Вскоре во дворе нашего дома рядом с каштанами для нас поставили
теннисный стол. Хоть он был и не настоящий деревянный, а представлял
собой большую бетонную плиту установленную на четырех ножках
сложенных из кирпичей, но размеры почти совпадали с настоящим, и
играть на нём было удобно.
Началось повальное всеобщее увлечение игрой в настольный теннис.
Все другие азартные игры и даже 'трынка' были напрочь позабыты.
Теперь каждый выпендривался со своей ракеткой, как только мог.
Появились ракетки сэмбич, мягкие, полумягкие и какие-то маленькие
величиной всего с ладошку. Лично я всегда играл простой советской
ракеткой, и получалось не хуже, чем каким-то зарубежным сэмбичем.
Теперь толпы желающих поиграть в теннис с галдежом занимали и
делили очередь следующего до самой темноты. Мы быстро научились
подавать разные кручёные подачи, закручивать шарик при ударах,
тушировать, почти как настоящие теннисисты. Научились играть в парном
составе 'навылет', чтобы очередь шла быстрее.
Когда к нам присоединялись взрослые мужики, у них же тоже иногда
детство играло в одном месте, то мы обычно всех их без зазрения совести
обносили с разгромным счётом. У многих сразу отпадало желание
позориться перед детьми, и они больше не высовывались.
Только мой сосед дядя Саша Хаскель мог противостоять нам, и только
он один иногда выходил сразиться с нами на равных. На вид ему было лет
сорок, но он умел финтить шариком не хуже любого из нас.
Конечно, теннисная очередь выдерживалась только для нас, ну а, если
приходили старшие пацаны, типа моего брата, который уже учился в 10
классе, то они играли по своей, установленной ими очереди. Получалось
нечестно, но куда попрёшь против старших.
Теннисные баталии продолжались весь световой день, и дворовый
женсовет наконец-то хоть раз облегчённо вздохнул - наконец-то здоровые
балбесы нашли себе занятие.
Кончился учебный год, и мы с братом и сестрой, при всём моём
нежелании, были командированы на лето в станицу к бабушке. Работы по
хозяйству у бабушки было полно, и дед пользовался бесплатной рабочей
силой на полную катушку.
С утра до вечера мне приходилось помогать деду в его бесконечных
работах на поприще сельского хозяйства.
Дед все делал по науке. У него было полно всяких справочников, статей
в журналах и газетах, где излагалось, что, как и когда нужно делать,
чтобы получить хороший урожай и, как и какими средствами бороться с
ненавистными вредителями.
Даже поймав в саду какого-нибудь вредителя из отряда насекомых или
ещё какую-нибудь козявку, он брал справочник по вредителям и долго искал по внешнему виду, что это за чудо природы и как с ним бороться.
Поэтому приходилось суетиться весь день. То нужно было срочно
опрыскивать виноград какой-то бордосской смесью или картофельную
ботву дихлофосом. То поливать в огороде, то собирать вишню с деревьев
или подвязывать виноградные лозы к беседке, то обрезать виноградные
ветки, то собирать колорадских жуков, то просто сгонять в магазин или
выливать водой крота, который бороздил подземное пространство под
корнями виноградных кустов и этим наносил вред корням.
Кротовьих ходов под виноградом было множество, но дед каким-то
особым чутьём определял и указывал мне в какую дырку поливать воду.
Сам он, замерев в ожидании, стоял на стрёме с острой, как у хорошего
десантника, штыковой лопатой. При появлении водяной волны из другого
подземного хода, свидетельствующей о приближении к выходу хозяина
подземного лабиринта, дед молниеносно наносил свой разящий удар по
безобидному, да к тому же совсем слепому, землерою.
Кроме кротов были ещё и медведки. Эти коричневатые похожие на
ископаемых драконов чудища безжалостно уничтожали наш второй или
третий хлеб – картошку. Их тоже приходилось доставать из-под земли,
поливая в норы смесью воды и керосина. Когда она, одуревшая от такой
подкормки и задыхающаяся от недостатка воздуха, выползала наружу, её
тут же казнили лопатой.
