5х8 метров, красота и пышность пятиярусного иконостаса и стенопись зала с композициями на евангельские темы с большим количеством сюжетов, отличающимися изяществом рисунка и нежностью красок. Ансамбль находится под охраной государства. Противоположный (левый) берег реки против Коровников был пустынным, покрытым травой и мелким кустарником. В глубину просматривался на 3-4 км, за которым виднелся темный силуэт лесного массива. Только на одном месте, напротив нижней оконечности Коровников стояла небольшая деревенька Савино. Перед Коровниками, за четырехсотметровой шириной реки находится остров (Нижний), длиною, наверное 300-400 метров и шириной 30-40 метров. На нем тоже трава, да низкорослый кустарник. Кому принадлежал – не знаю, но кому-то принадлежал. Из строений была небольшая сараюшка, иногда из нее появлялся пожилой мужчина. Видимо – сторож. Мы, ребята на острове редко бывали. Лишь когда взрослые парни из зажиточных семей благоволили взять нас с собой. У них были лодки. Берег острова был прекрасным пляжем (правда тогда мы такого слова не знали) – мельчайший, чистейший песок, песчаные отмели. Идешь, бывало, 20-25 метров от берега, а глубина реки, даже нам мальчишкам – по грудь, по шейку. Вода чистая, прозрачная. Купание было превеличайшим удовольствием. На берегу, на отмели, под водой – ни камушка. Накупаешься, выйдешь из воды, зароешься в горячий песок (это точно, не теплый, а горячий) и опять в воду.
Вся эта заволжская природа перед Коровниками, особенно в летние месяцы, видимая в лучах солнца, под высоким, голубым небом являла собой радужный пейзаж. И летом и зимой на набережной слободы всегда было людно, особенно много молодежи. Летом – купанье, катание на лодке, различные игры: в лапту, в чижика, в бабки (футбола мы не видели и не знали), а зимой – лыжи, коньки, санки. Мы завидовали ребятам из зажиточных семей. У них лыжи, санки, коньки «Снегурочки» и «Нурмис» с механическим креплением к кожаной обуви, были заводской выделки. У нас – самоделки, лыжи из досок бочки, санки из досок на гвоздях. Коньки – деревянные колодки с проволочным полозом и с веревочным креплением к валенкам. – для меня и для своего сына ( на год старше меня) изготовлял рабочий Пешков Михаил Иванович, семья которого проживала во дворе, рядом с нами, во втором флигеле Лаврентьева – одного с нами хозяина. Я однажды спросил мать, почему она не покупает мне коньки «Нурмис» или «Снегурочки», на которых катаются дети коммерсанта Серебренникова и лавочника Полоскина. Она ответила: - У нас нет денег на такие коньки. - А почему у тебя нет денег? - Потому, что мы бедные, а они богатые. - А почему мы бедные, а они богатые? - Так уж Богу было угодно. - А зачем Бог поделил людей на бедных и богатых? - А это уж не нашего ума дело. Вмешиваться в дела господни нельзя – не прощаемый грех.
. Надписи на лезвиях: "НУРМИС". "ПАВМУРМЕТ". Середина ХХ века. В начале XX века коньки производила финская фирма "" (Oy Nurmi Ab).
Так мы с Мишуткой и катались на самоделках. Если панорама, окружающая Коровники была красивой, то про саму слободу этого не скажешь. Переулки и набережная были без вечернего освещения. Электрический свет был только в тюрьме. По вечерам и ночам слобода погружалась в глубокую тьму. Про коровницкую грязь, особенно после наводнений, весенних и осенних дождей и вспоминать-то страшно: серо-бурая, липкая, склизкая, глубокая, ноги бывало не вытащишь. А летом в сухие дни – облака дорожной пыли, разносимые ветром. Во многих канавах, ямах после наводнений вода сохранялась практически все лето, они служили местами свалки всякого хлама, отбросов. В них топили котят, мышей, крыс. Некоторые такие водоемы покрывались сплошной, густой, зеленой плесенью, превращались в вонючее болото. Водопровода и канализации, конечно, не было, не было и колодцев. Воду для всех потребностей брали в Волге, ведрами таскали на коромыслах. Но тут же в реке, где купались люди, купали и мыли лошадей, стирали и полоскали белье. Бани в слободе не было, не было больницы, хотя бы захудалого медпункта. А про поликлиники и амбулатории мы и слыхом не слыхивали, слов-то таких не знали. Единственным «просветительным» заведением в Коровниках была церковь, в которой поп Малиновский и дьякон Сальников (ох, сколь раз «бедняги» они в гробу, поди, перевернулись от моих воспоминаний) дурманили умы темных, безграмотных людей, их страхом божьим.
На коровницких предприятиях не было забастовок. Во всяком случае в годы моего проживания здесь. Не было классовых стычек. Однако некоторые участники забастовок, проходивших в городе, в Коровниках проживали. Вспоминаются два случая. Был я однажды наблюдателем игры «в казаки разбойники» ребят несколько старше меня. И вот помню, один их них крикнул: «Бей казаков! Тятька сказывал, что казаки в Сибири рабочих из ружей поубивали, он бастует». Отец мальчугана работал на одном из заводов в центральной части города. Видимо, тятька ему рассказывал о расстреле в 1912 году рабочих приисков на реке Лене. Придя домой, я рассказал матери, что слышал от мальчика. Второй случай был не ранее 1914 года, т.к. он имел место вблизи церковно-приходской школы, в которой я обучался. Нас ребят было человек 5-6. По соседству с нами стояли и разговаривали две женщины. По улице три жандарма вели в тюрьму двух мужчин. Наблюдая это шествие, одна из них сказала: «Смотри, смотри, забастовщиков ведут, держиморды проклятые». Вспоминая этот эпизод, полагаю, что вели коровницких жителей. Откуда женщине было знать, что они «забастовщики?». Видимо, соседи по домам или знакомые?! Были выражения гнева, неудовольствия, протеста против из года в год ухудшающихся условий жизни, войны, у которой не было видно конца. Но забастовок, демонстраций, классовых стычек, в том числе с полицией, в Коровниках не было.
