На глазах у поражённого Алёши муравейник стал быстро принимать определённые очертания и через минуту превратился в ровную тонкую линию выстроенных нахимовцев. Старшина подтолкнул Алёшу: — Командир взвода к нам идёт! Молодой офицер с румянцем на щеках обнял Алёшу за плечи. — Поправился, Пантелеев? Вот и хорошо! Мы тебя уже несколько дней ждём. Семья у нас большая, весёлая — надеюсь, ты не соскучишься. Идём, покажу твоё место. Они быстро прошли за спинами мальчиков почти в самый конец коридора. — Здесь, — сказал офицер, — шестьдесят второй класс. Тут и будет твоё место. Сильвестров, потеснись вправо, а ты, Омельченко, влево: между вами встанет новенький. Алёша, не глядя на своих соседей, шагнул и влился в общий строй. Стоявший по левую руку от него мальчик тотчас сказал свистящим шёпотом: — Это не тебя ли я в приёмной начальника видел? И чего тебя приняли в училище? Тебе фланелевая идёт, как рыбке зонтик. Верно, Сильвестров? Воспитанник справа от Алёши тотчас угодливо откликнулся: — Точно! — Разговорчики! — прогремел повелительный голос.— Сколько раз повторять: в строю не разговаривать. Омельченко, опять вы порядок нарушаете? Ро-ота-а, смирно!
В нахимовских училищах рота делится на 3 или 4 взвода, по 25 человек в каждом. Взвод в учебном отношении называется классом. Классы нумеруются так: первая цифра — номер роты, вторая — взвода. Таким образом, второй взвод третьей роты именуется 32-м классом, второй взвод шестой (самой младшей) роты — 62-м классом. В коридоре появился пожилой офицер и неторопливо приблизился к строю. — Товарищ капитан второго ранга, — отчётливо рапортовал дежурный, — шестая рота на чай построена. — Здравствуйте, товарищи воспитанники! — поздоровался командир роты глуховатым баском. Мгновенная тишина, затем обвал целой лавины звонких голосов: — Здравия желаем, товарищ капитан 2 ранга! И сейчас же команда: — На первый-второй рассчитайсь! — Первый, — грохнуло на правом фланге. — Второй, — подхватил чей-то пронзительный дискант. — Первый... — Второй... Разноголосая перекличка, точно телеграмма по проводу, мчалась через длинный коридор, и Алёша не успел опомниться, как Сильвестров рявкнул: «Первый», — и толкнул его локтем, Алёша судорожно глотнул воздух. Наступила секундная пауза.
Начальник училища К.А.Безпальчев перед строем нахимовцев.
— Что там такое? — раздался голос командира роты. — Отчего заело? Алёша, сгорая со стыда, выдавил из себя: — Второй! Ему казалось, что он крикнул изо всех сил, но получился тонкий писк. — Первый! — рявкнул Омельченко, и волна голосов покатилась дальше, пока не сменилась внезапной тишиной. — Ряды-ы вздвой! — прозвучала команда. — Раз... Два... Три... Воспитанники стояли уже в два ряда, и только Алёша растерянно топтался, силясь встать в затылок Сильвестрову. — Тетёха... — просвистел насмешливый шёпот Омельченко. — Брось, Вася! — примирительно сказал Сильвестров. — Ты не дрейфь, новенький, он всех задирает.
— Шагом арш! Раз-два... Раз-два... Спустились по широкой лестнице, прошли вестибюль, где возле свёрнутого знамени стоял навытяжку нахимовец, и вошли в огромную столовую. На стенах надписи: «1-я рота», «2-я рота»... Старшеклассники уже стояли у своих столов. Когда последние ряды достигли места, предназначенного для 6-й роты, строй сломался, и все быстро встали вдоль столов. По знаку дежурного офицера горнист протрубил сигнал: «Слу-у-шай все» — и все воспитанники приняли положение «смирно». Сейчас же горн сказал отрывистое: «Та-там», и все быстро расселись на скамьях. На каждом столе стояло десять приборов, подле каждого прибора лежала салфетка. Посередине возвышалась корзинка с хлебом, с краю стола — тарелка с ровными ломтиками масла, а рядом дымящееся блюдо. — Опять варёное мясо с ячневой. Не терплю этого варева, — процедил Вася Омельченко, лениво расправляя свою салфетку. — А тебе подай бифштекс по-гамбургски? — насмешливо проговорил светлоглазый рослый воспитанник, с двумя характерными дугами густых пушистых бровей. Алёше указали место между этим мальчиком и Сильвестровым. — Всегда здесь сидеть будете, — сказал ему Иван Капитоныч, обращавшийся к нему, как, впрочем, и к другим воспитанникам, то на «ты», то на «вы». — Кушайте чисто, закладывайте за воротник салфетку, чтобы фланелевую не запачкать. А кто же дежурный по столу? — вдруг повысил он голос. — Отчего не приступаете к раздаче? — Ложка упала, товарищ старшина, за другой бегал, — ответил дежурный воспитанник и стал быстро накладывать на тарелки кашу и мясо из блюда. Все ели быстро, с аппетитом, но Алёша не видел жадности у своих товарищей. — Ещё осталось. Кто хочет добавочного? — спросил раздатчик.