Все эти работы сопровождались попутными лекциями деда о
ненавистном империализме, который душит мировой пролетариат,
о прибавочной стоимости, которая создаётся путём безжалостной
эксплуатацией рабочего класса и даже о вреде взглядов Коллонтай
по вопросам свободной любви в социалистическом обществе и о
заблуждениях Сукарно в путях совершения мировой революции.
Ну, а о прописных истинах типа 'Без труда не вытащишь рыбку из
пруда', 'Не плюй в колодец, пригодиться воды напиться' я уже хоть
и знал давно, но всё равно повторенье - мать ученья и дед напоминал
периодически об этом тоже. А частое употребление дедом крылатого
афоризма 'Сучка не схочет - кобель не вскочит' при обсуждении жизненных
проблем станичного быта я воспринимал пока как относящееся только к
животным.
Потом нужно было осматривать пчелиные ульи, всё ведь надо делать
своевременно. А то вдруг начнётся роение и улей покинет новая семья с
новой маткой.
Тут в пчеловодстве много всяких хитростей и болезней, тут некогда
рассматривать справочники и брать на анализ личинки, чтобы узнать
личинка матки это или трутня. Тут нужно сразу принимать решение и
удалять новую ячейку в пчелиной соте с маточником. Не дай бог упустить
момент, тогда пчёлы выкормят себе новую хозяйку, считай, что большая
половина улья помашут деду на прощание своими крылышками.
Тут дед пасовал, да и укусов пчёл он здорово побаивался, поэтому
этими работами всегда руководила и занималась бабушка.
Она спокойно и деловито всё мне показывала и рассказывала, что к
чему и главное без комментариев относительно расстановки сил мирового
пролетариата в будущей мировой революции.
Я никогда не боялся пчёл. От бабушки я знал, что пчела кусает либо
человека с резким запахом, который её раздражает, либо если ты прижал
и сделал пчеле больно. А самое первое правило и самое главное: не
раздражать пчёл своими резкими движениями вблизи улья.
Пчёлы истинные патриоты и за безопасность своего дома они, не
задумываясь, отдают жизнь, нанося противнику укус жалом. Причём
жизнь отдаёт любая пчела, независимо от её рабочих функций в строгой
иерархии пчелиной семьи, кроме матки и трутней.
У жала на самом кончике имеется малюсенький крючочек, как у
багорчика. Поэтому оно зацепляется этим крючком в теле ненавистного
врага и пчела погибает, оставляя на месте укуса все свои внутренности
вместе с жалом.
А если представить себе такое государство, в котором каждый знает
свои функции и беспрекословно выполняет свои обязанности, но только
на сознательном уровне. Такое государство непобедимо и будет жить
вечно. Но у пчёл это всё на уровне инстинктов, а вот человеку подавай
демократию.
Однажды и брат Валерка решил посмотреть на наши пчелиные беседы
с бабушкой и подошёл к нам, когда была открыта крышка улья. Пчёлы
были несколько раздражены тем, что их потревожили и беспокойно
летали вокруг своего дома. Я стоял неподвижно рядом, как обычно, даже
без защитной маски с сеткой, которая закрывала бабушкино лицо.
Как на грех Валерка помазал свой очередной прыщик на лице
одеколоном, а пчелы чутко реагируют на резкие запахи и они закружились
вокруг него. Ну, а кто же выдержит такое и не махнёт даже случайно
руками. Он и замахал вокруг лица руками, за что был сразу моментально
наказан и получил несколько укусов.
Один укус пришёлся в верхнее веко под бровь, а второй - прямо чуть
ниже кончика носа. Валерка дико заорал и убежал в дом.
Бабушка поставила меня в пример и пояснила брату, что Володя стоял
рядом и его никто не тронул потому, что он слушал и делал, как она
говорила о правилах поведения у открытого улья.