Когда пришла весть об отречении Николая Второго от престола, в Коровниках пошли оценки и суждения, «прямо» и «криво» «толки» по данному событию. Всякие посиделки начинались на эту тему. Конечно, я уже не могу передать в точности то, что приходилось невольно слышать. Но суть тех толков я позволю себе изобразить в виде диалога участников беседы с разными, как говорится, точками зрения, некоторые из которых, похоже, высказывались с чужого голоса. - «Ай, яй, яй!, - глубоко вздыхая, произносила пожилая женщина. – «Как же таперича без царя-то жить?!!». - «Правильно, что с престола прогнали» – как бы возражал «убежденный» мужчина. - «Какой из него верховный, коль с германцем справиться не мог». (В августе 1915 года Николай Второй занял пост Верховного главнокомандующего, сместив с поста своего дядю, великого князя Николая Николаевича). - «Конечно, правильно, ничего! Взамен него другого, поумнее подберут». - «А я тоже думаю, - вступил в разговор «думающий» - что Николай обыкновенный человек – помещик с устаревшими взглядами на хозяйство. Помехой был деловым-то, хозяйственным людям». - «Хватит над народом измываться!» - раздался строгий, басовитый голос. - «Крышка дому Романовых!. Очередь за Дунаевыми, Вахромеевыми, Карзинкиными (назывались фамилии крупных ярославских купцов и коммерсантов). Вся власть Советам!».
«Стиляга» — это не самоназвание; сами себя эти молодые люди либо никак не называли, либо именовались «штатниками» (то есть горячие поклонники Соединённых Штатов). -
Глеб сидит на стуле, перебросив ногу на ногу, и, раскачиваясь, соображает, что кафе через полчаса закрывается и Хельга — свободна. А тут сиди, нравоучения слушай! Отец, правда, более выдержан, перестал спрашивать, что он собирается делать в будущем, и аккуратно выплачивает ему содержание. А этот отцовский любимчик воображает, что он его, Глеба, перевоспитает. Пусть перевоспитывает матросов! У Глеба даже переносица зачесалась от раздражения и от зависти. Да, и от зависти, потому что, что бы он ни говорил о флотской службе, он завидует Ростиславу, который твердо стоит на ногах, твердо знает, что его ждет впереди, умело носит китель с погонами, и даже складка на брюках у него — вызывающая, не говоря о черных ботинках, начищенных так, что в них можно смотреться, как в зеркало! «Он похож на отца, — соображает Глеб. — У него — темные волосы, они пышные и лоснятся; и у него — отцовское выражение лица; и глаза темные, умные, этого у него не отнимешь. Красивый парень — этого тоже у него не отнимешь. А как он уверен в себе! Нет, в самом деле, почему мать расстроилась, когда отец и меня хотел отвезти в нахимовское училище? Может быть, я не хуже Ростислава был бы теперь лейтенантом и, уж наверное, с большим шиком носил бы китель и кортик!»
На другой день Ростислав пошел повидаться с товарищами. Обошел вместе с Никитой и Фролом их корабли, позавтракал с одним, пообедал с другим. Вспоминали училище, товарищей, разъехавшихся по разным флотам. Вечером пошли вместе в кают-компанию. Ростислава приняли с флотским гостеприимством. На белую скатерть большого стола падал мягкий свет ламп из-под овального зеленого абажура. Ростислав сразу заметил, что взаимоотношения между офицерами здесь дружественные, но не переходящие в панибратство. Не было ни «Миш», ни «Вань», а были Михаил Ферапонтович, Никита Юрьевич и Фрол Алексеевич. Фамильярность, очевидно, считалась здесь неприличной. Разговаривали о том, о чем беседуют во всех кают-компаниях. О том, что близко сердцу каждого моряка. Вспоминали летние плавания, мечтали поскорее выйти в море после ремонта. Возник разговор о зимней стоянке, о зимних штормах и зыби, о том, сколько надо иметь якорь-цепи на клюзе, чтобы корабль не дрейфовал, как предохранить швартовы от отливов, как выгоднее закрепить сходню.
Разговор перешел на литературу. Посмеялись над тем, как Фрол Живцов посадил в лужу начальника библиотеки. Проводя очередное мероприятие — встречу с известным писателем, начальник библиотеки роздал матросам заранее подготовленные шпаргалки, составленные по несложным рецептам. Все выступления были обкатаны, выутюжены, язык — хоть куда, канцелярский слог, чистенько... А Фрол взял да и отобрал у своих «орлов» все шпаргалки. «Свои головы есть на плечах? Говорите, что думаете», — приказал он. Предложение матросам понравилось. И после того как отжурчал ручейком начальник библиотеки и выступило несколько человек с обтекаемыми высказываниями, матросы с «Триста третьего» привели в ужас организатора встречи, выступив с искренней оценкой произведений писателя. Писатель, дремавший в президиуме, проснулся, стал слушать и несколько раз повторил: «Ай, молодцы!» Завязался чудесный спор, и мертвечину как рукой сняло. Но начальник библиотеки побежал в политотдел с жалобой. Начальник политотдела смеялся до слез: — Живое слово, я вижу, напугало вас хуже атомной бомбы! — Что же вы думаете, я допущу, чтобы моих орлов превратили в баранов да еще стриженых? — бушевал в кают-компании Фрол. — Мы — люди дерзкие, и у нас хватка моряцкая. Писатель первый же нас благодарил: живые голоса, говорит, услыхал. А то — все елей... Ростислав понял, что Фрол пользуется популярностью. Зашел разговор о Коркине. Ростислав знал Коркина по училищу и уважал этого старательного и прилежного старшекурсника. В его представлении Коркин был настоящим служакой. — Тянет, тиранка, из Коркина жилы, — возмущался Фрол. — Он кругом задолжал. Она на Нору Аркадьевну равняется.