— А вот новенький... Ему и дай,— сказал кто-то. — Точно! Давай свою тарелку, Пантелеев. Да ты не стесняйся. Когда будешь раздатчиком, я у тебя тоже попрошу. — Ого! — засмеялись вокруг. — Гляди, Пантелеев, он тогда один всё уничтожит... Но ты пока ешь! Вот ещё и масло осталось, Чаю налить тебе? Алёша, смущённый и растроганный, отнекивался, но тем не менее ему пододвинули тарелку с маслом и вторично положили большую порцию мяса. — Гефт, какой сегодня первый урок? — спросил Сильвестров, придвигая стакан с чаем. Мальчик с пушистыми бровями ответил: — Арифметика. — У меня задача не вышла, — нахмурившись, сказал Сильвестров. — У тебя, Яша, ответ получился? — Получился. Что же ты, Гришак, на самоподготовке молчал? — Он в это время «Смену» читал под партой, — подзадорил Омельченко. — А теперь жалится... — Это оса жалится, а человек жалуется, — усмехнулся Гефт. — А какая, ребята, мне задача в «Смене» попалась, — ввязался в разговор дежурный по столу: — деду вдвое больше лет, чем сыну и внуку вместе, а внук... — Шестьдесят второй класс, поторапливайтесь с завтраком, — послышался голос старшины. Разговоры прекратились; челюсти усиленно задвигались. Вася Омельченко, несмотря на пренебрежительный отзыв о завтраке, съел свою порцию одним из первых и, стараясь не привлекать к себе внимания, протянул тарелку за добавочной.
Старшие классы уже уходили из столовой. Следом за ними, быстро построившись по два, двинулись и младшие. Лестница, коридор, классы... — Пантелеев, ваше место будет здесь, — сказал старшина, показывая на парту у стены. — Сегодня вам выдадут учебники и тетрадки. Алёша уселся на краешек парты и стал осматриваться. Класс представлял собой высокую, в три больших окна, комнату, окрашенную в желтовато-белый цвет. На передней стене, за кафедрой, висела длинная чёрная доска; половина её была расчерчена в клетку, половина — в линейку. На других стенах географические карты и два плаката с лозунгами. Они гласили: ««Учиться хорошо и отлично — это самое главное патриотическое дело советских ребят». «Воспитанники! Повторяйте в первую очередь то, что вы усвоили нетвёрдо». Сосед по парте, худенький мальчик, с хитринкой во взгляде, толкнул Алёшу в бок. — Ты что же молчишь? Коли вместе сидеть, давай поручкаемся. Меня звать Петей... Бурцев по фамилии. Может, слыхал? Алёша смущённо пробормотал: — Нет, не слыхал. Здравствуй, Петя.
Бурцев протянул свою руку, и в тот же миг с Алёшиных губ сорвалось невольное громкое «ай!» — Бурцев чем-то острым больно уколол его в ладонь. — Ай — по-немецки яйцо, — усмехнулся Петя. — А ты не кричи: это я для знакомства, чтобы долго помнил меня. — Бурцев, — произнёс кто-то сзади, — ты чего новенького обижаешь? Опять фокусничаешь? Против овец ты известный молодец. Извинись! — Серёжа, да я же в шутку, — заюлил Бурцев. — Знаю твои шутки. Извинись немедленно! — От вредный, — с досадой пробормотал Петя. — Извини меня, новенький. Давай, покунакаемся с тобой. Корешки, значит, будем. У нас это так делается,— он согнул большой палец правой руки и зацепил Алёшин палец. — Вот и готово! Будем дружить, — сказал он, но в голосе его не чувствовалось искренности. Алёша обернулся и посмотрел на своего защитника. То был крепкий высокий мальчик, почти на голову выше всех остальных в классе, с зелёными, чуть раскосыми глазами и упрямым подбородком. — Кто это? — вполголоса спросил Алёша у Бурцева. — Виноградов Серёжка, — нехотя буркнул тот. — Он на катере в войну плавал, медаль Нахимова имеет. Тринадцать лет ему. Силён, чёрт,.. Его даже Омельченко боится.
— Встать! Смирно! — послышалась негромкая команда Ивана Капитоныча. В класс торопливо вошёл плотный человек с тронутыми сединой густыми усами, в штатской одежде, свидетельствовавшей о том, что он был «вольнонаемным». Воспитанники поднялись, дежурный, Яша Гефт, выступил вперёд и отрапортовал: — Товарищ преподаватель! Шестьдесят второй класс собран на урок арифметики. Присутствуют двадцать четыре человека, отсутствуют двое — в лазарете. Преподаватель кивнул головой и громко сказал: — Здравствуйте, товарищи воспитанники. — Здравия желаем, товарищ преподаватель, — грянул стройный хор голосов. — Вольно! Садитесь! Преподаватель подошёл к кафедре и положил на неё переплетённый в чёрный коленкор классный журнал. Иван Капитоныч на цыпочках вышел из класса, плотно притворив за собой дверь.