Она вытащила оба жала у Валерки на лице и обработала укусы тройным
одеколоном.
Мамочки родные! Вы бы посмотрели на эту физиономию через полчаса
после бегства. Глаз заплыл и стал фиолетово-красным, а нос превратился
в безобразную розовую картофелину средних размеров.
Я представляю, как ему было больно и обидно. Ну, а не дай бог увидит
местная станичная пассия Зойка Игнатченко; в раз разлюбит. Ну не мог
я сдержать свой хохот, хотя знал, что могу по-братски получить по шее
за ехидство. И я втихаря во дворе от души смеялся над внешним видом
перекошенного личика несчастного Ромэо.
Короче брат на три дня был выведен из строя и не посещал не то, что
пассию, а и вообще на улицу не показывался. С тех пор он ужасно стал
бояться пчёл и всегда обходил их стороной.
Я же, напротив, убедившись на его опыте, мог спокойно взять пчелу в
кулак и держать её там сколько угодно. Мог перенести на другое место и
выпустить. Главное не прижать её в кулаке, а чтобы она сидела там как в коробочке.
В станице меня всё также угнетала тишина, ну как в гробу, аж в ушах
звенит от тишины. Днём-то было особо некогда слушать её, а вечером
этот вакуум хоть немного разбавляли цикады или стрекочущие сверчки.
По вечерам мы с уличными пацанами собирались около дома
Труфановых на нашей улице, где жил студент Серёга. Он учился толи в
Краснодаре, толи в Ростове в художественном училище и на каникулах
обычно приезжал к своим родителям.
Серёга классно играл на гитаре и пел, как нам казалось в то время очень
неплохо, изумительно рисовал, сочинял стихи и писал свои песни. Свои
или не свои, но мы ведь не могли знать всех самостийных композиторов,
песни которых он мог исполнять.
Сидя на лавочке, он выдавал нам под собственный аккомпанемент
гитары шедевры из студенческих песен, исполнял другие песни советских
композиторов, рассказывал анекдоты.
Мы, как зачарованные, слушали студента, а особо понравившиеся
песни разучивали под его руководством, и уже затем исполняли вместе
с ним.
Почему именно с нами проводил по вечерам Серёга своё свободное
время, мы не интересовались. Ведь мы были ещё школьниками, а он всё-таки уже был студент и мог найти компанию своих ровесников.
В общем, Серёга так кстати оказался востребованным в нашем кругу
пацанов и Зойки Игнатченко – та самая Валеркина временная пассия,
которая жила напротив Труфановых.
Зойка была подругой нашей сестры Иринки. Она была по-своему
интересной девчонкой с белокурыми волосами в две косички и загорелым
лицом, но всё портил неимоверно задранный вверх маленький курносый
нос, покрытый редкими веснушками. Одни дырки от носа торчат, как в
электророзетке, и всё впечатление сразу смазывалось. Это у них было
родовым клеймом, потому что у младшего братца Борьки нос был такой
же формы.
От Зойки всегда пахло крепким женским потом здорового тела, а
вовсе не парфюмом, что тоже привлекало внимание мужской половины
нашего уличного коллектива. Зойка нежно и ласково называла меня не
по имени, а прямо просто на итальянский манер - Джяни. Это она так
интерпретировала моё прозвище 'Чан', которым наградил меня мой же
брат.
Зойка, заслышав у себя дома песни местного маэстро и наш хор, обычно
выходила и присоединялась к нашему обществу на лавочке. Но как только
появлялся брат Валерка, они с Зойкой скрывались в саду Зойкиного дома
и занимались своими амурными делами, а мы продолжали песенные
вечера в сугубо мужском обществе с Серёгой.
Темнотища кругом кромешная. На всей улице Карла Маркса был один-единственный фонарь около дома Кадоры. Остальная часть улицы вообще
не освещалась, да ещё вдобавок в 23 часа свет в станице вырубался.