, перелистывавший журналы и до сих пор не вмешивавшийся в разговор, поднял голову и спросил холодным и жестким голосом: — Вы хотели бы, Фрол Алексеевич, чтобы жены офицеров ходили замарашками? В затрапезных платьях? — Зачем замарашками? Но по одежке... я хочу сказать — по зарплате мужа протягивай ножки. — Вы человек неженатый, не вам о женах судить, — поджав тонкие губы, процедил Мыльников. — Нет, уж позвольте!— возразил Фрол.— Я сужу так: «Покажи мне твою жену, и я скажу, что ты за птица». Таких, вроде коркинской, надо гнать с флота, чтобы не подводили мужей! И уж вы меня извините, Виктор Павлович, но это — влияние вашей Норы Аркадьевны... «Жена — это профессия», — повторил Фрол ее афоризм, получивший широкое распространение в гарнизоне. — Если у тебя дети — туда-сюда, пусть профессия. Но когда детей нет... Мыльников встал. — Уж если говорить о Людмиле Коркиной, — отчетливо бросал он слова, — то чем обвинять в каком-то влиянии на нее Нору Аркадьевну, не лучше ли сказать прямо то, о чем знают все, кроме самого Коркина и капитана первого ранга? В кают-компании воцарилась тяжелая тишина. Мыльников с подрагивающей щекой стоял против побагровевшего Фрола. Ростислав вдруг отчетливо понял, что этот неприятный ему еще с училища Мыльников упомянул имя его отца в связи с какой-то некрасивой историей, о которой «все знают», надо полагать, все в этом городе, но не знает он, Ростислав. Сдерживаясь, пытаясь быть совершенно спокойным, хотя это ему не совсем удавалось, — голос его дрожал, — Ростислав спросил: — Вы, кажется, упомянули моего отца, Виктор Павлович, в связи с женой Коркина? Прошу вас объяснить, какое отношение мой отец...
— Ваш отец? Никакого, — перебил его Мыльников. — Едва ли он даже встречался с ней. Но если мою жену обвиняют в том, что она дурно влияет на жену Коркина, то — начистоту так начистоту! — он усмехнулся. — Почему Коркин теряет голову, рискует всем — положением, званием, дальнейшим прохождением службы? Спросите, Ростислав Юрьевич, об этом вашего брата. — Глеба? — Да, Глеба Юрьевича. Прошу прощения, мне пора на дежурство. Он чеканно повернулся и вышел. Щегольков, побледнев от негодования, подошел к Ростиславу: — Прошу простить, Ростислав Юрьевич, что в нашей кают-компании произошел этот возмутительный разговор. Вы — наш гость, и... и... И Михаил Ферапонтович не знал, что добавить. Флотское гостеприимство... какой афронт! Ростислав обернулся к Фролу: — Почему не сказал мне сразу? Ты-то ведь — в курсе? — Я не разносчик слухов и сплетен... — Но этим слухам ты веришь? — Я никаким слухам не верю. Ростислав возмутился: — Придерживаешься политики невмешательства? Не пошел к моему отцу, не сказал ему, что выделывает тут этот мальчишка? — Я своими глазами ничего не видал. — Понятно! Где ты горяч, а где...
Ростислав попрощался с офицерами, смущенными инцидентом, и вышел на снег, на . Снял ушанку; холодный ветер сразу растрепал волосы. Ему вспомнилось детство, когда материнская ласка доставалась младшему — Глебу, потому что тот «бледненький, слабенький»; все лучшие игрушки и книжки отбирал этот «бледненький, слабенький» горлан и тиран. Ему вспомнилось, как неохотно ходил он домой из нахимовского, зная, что мать чмокнет его на ходу и скажет, что собралась в театр или в гости, и предупредит: «Глебика не обижай. Будешь уходить, закрой дверь получше». Только в надежде встретить отца он и заходил к ним. Семьи не было. Лишь при встречах с отцом он чувствовал теплоту родительской ласки; отцовские письма он помнил наизусть. И вот теперь этот трутень, отнявший у него материнскую ласку, позорит незапятнанное имя отца, грязнит его; о похождениях Глеба болтают на всех перекрестках. Фамилия Глеба — Крамской, будь он трижды неладен! Крамской! Горячая злоба поднялась от сердца и сжала горло. Ростислав остановился перевести дух. Ярко горит в окнах свет. Скрипит снег под ногами. Зимняя луна висит в январском бездонном небе. Мимо проходят люди с коньками, перекликаются и смеются. Какая-то девушка в вязаной шапочке заглянула ему в глаза: не замерз ли? «...Из молодых да ранний, мерзавец, мало ему было историй в Москве! Приехал сюда, наследил! Бедный отец! Он только вчера говорил, что его беспокоят старые раны. А этот стервец что наделал!» Ростислав открыл ключом дверь подъезда, поднялся на несколько ступенек, вошел в квартиру. — Хорошо, что ты пришел, Славка, этот проклятый пес спятил, принимает меня за чужого, — встречает его Глеб развязно. Он стоит у отцовского стола. Средний ящик полуоткрыт. Старик сидит, ощетинившись, грозно рыча и не спуская с Глеба злых глаз. Ростислав знал Глебовы замашки, еще Федя как-то при нем говорил о них матери. — Спокойно, Старик, — приказал он. Шерсть на псе сразу опала. Ростислав подошел к Глебу вплотную. — Покажи руки. — Ну вот еще! — Покажи руки, тебе говорят!