Говорят под Новый год, что не пожелается… К сожалению только не все сбывается. Но вдруг… слышащий, да услышит! Бывает в мире и такое.
А пожеланий новогодних не счесть. Они уместны и необходимы. С каждым новым годом как бы вновь начинаешь свою дорогу по жизни: что-то планируешь непременно сделать, завершить, претворить в жизнь, что-то поменять ( образ жизни, статус, работу, местожительство, сделать евроремонт в квартире)…, да мало ли чего очень захочется, а для этого ох, как пригодятся, удача, везение, уверенность, решимость, благополучие, здоровье…, словом, все, что пожелается.
И непременно если не произнесется вслух, тогда хоть мысленно тысячи людей попросят на пороге Нового года: «пусть лучшее, что было, не уйдет, а худшее - не сможет возвратиться!», как посыл Всевышнему, Вселенной, планете, как заклинание. Вкладывая в это послание самые сокровенные мысли.
А самое худшее на белом свете – это война.
« Война… всегда была войной, где гибли люди, слезы лились, гремели взрывы над землей, а матери – за детей молились. Война…всегда была войной, мерилом бед и испытаний, где каждый чувствовал спиной, душою – от войны страданий. Война… всегда была войной, кровавых для людей мгновений, что не обходят стороной сердца грядущих поколений. Война… всегда была войной, она и боль, и наша память… Уж слишком дорогой ценой заплачено за поднятое знамя. Война… всегда была войной, рекою кровь людская льется… Как тяжело – покой земной всем людям в войнах достается». Эти стихотворные строки написал Юрий Соловьев. Может слишком простыми покажутся они знатокам художественных тонкостей поэзии, но они выстраданы его душой и точно определяют в главном, что несет война.
Взгляните на этот потрясающий снимок. Это эхо второй мировой войны.
Великая Отечественная… Война освободительная. Был враг – фашизм, оголтелый, жестокий, машина разрушения, уничтожения, стирания с земли, порабощения, унижения… Война двадцатого века. И мы помним, и ту огромную беду, и ту боль, и те страдания. И кусок металла в живом дереве, как напоминание этой боли, этой памяти… А прошло уже семь десятилетий, как та война закончилась победой. Почти 70 лет!
И я, глядя, на него, думаю, сколько же лет должно пройти, чтобы загнать поглубже в подвалы памяти старшего и нового поколения, самую подлую войну двадцать первого века в Украине. Братоубийственную. Когда свои убивают своих же. Когда расстреливают за одно слово, за георгиевскую ленточку, сжигают людей заживо, когда против мирных жителей применяют тяжелое вооружение, «град», фосфорные снаряды, которые запрещены к применению во всем мире. Когда стреляли и стреляют даже в перемирие, добивая то, что не добито, загоняя людей в подвалы, не давая опомниться им от страха и потрясений. Когда «вычеркивают» из списка живых, лишая работы, пенсий, пособий, медицинского обслуживания, лекарств. Когда в одночастье вылезло на свет столько оголтелых подонков, потомков заклятых бандеровцев, новорожденных нацистов и фашистов, которым позволили взять верх. Когда модным ( а в каких-то случаях и самосохранением) стало «костерить» русских, обвинять их во всем, даже в том, что наступила зима.
Война, которая похоронила в сердцах многих молодых украинцев сострадание, милосердие. Недавний тому пример, молодая журналистка телевидения предложила «благородно» бомбить гуманитарные конвои, которые везут продукты самым обездоленным, бомбить, «чем ждать пока они с голода подохнут», и это вызвало одобрение и восторг украинской интернетной аудитории. Когда школьники предлагают на ярмарке угоститься напитком с названием «кровь российских младенцев», когда в интернете напоказ выставляются фотографии детей - несмышленышей в приличных костюмчиках, но со свастикой на рукавах. Когда депутат Верховной Рады на полном серьезе добивается, чтобы запретили петь русские песни. Когда переписываются учебники истории и сносятся памятники…
Вглядываюсь и в другую фотографию, словно, отчитывающую время, ( говорят возраст дерева можно определить по кольцам )
задумываюсь, сколько лет надо, чтобы сгладилась, хотя бы острота всего пережитого, всех утрат, чтобы появился свет в душах, разуме, чтобы протянулись навстречу друг другу руки тех, кого развела эта война по разные стороны. Чтобы на месте боев, обстрелов выросли новые деревья, зазеленела выжженная трава.