Лампочки мигали трижды, это был сигнал отключения электричества,
и станица впадала в полнейшую власть чудной южной ночи. Только
светлячки пролетали, мигая в своём полёте, да звёзды с Луной скрашивали ночной беспредел. Тепло, темно, тишина кругом! Страна влюблённых, да
и только, тут под каждым те кустом был готов и стол и дом.
На следующий день собрались сходить покупаться на Лабёнок,
небольшой приток реки Лаба. Сбор был как обычно у Серёгиного дома.
Когда мы с Важиной, Толиком Ващенко и Кадорой подошли к месту
встречи, Серёга уже сидел на своей лавочке и что–то рисовал. Важинский
Вовка, видя, как он быстро и уверенно рисует какие-то наброски на
альбомных листах простым карандашом, как бы в шутку, бросил:
- Ну, а бабу голую ты смогёшь? - чего он ещё мог спросить.
- Нас в училище в основном этому только и учат, - очевидно, так
пошутил Серёга.
Он быстро поменял лист на своей фанерной подкладке и принялся
выполнять заказ жаждущего поклонника женской красоты.
Все были в сборе, и мы двинулись в сторону Лабёнка. Сразу за
станичными домами за Дворцом культуры начинался лес, через который
лежал наш путь. Меня всегда поражал этот южный лес своим убожеством
по сравнению с тем поистине чудным, прекрасным карельским лесом, в
котором прошло моё детство. Ну что это за лес, в котором нет ни сосен,
ни елей и даже берёз, а одни акации, клены да ясени, тополя, орешники,
дереза, то есть облепиха и другие незнакомые обитатели.
Река шириною в 10-15 метров протекала через этот лесок, течение
на ней было тихое, почти незаметное, что и привлекало 'курортников'.
'Курортниками' здесь то ли называли, то ли обзывали приезжих
отдыхающих. Тишина – одни птички поют и чирикают. По берегам растут
раскидистые ивы, ветви которых опускаются прямо в воду, образуя
тенистые закоулки, скрытые от глаз загорающих.
Мы были первые из желающих купаться и своими голосами нарушили
девственную тишину реки, и потревожили местных обитателей фауны. Из
зарослей ивняка напротив, почему–то именно в нашу сторону, выплыли
две змеи, держащих свои крохотные головки над водой. Я уже заходил
в воду и, увидев это жуткое для меня зрелище, попятился из воды. По
коже побежал лёгкий морозец и в нижней части спины около кобчика
я почувствовал неприятную вибрацию и холодок. Должно быть, здесь у
человека находится какой-то центр страха.
- Вовка, ты чего забздел? Они в воде не кусаются,- с долей ехидства в
голосе крикнул, заметив мой страх, Толик.
Он с разбегу нырнул в воду и кубанскими сажёнками поплыл прямо на
этих извивающихся и уже пытавшихся скрыться от людей гадов. Успел
таки схватить одну змею и для продолжения издевательства над моим
испугом вытащил её на берег и преподнёс мне.
Это была медянка средних размеров, где–то сантиметров 50 длиною,
которую я так близко видел впервые. Я, разумеется, шарахнулся в сторону
от такого подарка и заорал на Толика благим матом:
- Убери эту гадость от меня подальше, я их боюсь с детства. У нас в
Карелии их на болотах полно, но я к ним так и не привык, - умолял я.
Ну, раз умоляю, то обязательно надо поиздеваться. Он стал
демонстративно общаться с этой шипящей на него тварью, обвившейся
вокруг его руки. Держал Толик её около головы, словно настоящий змеелов.
Потом он вдруг перехватил змею по середине и с размаху хлестнул ею
о большой голыш, лежащий на берегу, затем выбросил убитую змею в
кусты.
- Ну, казачки хреновы. Мало того, что сам не боится змей, так обязательно
нужно попугать других. Вот за что, живодёр - нехороший человек, убил
змею, - подумал я про себя, но холодок в моём центре страха отпустил
меня.
Важное