В правой ладони брата он находит три смятых в комок сторублевки. — Ну что тут особенного? — Глеб пытается выдавить улыбку на растерянном, жалком лице. — Просто хотел призанять до получки. — До получки? Ты живешь на Федины деньги, на деньги отца, иждивенец! А что, если бы отец обнаружив пропажу, подумал на Герду? — Рукоприкладствуешь! А еще офицер! — взвизгнул Глеб. Вот увидишь, я завтра пойду... Лет десять, двенадцать назад Ростислав однажды бил Глеба за кражу конфет. Тогда тот орал: «Я пожалуюсь маме!» И теперь собирается жаловаться... Кому? — Ты сегодня же уедешь в Москву. Ты, нашкодивший кот! Ростислав изо всех сил старается взять себя в руки. Это плохо ему удается; он не выдерживает, бросает Глебу в лицо: — Ты, амур в фантастическом галстуке! Муж твоей Дульцинеи решил пристрелить тебя, как собаку. Собирайся! Глеб растерян: нескладно все получилось! Муж — тихий, тихий, а бес его знает. Вот напоролся! — Сегодня нет поезда, — говорит он нерешительно. — Пешком пойдешь. Проголосуешь, тебя подвезут. — У меня на дорогу нет денег.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
В последнее воскресенье июля лето как бы пересекает условный экватор. А вместе с летом и все мы – команда одного корабля, пересекаем эту невидимую временную границу. И не случайно, по старинной морской традиции, царь всех морей и океанов Нептун является к нам именно в этот день, зорко следя за тем, чтобы ни один новичок не перешел эту границу сухим и с плохим настроением.
В этом году веселый детский праздник День Нептуна в Косинском Морском клубе организовала молодежь района под предводительством Игоря Анкудинова – председателя Молодежного совета. А посему подготовка к празднику и само его проведение послужило хорошей тренировкой творческих способностей, умения работать с публикой, организационного умения молодежных коллективов. Поэтому мероприятие получилось искренним и не заорганизованным.
В Косинском Морском клубе, собираются люди активные и воодушевленные на позитивные дела. Так и в этот раз все дружно включились в дело. На празднике не было ни одного артиста, все исполняли сами члены клуба и их гости: черная пиратская шхуна под страшным пиратским флагом вторглась в Косинский «порт» и «захватила» город. Жители дружно позвали бога морей Нептуна на помощь.
А уж он в конкурсах, соревнованиях и играх посрамил захватчиков и в итоге перевоспитал их в добрых и хороших людей.
Но больший азарт вызвали шлюпочные семейные гонки. Желающих было столько, что не хватило шлюпок на один заезд. Кому не хватило места в шлюпке, наблюдали за гонками с борта клубных яхт, на которых яхтсмены обкатывали новичков.
Состоялся и традиционный заплыв на открытой воде на кубок адмирала Нахимова. Несмотря на, в общем-то, холодную погоду, желающих было немало.
Участвовали взрослые и дети. Хотя из-за погоды пришлось отменить много игр и соревнований, связанных с купанием и падением в воду.
Ну, а после активных действий всех ждала традиционная клубная «морская» гречневая каша с тушенкой, приготовленная по особому, «тайному» рецепту. Большую помощь в этом деле оказала Управа района, снабдив клубных коков качественными продуктами.
Одновременно с детским праздником в клубе отмечали и День Военно-Морского флота. На праздник прибыли ветераны военной флотской службы, всю жизнь посвятившие служению Отечеству на море.
В качестве почетных гостей на праздник были приглашены ветераны-суворовцы и нахимовцы. Эти люди еще в детском возрасте приняли ответственное решение надеть военную форму и посвятить себя защите Родины.
Участвовали в празднике ветераны не только из Москвы, но и из Свердловска, Санкт-Петербурга и других городов. С гордостью подняли они на мачте клуба военно-морские флаги Советского Союза и России, а территорию морского клуба по традиции украсили морскими сигнальными флагами.
И не раз звучало над гладью Белого озера дружное флотское троекратное Ура! Ура! Ура!
А если посмотреть на фасад дореволюционных Коровников с реки Волги, то мы увидели бы справа налево каменный дом попа, два каменных церковных корпуса, каменный двухэтажный , два каменных корпуса тюрьмы, трактир Шапкина, дореволюционный двухэтажный дом, называвшийся «Золотой бережок» - бывшее питейное заведение с весьма низкой моральной репутацией, ставшее в мои годы общежитием для рабочих; каменный корпус паровой мукомольной мельницы Гнуздева, дом лавочника Пятакова, дом коммерсанта Серебренникова, дом домовладельца Калугина; «Казенка» - питейное заведение, принадлежавшее государству (казне), торговавшее водкой и пивом в разлив и на вынос, дом-общежитие рабочих. Это значило, что самое лучшее место в слободе, не подвергавшееся наводнениям, не угрожавшее жильцам неудобствами и тревогами, было занято атрибутами религии, царского закона, капитала. Нельзя не вспомнить ледоходов на Волге в дни весеннего половодья, проходивших до прекращения наводнений. То были удивительные, впечатляющие зрелища.