Говорят, под Новый год, что не пожелается… Так просто именно в эти дни поверить в чудеса, поверить, что непременно исполнится. И я говорю, вложив все чувства, которые обуревают, свое желание, чтобы как можно быстрее закончилась война в Украине! И в эти дни слышу: лед тронулся. Идут, хотя и очень нелегкие, переговоры в Минске по украинскому вопросу. И молюсь Вселенной, чтобы получилось так, как весь мир ожидает. Уже все просто надоело, устали люди. Уже достаточно много весь мир знает о совершенных злодеяниях и преступлениях, так же, как о трусости, попустительстве, непорядочности, лицемерии и подлости, предательстве власти и им прислуживающих… О политике с тонкой гранью безумия. Никто не хотел умирать, в том числе и те, у кого в руках оружие. Беженцы, покинувшие родные места, живущие на российской земле, согретые теплом и заботой тех, кого до сих пор называют оккупантами, хотят вернуться, потому что незыблемо в поколениях: « Где родился, там и пригодился!», как и то, что в « Гостях хорошо, а дома все равно лучше…» Нельзя их лишать такой насущной мечты. Достаточно и материнских проклятий, слез, молитв о том, чтобы не забирали на войну их подросших сыновей. Можно все решить, если отнестись с пониманием и уважением к желанию своих граждан жить, не замерзая, не голодая, в спокойствии, имея права и свободы.
Я верю, что народ не победить. И воевать со своим народом – себе дороже. Запомнилось, что даже в самый разгар военных действий со стороны военных прилетали снаряды без взрывчатки, но с надписями: «Чем могли, помогли». Я храню в памяти примеры, когда на кострах во дворе варили похлебку из остатков продуктов на ВСЕХ, оставшихся в живых в разрушенном почти дотла доме. Я запомнила, когда на организованной в Луганске ярмарке, с продуктами чуть дешевле, ополченец, купив килограмм творога, и отдал его старушке, которая в сторонке считала на ладони какие-то копейки, которых, видимо, не хватило бы, чтобы оплатить за него. У меня тоже навернулись слезы, потому что плакала в этот момент на экране совсем старенькая женщина…Она думала, что раздают здесь гуманитарную помощь и еле дошла, чтобы получить ее, у нее не было еды, не было денег, чтобы купить что-то. И у репортера-мужчины тоже дрогнул голос, когда он увидел, как вышедший из очереди молодой человек, сунул сумку с купленными продуктами этой женщине и…просто поспешно ушел. Может что-то со мной не так, но я верю, что в Киеве, в Николаеве и Харькове, Днепропетровске… есть немало людей, которые плачут, видя кадры чудовищных разрушений в Донецке и Луганске, убитых женщин и детей, переполненные ранеными больницы ( неважно кто они, ни принадлежность, ни их занятия не спрашиваются),,, и тоже радуются, когда возвращаются домой пленные, когда в минуты затишья от обстрелов, спешат мастеровые люди, чтобы затянуть пленкой окна, заделать от пробоин крыши и стены, натянуть провода, дать воду, чтобы выжить, чтобы жить, несмотря ни на что. Я верю, что не победить народ, руки которого не забыли еще, что умеют работать, растить хлеб, строить, добывать уголь…
Видит Бог, как не хотелось бы говорить обо всем этом в предновогодние дни. Но эта подлая война за долгие месяцы уходящего года, словно катком тяжелым проехала и по нашим сердцам, душам, натянутым нервам, покорежила прежние чувства, отношения, родственные и дружеские связи. Да и не только. Мир изменился. Политика. Кредитные условия. Договорная система. Международные многолетние связи. Мы все стали беднее, мы все потеряли многое… Но главное, мы, россияне, в абсолютном большинстве своем, перекипев, переболев, выдохнув горечь от сказанного, увиденного, остаемся людьми, готовыми подставить плечи, руки, не закрыли на замки свои души. Мы рядом, несмотря ни на что…
В последнее время в интернете появляются высказывания самих же украинцев, что Бог отвернулся от их земли. Неправда. Просто много таких еще в Украине, кто не помнит того, что завещано дедами и отцами, кто отступил от веры, презирает главные христианские заповеди и человеческие ценности. А я верю, что Киев, как и завещано далекими предками, станет центром христианской веры. Что уставшие от всего этого люди, скажут свое веское слово, что пробьются сквозь толщу всего неразумного, надуманного, навороченного, сделанного ростки нового, истинного, чистого и светлого, важного для людей, переживших войну, со всеми ее бедами. Отстроятся города и станут еще краше. Забудут про банкротство и наберут былую мощь заводы. Поля заколосятся налитыми зернами колосьев пшеницы. Выстроятся новые взаимоотношения между людьми и народами. Так будет! Только пройдет еще немало лет И яркое подтверждение этому выросшее дерево сквозь каску минувшей войны.
Но пока еще, садясь за новогодний стол, вслед за традиционными тостами, наверняка, прозвучит еще один: чтобы не было войны ! Потому, что под Новый год, что не пожелается… И очень хочется, чтобы слышащие – услышали эхо не одной мысли и голосов пусть негромко сказанных заветных слов… И еще…
«Это искреннее и глубокое стихотворение написала одна простая украинская девушка в тему происходящих событий. Пожалуйста, прочтите его и поделитесь с другими».
Такое обращение я прочитала на сайте «Твори добро».
«Простите нас, родные россияне,…пока ещё вращается земля мы братьями вам быть не перестанем, нас предала не Родина моя.
Не люди, что на площадь выходили, пытаясь наболевшее сказать, а те, кто нашу Родину купили, купили, чтобы выгодно продать…
Правители приходят и уходят… Кого-то помнят долго и с добром, но комом каждый президент выходит, как первый блин, в моём краю родном…
Нас ссорили с экранов и смеялись, что разругались братья в пух и прах… Но верю, мы в душе людьми остались, и, если нужно, понесём друг друга на руках.