Четырехсотметровая ширина Волги сплошь покрывалась движущимся со скоростью двух-трех км в час битым льдом, толщиной от 50 до почти ста см. с редкими небольшими ледовыми полями. Все проходило в непрерывной динамике: льдины кружились, наталкивались и налезали одна на другую, переворачивались, нагромождались, образуя торосы, которые тут же с шумом рушились. Берег реки был устлан массивными кусками льда, вытолкнутыми из воды их более сильными «ретивыми» соседями. Днем и ночью слышался непрерывный шуршаще-шипящий шум. И так до пяти-шести суток. Лед проносил мимо Коровников бревна, доски, шкафы, стулья, деревья и кустарники, вырванные с корнем, и т.п. Однажды принес деревянную баржу, плохо, видимо закрепленную нерадивым хозяином. Другой раз – избу в три окна, в третий раз – живую собаку, метавшуюся по льдинам в попытках выбраться на берег. Километрах в семи-восьми от Коровников вниз по течению Волга делает поворот. На этом месте почти ежегодно возникали ледовые заторы – нагромождение льдов в русле реки настолько, что лед закупоривал проход воде. Уровень воды поднимался, река выходила из берегов и заливала низменные прибрежные территории. Иногда заторы самоустранялись, изредко применялись для этого и пушки. В Коровниках действовали две паровые мукомольные мельницы: одна – Гнуздева, другая – Щербакова, небольшая трепальная фабрика (выделывала паклю). Вблизи действовали два лесопильных завода - Глинкина и Грачева, механическая мастерская пароходства, шпалопропиточный завод, паровозное депо, ремонтные мастерские, железнодорожный узел с главным в те годы .
Многие жители Коровников были рабочими и служащими на этих предприятиях и заводах. Другие работали в городе. На предприятиях Коровников работали также сезонные рабочие, прибывавшие в слободу с началом навигации на Волге. Разъезжались поздней осенью. Это были чернорабочие, грузчики, рабочие по двору, сторожа и т.п. Среди сезонников превалировали казанские татары, немалая часть которых приезжала семьями, с малолетними ребятами. Проживали они в домах-общежитиях для рабочих. Бывал я в этих общежитиях. Помнится, к примеру, барак, стоящий в глубине двора Гнуздевской мельницы. Площадь около сотни кв.м. сплошь застроена деревянными, двухъярусными нарами, на которых и размещался народ (и русские из деревень, и татары). Семью от семьи отделяло какое-нибудь дранье: кусок старой мешковины, холстины, рогожи, фанеры. Теснота.
Примечание В.Л.Бекренева: В 1981 году я в составе экипажа новейшего атомного подводного крейсера прибыл в губу Нерпа, что рядом с Западной Лицей, из г. Палдиски ЭССР. Вместе с нами были члены семей наших офицеров и мичманов: жены, малые дети со всем скарбом, которые не имели возможности другого места ожидания. Разместили всех нас в общей матросской казарме, которая по описанию отца отличалась только тем, что нами был наведен порядок, чистота, а семьи от семей отделялись развешенными простынями, в общий туалет ходили по очереди. До этого, будучи курсантом 4 курса в 1976 году я прибыл на практику в поселок Гаджиево, названный именем однокурсника и друга отца, участника его музыкального ансамбля. Тогда зимой в 35 градусный мороз нас разместили в казарме, в которой не было стекол. Мы завесили окна одеялами, достали батарейные элементы, положили их на кирпичи, напрямую подключили в сеть, температура ночью оставалась отрицательной. Так что это «генетически русское» отношение к простым и даже к непростым людям в нашей многострадальной стране со стороны хозяев сохранилось по сей день. Почему?!
Общежитие для сезонников-татар было сооружено в подвале жилого дома площадью порядка 40 кв.м., без дневного света, кроме ограниченного луча, что пробивался с улицы через входную дверь. И, конечно, без вентиляции, кроме двух маленьких продушин в кирпичном фундаменте на высоте 20-30 см. от земли. Те же нары, такие же семьи с малышами, включая грудных, такая же теснота.
Еще одно (гламурное) альбомное фото -
Можно, видимо, представить атмосферу в тех общежитиях. Слобожане возмущались таким явлением, называли общежития рассадником заразы. И, действительно, жильцы общежитий заболевали, как говорили взрослые, тифом, чахоткой, дизентерией и даже холерой. Болезни поражали особенно детей. И характерным для того времени было то, что бесчеловечное отношение к рабочему люду не беспокоило и не волновало ни хозяев, ни администрацию предприятий, ни полицию, ни попов, ни «отцов города» - крупных богатеев. На протесты рабочих они отвечали: «Я даю тебе жалование, жилье, спасая тебя от голода и холода, а ты еще не доволен! Уходи, мне ты не нужен». Вся забота о заболевшем состояла в том, чтобы избавиться от него. У ворот той же мельницы Груздева всегда толпились мужчины, здоровые люди, готовые на любых условиях пойти в наемное рабство. Бедность, нищета, неустроенность глодали волю, психику людей труда. Не все выдерживали, не все видели выход из охватившего их состояния. В Коровницкой «Казенке» никогда не было пусто, так же, как и в трактире Шапкина. У входа в эти заведения можно было видеть бесчувственно валявшихся на земле, порою в грязи пьяных. Здесь возникали драматические семейные конфликты между пьяным мужем и женой, сопровождавшиеся взаимными побоями в присутствии их же детей, плачем, рыданием, истерикой. Пребывая в горе, материальной необеспеченности, некоторые доходили до безумия.