Когда из нас кого-то ранят в спину, не будем о гражданстве вспоминать… Я верю, что не может Украина, на братские народы наплевать…
Простите нас, что вас не пропускаем, на собственных границах, как врагов… Простите, что каналам доверяем, где нас считают всех за дураков,
Показывают войны, истерию и получают в долларах паёк…Но нету Украины без России, как без ключа не нужен и замок…
Мы все – одна семья… Пусть разругались, но ссоры ведь случаются в семье… И главное, чтоб мы людьми остались, а не зверьми, готовыми к войне. За земли, за туманные идеи, забыв о том, что детям нужен мир… Я думать по – другому не умею, а мы для власти нашей – просто тир. Хотят на нас же армию направят, хотят на воздух нам введут налог… Но разлюбить Россию не заставят… Пока мы вместе, с нами вместе Бог!»
И это стихотворение тоже в строку моих размышлений…
— Почему ты в наше училище хочешь? Можно тебя в ремесленное устроить. — Я хочу быть военным, как папа! — угрюмо проговорил он, в упор посмотрев на офицера. — Понимаю... Как же с тобой быть? Ну, вот что, подожди здесь минутку! Я сейчас вернусь. Посиди. Алёша присел на кончик стула. Он снова почувствовал себя плохо: мутило от голода, ныла распухшая лодыжка, и было такое ощущение, словно кто-то стучит деревянными молотками в виски и в затылок. — Докладывал о тебе, — проговорил, входя в комнату, офицер. — К начальнику училища пойдём. Положи тут свою сумку. Они миновали просторный вестибюль, посередине которого стояла шлюпка с поднятым парусом. В переднем углу, на постаменте, было водружено знамя училища, и рядом с ним, под его тяжёлыми пурпурными складками, вытянулся на часах нахимовец. Алёша с острой завистью посмотрел на него. — Идём, идём, — торопил его офицер. Они поднялись по широкой лестнице и вошли в длинную, узкую комнату. — Подожди здесь, — сказал офицер и со строгим лицом прошёл в обитую чёрной клеёнкой дверь. Алёша прислонился к стене. У него вдруг стеснило дыхание. Он инстинктивно прижал руки к груди, как бы стараясь унять прыгающее сердце. Сейчас всё решится! Он загадал, как любил делать еще в детстве: зажмурив глаза, попробовал соединить кончики пальцев. Они плотно сошлись, и Алеша невольно улыбнулся от удовольствия. Вдруг чей-то голос прошипел у него над ухом: — Ты чему радуешься? Вот чудак: глаза закрыл, а сам смеётся.
Центральный вход в учебный корпус Рижского Нахимовского училища.
Алёша открыл глаза и увидел нахимовца; он был мал ростом, курносый, но держался самоуверенно и важно. — Это я гадал, — простодушно сказал Алёша. — Гадал? — фыркнул мальчик. — На гуще или на бобах? Он одёрнул курточку и осторожно постучал в клеёнчатую дверь. — Войдите! — послышался глухой голос. Мальчик отворил дверь и вытянулся на пороге. — Товарищ капитан первого ранга, — отчеканил он звонким голоском, — воспитанник шестой роты Омельченко явился по вашему приказанию. Дверь захлопнулась за ним. Алёша стоял, как заворожённый: маленький нахимовец показался ему в этот момент существом необыкновенным. Спустя несколько минут Алёша услыхал звонкий дискант: «Разрешите идти?» — дверь снова растворилась, и нахимовец, печатая шаг, вышел из кабинета. Следом за ним вышел дежурный офицер. — Входи, мальчик, — сказал он, и Алёша, обомлев, шагнул в кабинет. Подле массивного письменного стола стоял офицер с широкими золотыми нашивками на рукавах. Он приветливым, но вместе с тем пытливым взглядом осмотрел вошедшего. Алёша подумал, что надо бы стать «смирно , и вытянул руки по швам, но при этом выронил свою пилотку, которая была зажата у него под мышкой.
Безпальчев Константин Александрович.
Начальник училища чуть улыбнулся и сказал: — Значит, моряком хочешь быть? Дело хорошее. Только поздно, брат, прибыл. — Как поздно? — не понял мальчик. — Я все экзамены сдам. Хоть сейчас... — Не в экзаменах дело, — проговорил начальник. — Приём уже закончен. Сегодня шестнадцатое сентября, а с первого числа у нас занятия идут. Надо было тебе месяц или хоть недели три назад явиться. Алёша все еще не понимал. Губы его были плотно сжаты, глаза скользили по маленьким изящным моделям кораблей, красовавшимся под стеклом на узких стойках. Сказать, как он стремился сюда, как шёл голодный, с распухшей ногой? Сказать, что всё, вся жизнь... что только военным... Но он не находил слов. Вместо того он лишь тихо, жалобно пролепетал: — Я буду стараться... — Не в этом дело, — повторил начальник. — Опоздал ты: комплект уже полон. Но ты не унывай. Повремени годик, поучись пока в другом учебном заведении, а на будущий год приходи. Он подошёл к Алёше, погладил его по голове и участливо спросил: — У тебя здесь в городе есть кто-нибудь? А не то я созвонюсь с кем нужно, чтоб тебя приняли в училище с интернатом... то есть устроили бы тебе жильё и питание. А в будущем году увидимся; если выдержишь экзамены — обязательно примем. Алёша ничего не отвечал. Ему было совершенно безразлично, что произойдёт с ним дальше — рухнула его мечта.