Ни во что не ценилась жизнь рабочего, бедняка, простолюдина. Даже церковь, проповедавшая о равенстве всех перед богом, что бог ко всем одинаково милостив, что он защитник рабов своих – верующих, не только не выступала в защиту рабочего люда, наоборот, пугала его «божьей карой» на этом свете и «страшным судом» на «том» за попранье социальных порядков. Почему не выступала?. Да потому, что церковь сама была первейшим и могущественнейшим прислужником царизма и класса имущих, отвлекая трудящихся от классовой борьбы. Житейские болячки, бесправность, гибель на войне родных и близких занимали мысли и думы людей труда. Они были предметами разговоров, бесед, в частности, по вечерам, после тяжелого трудового дня, на скамеечках у ворот дома и во дворах. Мужчины чаще собирались группами по 3-5 человек у костров у уреза волжской воды. В кострах пеклась картошка, а над пламенем висел емкий жестяной чайник, как говорится, «в дым закопченный». Мы, малыши крутились со своими играми-шалостями около беседовавших и нередко становились невольными «подслушивателями» их разговоров. Конечно, ничего мы не понимали, особенно мужчин у костров. Однако отдельные, неизвестные нам ранее слова иногда оседали в памяти, например, «держиморда», «легавый», «шпик» и т.д. и вызывали любопытство.
Помню, пришел однажды домой и спросил у матери, показывая пальцем на икону «Николая чудотворца»: «Это он Николай кровавый?». Мать вижу как будто чего-то испугалась, смотрит на меня широко раскрытыми глазами и молчит. Через несколько секунд, видимо, пришла в себя и ответила: «Я не знаю такого. А это, она кивнула головой в сторону иконы, Никола милостивый, спаситель на водах». Минуты через две-три она строго добавила: «А ты никогда не суй нос в чужие разговоры». В те годы, именно здесь у костров на берегу Волги я впервые услышал ряд песен, которые тихо, как говорится, вполголоса иногда пели рабочие: «Выдь на Волгу! Чей стон раздается....», «Дубинушка», «Бродяга». Запомнились слова, но из какой песни, никогда больше не приходилось слышать, не знаю: «По пыльной дороге телега несется, а в ней по бокам два жандарма сидят» и далее припев: «Сбейте оковы, дайте мне волю. Я научу Вас свободу любить». Запомнилась даже мелодия этой песни. Смысл их, о ком и о чем они, познавались позднее. Были, я видел, сцены, когда полиция разгоняла рабочих от костров, поступая с ними довольно грубо. А вообще-то полиция была «разборчива» в своих действиях. С представителями коровницкой, так сказать, «аристократии», в которую причислялись поп с дьяконом, коммерсанты, домовладельцы, лавочники, трактирщики, у полиции были одни формы общения, а с рабочими – с кадровыми и сезонными – другие. Встречаясь с первыми, полицейские сгибались в глубоком поклоне и с умиленной улыбкой «брали под козырек», а с рабочим людом, если им что-то не нравилось в их поведении, поступали иначе – отпускали зуботычину, давали «взашей», избивали «селедками» (шашки полицейских). Конечно, в массах трудового народа накапливался «горючий материал», возрастала ненависть к «батюшке царю» и его сатрапам, проявлением которой может служить встреча ярославцев, и в частности, жителей Коровников парохода, на котором Николай Второй прибыл в Ярославль.
В августе 1913 года Дом Романовых торжествовал свое 300-летие. Царь с семьей и значительной свитой объезжал старинные города. В один из августовских дней мы с ребятами, как всегда утром, пришли на волжский берег и... небывало удивились. На Волге пустота и тишина. Перед Коровниками каждое утро можно было видеть пассажирские пароходы, буксиры в одиночном плавании или с караванами барж, плоты, сплавляемые к лесопильным заводам, лодки с рыболовами или катающейся молодежью, лодки у берега или на берегу, а напротив гнуздевской мельницы редкий день не было барж. А тут... чистота! Над рекой всегда раздавался какой-то шум: пароходные гудки, удары по воде пароходных колес, крики грузчиков, купающейся детворы, их матерей, стирающих или полощущих в реке белье, когда их чада совершают какие-то опасные поступки, уплывают, например, далеко от берега и т.д. А тут... - тишина!. На реке ни человека, ни баржи, не лодки. Даже на берегу нет ни одной лодки. По приказу полиции они были утащены во дворы. Да и на набережной - ни человека. Лишь полицейские ходили парами.
Дождь смыл с снег, и они опять зажелтели. Сосны расправили мокрые иглы, а на откосах залиловел прошлогодний вереск. Это был только обман, не весна. Унылое небо продолжали переползать тяжелые тучи. И очень редко появлялось холодное солнце. Вскоре после Нового года скользящий по рельсам кран поднял «Триста пятый», а за ним и «Триста третий» над черными, с рваными краями полыньями. Осторожно и бережно ставил кран корабли на стенку. ...Странно чувствуешь себя на корабле, стоящем на берегу: он непривычно неподвижен; в иллюминатор видно не море, а заснеженные березы... И все же хочется остаться в своей каюте, не уходить с корабля... Команды переселились в казармы. Как на корабле, в зимней утренней темноте радио передавало: «Вставать, койки убирать!» Матросы бегали по снежку, как по палубе: «Вдох, выдох, вдох!» После зарядки боцмана и старшины разводили их на работу. Верхние команды очищали корпус, мотористы в комбинезонах, с лоснящимися лицами и жирными от смазки рукавами, лечили «корабельное сердце». Старшины подбадривали: «Давайте-ка — с огоньком, с огоньком!» Офицеры не уходили со своих кораблей до позднего вечера. Под килем вспыхивало фиолетовое пламя электросварки; стучали молотки; издали слышен был четкий ритм дружной работы. Во время войны корабли, побывав в бою, приходили в базу израненные, с пробоинами в рубках, с шелушившимися бортами. Крамской хорошо помнил, как матросы и офицеры старались поскорее их «поставить на киль», ввести снова в строй и пойти на них в бой. С раннего утра и до позднего вечера моряки помогали судоремонтникам поскорее привести корабли в боевую готовность. Они спали тут же, на стенке, возле своих кораблей и на кораблях, в кубриках, кишевших голодными крысами, набежавшими с берега.
Возродить свой корабль — самая большая радость в жизни моряка. И теперь комсомольцы с энтузиазмом взялись за ремонт, чтобы успеть закончить его к началу кампании. Чудесная молодежь! Произошло омоложение флота. Пожилые офицеры вышли в отставку. Боевые мичмана и старшины — ветераны войны — ушли в запас. Растут молодые: еще вчера он, как Щегольков, командовал кораблем, а сегодня командует дивизионом. Люди все — молодые, чуть не вдвое моложе Крамского. Отрадно чувствовать, что они уважают его и верят ему: приходят к нему со своими глубоко скрытыми горестями. Все они — его большая семья... . ...Крамской идет к «Триста третьему». На нем сварочные работы почти закончены. Остается собрать главный двигатель. — Работают, как львы, — докладывает Коркин. — Львы-то — львы, — соглашается с ним Крамской, да львы недисциплинированные. Как у вас матрос со старшиной разговаривает? «Миша, подай то да се». Запретите обращаться не по уставу. У Коркина, как у мальчика, вспыхивают уши, и он обещает, что панибратству положит конец. «А все же работают хорошо! Вы видите, как работают, товарищ капитан первого ранга!» Приятно, что он любит своих матросов, гордится ими. Тот, кто считает матроса ниже себя, — плохой офицер. Лейтенант Рындин, разведя краски, советуясь с Бочкаревым, подбирает колер на рыжем борту «Триста пятого». Разумеется, есть стандарт, в который корабль должен быть окрашен, но иногда красят тускло, а иногда, наоборот, на резко голубой борт неприятно смотреть. Командир и помощник отходят на несколько шагов, выбирают; преимущество на стороне Рындина — он художник. Подбегает щенок с непомерно большими лапами и еще не поднявшимися ушами — принес его на корабль Глоба, и Бочкарев разрешил зачислить его на паек. Таким же был когда-то Старик.
вечно вымазан в краске, таскает паклю во рту, треплет матросов за брюки; жизнь из него бьет ключом. Щенка любят все — начиная с Бочкарева до кока, который кормит его на убой; все убеждены, что Буян очень породист, хотя его родословная даже ему самому неизвестна. Рындин накладывает ровный слой краски на ободранный борт. «Хорошо, так держать», — говорит Крамской. Рындин передает кисть матросу. Маленький матросик был маляром на московских стройках. Художественно раскрашивал под атлас стены в новых квартирах. Теперь он красит корабль. — Полегче, Матвеичев! Густо краску кладете! Дайте-ка! — отбирает кисть Рындин. — Смотрите. Вот так... Потом, говорят маляры, надо красить, не краской... Зима подходит к концу; по ночам уже гулко стреляет: ветер ломает лед, и бухта покрылась извилистыми черными трещинами.. Пора кончать ремонт. Скоро — в море!
Приехал Ростислав — его на три дня отпустили из Таллина. Он пришел с поезда вечером, от него пахло морозом. — Какой же ты молодец! — расцеловал Крамской сына. — А, Глебка, и ты здесь? — спросил Ростислав, приветствуя брата. — Институт, я вижу, обходится без тебя? Шел бы ты, парень, в матросы. — Ну, знаешь... — обиженно процедил Глеб. Ростислав не стал пререкаться. Он приласкал Старика, ластившегося к нему, пожалел пса, которого привык видеть веселым, здоровым.
— с тобой, я вижу, не дружит? — спросил Ростислав Глеба. — Уж он-то отлично разбирается в людях! И опять, прежде чем Глеб сообразил, что ответить, Ростислав уже заговорил о другом — о своей службе на крейсере, о радиолокации, которую полюбил («Интереснейшее на корабле дело»), том, как вошел в корабельную семью, о своей каюте, похожей на тесный железный шкаф («Не велика я еще фигура, чтобы иметь что-либо получше»), расспрашивал отца, кто из товарищей по училищу служит в соединении. Обрадовался, услышав фамилии Рындина и Живцова («Как же, большими были друзьями, сообща мозги вправляли бездельникам! Боевой комсомол! Ну, как они у тебя здесь справляются?»). Услышав, что отец ими доволен, совсем расцвел («Наш выпуск не подкачает»); прошелся по кабинету, спросил: «Ну как, мне идет офицерская форма?» Похвастался часами, купленными на первый заработок, подарил отцу трубку («Настоящий брюэр — в комиссионном нашел»), от полноты чувств отдал Глебу новую авторучку, хотя давно перестал дружить с младшим братом. Глеб ручку взял с удовольствием — она была первоклассной, «блеск», как сказал бы Боб Журавлев. А Ростислав уже говорил о далеком походе, в который пойдет его крейсер, и о том, что он накупил книжек о странах, где побывает, и составил себе разговорник для каждого порта.