— Что же ты молчишь? — сказал начальник училища. — По-другому хочешь поступить? Ну, решай. Во всяком случае, всегда можешь обратиться ко мне, и я сделаю то, о чём сказал тебе. Видя, что мальчик не уходит, он с лёгким нетерпением добавил: — Оставь свои документы, мы еще посмотрим; завтра узнаешь ответ. Но особой надежды не могу тебе подать, а пока ступай, дружок. Он кивнул головой и склонился над бумагами. Алёша чужим голосом проговорил: «До свиданья», и вышел. Дежурный офицер следовал за ним. Он что-то говорил, но Алёша не улавливал смысла его слов. Молча взяв свою сумку и палку, он, не прощаясь, поплёлся к проходной будке. В нём вдруг с новой силой заговорил голод, остро полоснула боль в ноге. Он вяло подтянул сползшую с плеча сумку и попытался ускорить шаги. Но в этот миг проходная поплыла куда-то в сторону, всё завертелось, он почувствовал, будто летит в глубокую, чёрную яму, потом кто-то с силой ударил его по голове — и всё померкло. ... Полумрак незнакомой комнаты. Странный, чуть приторный запах. Взад и вперёд неслышно движется белая фигура, доносится позванивание склянок. Алёша слышит приглушённые голоса. — Острое истощение... Вероятно, уже продолжительное время он плохо питался, а в последние дни совсем отощал. И к этому, видимо, какое-то нервное потрясение... — Может быть, отказ в приеме? — Возможно. А что вы узнали из его документов?
Полковник м/с Саул Маркович Марменштейн - начальник медицинской службы училища.
— Немного, доктор. После гибели отца мальчик усыновлён техником Пантелеевым, за которого в сорок пятом году вышла замуж его мать. Но затем этот Пантелеев, бросив жену и пасынка, куда-то уехал. Мать скончалась в июле текущего года. — Да-а... — первый голос опять что-то говорит, но Алёша не слышит: его заливает волна томной слабости, блаженного покоя, и он погружается в забытьё. Когда к Алёше в следующий раз вернулось сознание, он чувствовал себя крепче и бодрее. Он сделал движение, чтобы встать с постели, но чья-то рука удержала его, и густой, басистый голос грубовато-ласково произнёс: —— Ну как, дружок, очнулся? Уже и не лежится? Придётся потерпеть ещё малость. Алёша, невольно улыбаясь, поглядел на седого усатого человека в халате, из-под которого виднелся синий китель. — Ишь, пострел, сколько хлопот задал. Есть хочешь? Помногу давать пока не будем. На вот, жуй помаленьку. Он сунул Алёше что-то завёрнутое в серебряную бумагу. Алёша удивлённо повертел его. — Что это? — Как что? Шоколад! Любишь, небось? — ? — повторил Алёша: — Это мне?
— Тебе, конечно, кому же ещё? Эх, ты, милая душа! — он поправил на нём одеяло и сказал: — Ты лежи смирненько и ешь шоколад, а я скоро вернусь. Тебя здесь один человек видеть хочет. «Кто бы это мог быть? — размышлял Алёша. — Ведь никто меня тут не знает. Может, Эрнест Фёдорович приехал?» Из глубины сознания выступила мысль: вот выпишут его из лазарета, куда он тогда денется? Вспомнив маленького нахимовца, ловко докладывавшего начальнику, Алёша всхлипнул. — Вот так-так! Это что же? Аника-воин сидит да воет, — загремел над ним странно знакомый голос. Алёша встрепенулся, поднял глаза: перед ним стоял начальник училища, а из-за его плеча выглядывал и почему-то лукаво подмигивал доктор. — Разве моряку пристало плакать? Моряку, говорят, и море по колено, а уж горе и подавно. Начальник пристально посмотрел на силящегося подняться мальчика и другим, чуть торжественным тоном произнёс: — Воспитанник Алексей Пантелеев! Что это? Не ослышался ли он? Неужто это его назвали воспитанником? А начальник продолжал: — Поздравляю вас с зачислением в Нахимовское училище. Надеюсь, из вас выйдет доблестный офицер, который с честью будет служить Советской Родине. Вашу руку, Пантелеев! Алёша, дрожа, протянул ему свою ручонку. Начальник охватил её широкой тёплой ладонью и крепко пожал. — Узнав о том, как ты стремился поступить в училище, и учитывая твоё положение, мы приняли тебя без экзаменов и сверх нормы. Надеюсь, ты догонишь класс в науках и вообще командованию училища не придётся раскаиваться в принятом решении. Так ведь?
Вручение погон, погончиков и ленточек начальником строевого отдела капитан-лейтенантом А.И.Ефремовым.
Но Алёша не мог ответить ему. Он уткнулся лицом в подушку, всё его маленькое тело тряслось от рыданий. Чего бы он не дал за то, чтобы сдержать эти непрошенные слезы, чтобы чётко, по-военному ответить начальнику. Но сердце его полнилось радостью, и слезы счастья лились против воли. — Пойдёмте, товарищ начальник, — тихо сказал доктор. — Ему надо успокоиться. Думаю, что теперь он быстро выздоровеет. Спустя три дня Алёшу повели в вещевой склад и выдали ему новенькую форму. Глядя в зеркало на тонкого, с иголочки одетого нахимовца, он не верил себе и украдкой шевелил то одной, то другой рукой, следя, повторяет ли эти движения фигура мальчика в зеркале. — Погоны и ленточки получите тогда, когда сдадите строевую подготовку, — сказал ему выдававший обмундирование баталер. — Тогда уже станете нахимовцем во всех правах. Эту ночь Алёша провёл ещё в лазарете. — Спи хорошо, а завтра с утра в класс! — сказал ему доктор. —
Глава II. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
Чуть свет Алёша был уже на ногах. Ровно в семь раздались призывные звуки горна. Спустя некоторое время в палату вошёл высокий, сурового вида старшина 1 статьи (Алёша уже начал различать морские звания) и отрывисто сказал: — Воспитанник Пантелеев! Пойдёте со мной в вашу роту. Но, видя волнение новичка, старшина подобрел и по дороге из лазарета стал словоохотливо рассказывать о распорядке дня в училище. — У нас, чтоб вы знали, порядок такой: как сыграют подъём, то, значит, через десять минут будь готов к прогулке. Потом — умывание. За полчаса должен управиться, лицо, шею, уши — всё чисто вымыть. За этим старшина следит, то есть я, и также дежурные по классу воспитанники. Потом надо идти в столовую: конечно, не как-нибудь, кто пеший, кто конный, а по-военному, строем. Придти враз, позавтракать, не теряя времени, и уйти. Вот сам увидишь. А зовут меня Иваном Капитонычем. Ну, пришли... Он распахнул дверь. В длинном светлом коридоре было черным-черно от снующих в разные стороны, бегущих и стоящих, борющихся и расхаживающих в обнимку маленьких нахимовцев. Воздух дрожал от неумолкаемого разноголосого говора. Изредка всплёскивался какой-нибудь особенно звонкий возглас, но сейчас же тонул в общем гуле и жужжании.
И вдруг, пронизывая эту сумятицу звуков, раздалась резкая, острая трель . В коридоре сразу стало тихо. Чей-то спокойный, повелительный голос скомандовал: — Рота-а, становись!
В большой комнате стояло вдоль стен десятка полтора узких железных кроватей, застеленных байковыми одеялами. У двери за столиком сидел человек с карандашом за ухом и щёлкал костяшками счётов. Парень обменялся с ним несколькими словами, а затем обратился к Алёше: — Порядок! Получаем две койки. Давай — плати. Он небрежно вынул из кармана деньги и бросил их на стол. Алёша вытащил из противогазной сумки пачку завёрнутых в газету десятирублёвок. — Э, да ты богатый,— сказал его новый спутник. — Двести рублей,— гордо ответил Алёша. Они уплатили, получили квитанции и прошли на отведённые им две соседние койки. Парень тотчас же снял сапоги и растянулся на кровати. — Чего копаешься? — грубовато сказал он мальчику. — Ложись, спи. Через пять часов разбужу. Сумку под голову положи — оно и удобней, и надёжней. Алёша поставил у изголовья палку, стащил мокрую одежду, скинул, не расшнуровывая, явно широкие ему ботинки и, положив сумку под подушку, с наслаждением улёгся. Жёсткий матрац показался ему мягче перины. Во сне он увидел себя маленьким мальчиком на коленях у высокого сильного человека. Алёша не помнил отца, с которым расстался в двухлетнем возрасте, но, судя по рассказам матери, догадался, что это и есть отец. Значит, он вовсе не погиб, и теперь они снова заживут все вместе, втроём, как когда-то, до войны... Впрочем, нет! Как это — втроём? Что-то не так — но что, Алёша не мог сообразить. Вдруг он почувствовал какую-то тревогу. Он оказался на палубе большого корабля. На нём была надета новенькая форма нахимовца.
С.Бойм «На парусах без руля»
Ветер рвал с его головы бескозырку, и он пытался прижать её затылком к мачте, но не мог преодолеть ветра. Тогда он в досаде лёг плашмя на палубу, положив голову на жёсткие доски. В этот момент голос Эрнеста Фёдоровича произнёс: «Утречком с попутной машиной» — и Алёша сразу проснулся. В комнате было уже довольно светло. За окном приглушённо гудели моторы, чей-то женский голос громко произнёс: — Лудзу! Другой, мужской, ответил: — Палдэас (2).
2 Лудзу — пожалуйста. — Палдэас — спасибо.