Новый год Ростислав встретил в кают-компании крейсера, и все желали ему много хорошего и удивлялись, что у него нет ни невесты, ни девушки-друга. Но что я могу поделать, если до сих пор никого не нашел? Мне кажется, среди сотен и тысяч я встречу одну, и я ее сразу узнаю. Меня будто толкнет кто и скажет: «Вот она!» И это будет она! Ее я не упущу! — Долго же тебе ждать придется, — сказал Глеб с усмешкой. — А я — подожду. Спешить некуда. Мне часто кажется, что я даже вижу, какой она будет... Может быть, она мне когда-нибудь и приснилась... Да, ты знаешь, отец, к нам на крейсер приезжали артисты. Привозили «За тех! кто в море». Играла Елена Сергеевна Кузьмина. Замечательная актриса! Мне помнится, у тебя был друг, подводник, его сестра была тоже актрисой. Не она ли? — Они приезжали из Ленинграда? — спросил Крамской. — Да, наши земляки, ленинградцы. — Может быть, и она. Я не видел ее много лет... Крамской принес фотографию Леночки. — Она! — воскликнул Ростислав. — Но теперь она гораздо красивее. — Отец, прими к сведению, — откликнулся Глеб. — Не будь пошляком! — оборвал его Ростислав. И опять заговорил о другом — о том, как, стоя на вахте, увидел, что крейсер сносит, и растерялся было, хотел посылать за старшим помощником, но тут же сам принял решение и понял, что, прояви нерешительность — крейсер разбил бы корму.
Было видно, что служба волнует его и он видит романтику даже в ее мелочах. Еще будучи нахимовцем, Ростислав шел на транспорте «Рига» в Далекий — вскоре после войны, и «Рига» загорелась на траверзе Черного мыса. Катера спешили на помощь по минному полю, и когда все были спасены, Крамскому, командиру базы, доложили, что Ростислав выносил женщин и ребятишек из горевших кают и сошел на последний катер. Обнимая сына, Крамской с удовлетворением отметил: «Мой сын — не трус». И вот за столом сидят два родных брата. Один живет морем и службой, а другой? — Что же ты думаешь делать, Глебка? — спрашивает старший сын. — Как думаешь жить? Быть человеком свободных профессий, как Федя? Федя пронырлив и в своем роде — талант. Я ему не завидую. Эти люди, как синие мухи с помойки — жужжат, шуму много, а хрупки: ударишь — и вылезут кишки. Бесхребетный ты человек, Глебка. Вчера хотел стать дипломатом, сегодня — лезешь в актеры, а завтра? Куда Федя пристроит? Выходит, тебе все равно? Младший сын обижается. Он горячится: легче легкого определиться в детстве в нахимовское — дорога ясна, другой уже не выберешь. Лезь по лесенке флотской службы. От тебя требуют очень немногого: служи на пятерку, подтягивай младших, тянись перед старшими, знай назубок свое дело... И ты — на коне. Старший сын совершенно спокоен. Он отвечает: — Да, я знаю назубок свое дело, разбуди ночью спроси — я отвечу. И я этим горжусь. Да, для меня приказ командира священен, как священен и мой приказ для тех, кто мне подчинен. подчинен- Без дисциплины не может быть службы... «Молодец!» — мысленно одобряет старшего сына Крамской. Ему приятно, что он впервые за много лет сидит за столом со своими двумя сыновьями и будто снова имеет семью, и ему не нравится, что сыновья пререкаются и не любят друг друга, особенно младший старшего. А он их обоих любит, правда, старшего — больше, младшего — Меньше, но любит...
Ростислав понимает, что все пошлости о службе на флоте Глеб изрекает с чужих слов — со слов матери и Феди, вернее Феди, и ему неприятно, что Глеб огорчает отца, — он бездельничает здесь, кажется, третий месяц. Глеб корит себя в душе, что не ушел, а остался с отцом и братом. Ростислав ему кажется самодовольным, влюбленным в свои погоны и кортик и в свои добродетели. «Тоже мне — офицер, — злится Глеб, — говорит свысока, учит жить. А сам — что? Сам-то ты жить научился? Небось, тебя каждый учит, у кого больше звездочек на погоне». Старик лежит на своем коврике, понимая, что Ростислав, которого он очень любит, сердит на Глеба — Старик Глебу не доверяет; и пес тихонько рычит, когда Глеб повышает голос на брата. Ростислав присаживается на корточки, гладит пса, Старик с благодарностью лижет руку друга и смотрит на него обожающими глазами. Ростислав, гладя пса, думает, с какой радостью он ехал сюда, хотел поговорить с отцом о корабле и о службе и знал, что отец поймет его, разговор будет интересным и нужным. Получилось иначе — очень жаль, что здесь Глеб, при Глебе он не может толковать с отцом о волнующем. Он старается подавить раздражение против этого взрослого парня, живущего на иждивении родителей и безразличного к своему будущему. Ростислав подавляет желание накричать на него, удивляется долготерпению отца; вот так же и на своем корабле он заставляет себя сдержаться, чтобы не повысить голос на нарушающего законы службы матроса. Ростислав кое-что знает о жизни Глеба в Москве: при нем в квартиру ввалилась шумная компания молодых балбесов в узких брючках и каких-то девчонок с модными прическами и в слишком нарядных и дорогих для своего возраста платьях. Они звали Глеба на какой-то пикник, разговор шел о галстуках из Буэнос-Айреса и о марках заграничных машин, о чьей-то восьмикомнатной даче, в которой можно расположиться — родители уехали на курорт. Это был тот самый «круг», которым гордилась мать и в котором вращается Глеб; сынки и дочери идут в институт в кильватере за папашами; папаши для них расчищают широкий фарватер. Иногда эти недоросли натыкаются на рифы и мели и ломают утлые челны своей жизни, и тогда родители пытаются их спасти, пуская в ход главный калибр... Что же задерживает Глеба здесь, у отца, в этом маленьком городке, который он, безусловно, считает для себя слишком мелким?
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