Алёша посмотрел на соседнюю койку. Она была пуста. Наскоро одевшись, мальчик подошёл к заведующему, как и вчера щёлкавшему костяшками счётов. — Скажите, вы не видели человека, который снимал со мной койку? — вежливо спросил он. Заведующий, не поднимая глаз, буркнул: — Он недавно уехал. Сказал, что за тобой придёт другая машина и чтобы я тебя разбудил через час. Алёша в недоумении отошёл, но в этот момент заведующий отодвинул счёты и вновь окликнул его. — Скажи, мальчик, где ты связался с Мершавцевым? — спросил он, пристально глядя на Алёшу. — С каким Мершавцевым? — Ну, с этим... С шофёром. — А я его вовсе не знаю. Он со мной заговорил, предложил довезти до Риги, и вот...
— Гм... Да... Ты бы подальше от него держался. он человек. Как переночует — всякий раз что-нибудь исчезает: то простыня, то ложки из буфета. Имеем на него большие подозрения, только поймать его с поличным не удаётся: больно он ловок. Вот сегодня, кажется, всё цело осталось, я уж начеку был. Словом, не водись ты с ним, не доведёт он тебя до добра. Алёша в полной растерянности вернулся к своей койке. «Эх, тюря,— ругал он себя,— поверил тому дяденьке, а он вот кем оказался. Ну, ладно! Пойду теперь с запиской Эрнеста Фёдоровича». Надев еще не просохшее пальтецо, он вытащил из-под подушки свою походную сумку и вскинул на плечо. Она показалась ему лёгкой, в ней глухо постукивали какие-то предметы. Алёша снял сумку и дрожащими руками развязал тесёмку. Едва он глянул внутрь, лицо его побелело. Всё исчезло: и фланелевое бельё, которое сшила ему незадолго до смерти мать, и большие серебряные карманные часы с монограммой — единственная вещь, оставшаяся ему от отца, а главное — не было завёрнутой в газету пачки денег. Остались только учебники и две книги: «» и «», да фотографическая карточка, изображавшая семейную группу. Мальчик, понурив голову, сидел некоторое время без движения, потом сунул обратно книги, завязал сумку и побрёл из комнаты. Выйдя на крыльцо, он вспомнил, что записка Эрнеста Фёдоровича также исчезла, и в раздумье остановился. Конечно, можно попробовать пойти в горком, но поверят ли ему там на слово? А если не поверят?
Он решительно спустился с крыльца и зашагал по дороге. Над полями стоял голубовато-серый туман. Пахло прелыми травами. Придорожные кусты, то ли не просохшие от дождя, то ли унизанные росой, жемчужно искрились в первых солнечных лучах. На западе виднелись клубящиеся тучи. Алёша старался не думать о пропаже вещей и денег и даже попробовал запеть, но песня не получалась, и он замолчал. К полудню его начал мучить голод. Обшарив карманы, он нашёл кусок хлеба и неторопливо, с аппетитом съел его. То и дело его обгоняли автомашины. Он хотел было «проголосовать» — попросить, чтобы его посадили на попутную, но застеснялся и пошёл по обочине шоссе своим лёгким упругим шагом. Часа в три небо опять заволокли тучи, и полил мелкий холодный дождь. Алёша продрог и ещё сильнее почувствовал голод. У него появилось ощущение, будто в желудке образовалась пустота, подымавшаяся всё выше и настойчиво требовавшая заполнения. У него кружилась голова и темнело в глазах. Так Алёша дошёл до небольшой деревни. Увидев палатку, в которой торговали пивом и бубликами, он поспешно направился к ней. — Сколько стоит бублик? — несмело спросил он. — Шестьдесят пять копеек, — ответил продавец, с любопытством рассматривая мальчика. — Дяденька,— заливаясь краской стыда, прошептал мальчик,— может, выменяете у меня чего? На ...
— Что же у тебя есть? Действительно, что у него было? Он мысленно перебрал своё имущество. — Книги. — Книги? Учебники, небось? Вот и ладно: мне для сынишки как раз надобны. Ты себе другие достанешь, а я тебя за учебники накормлю и на дорогу бубликов дам. Алёша хмуро смотрел в землю. — Не отдам я учебников, — с усилием проговорил он. — Не отдашь? — продавец откусил кончик папиросы и сплюнул. Подумав, он сказал: — Если очень проголодался, возьми пару бубликов. Ну, а сверх того — уж извини. Мальчик смущённо взял бублики и побрёл дальше. Было уже совсем темно, когда он дошёл до следующей деревни. Голода он почти не чувствовал, но всё тело было сковано усталостью. Он ни разу не присел отдохнуть — хотелось поскорее попасть в училище. Кто-то окликнул его. Пожилая латышка, стоявшая на пороге своего дома, подозвала мальчика и спросила, кто он и куда идёт. Алёша, сгорая от стыда, попросил хлеба; латышка накормила его и позволила переночевать у неё.
Следующий день был тяжелее предыдущего. Сосало под ложечкой, кружилась голова; самое худшее было то, что он оступился и повредил ногу в лодыжке. Обливаясь холодным потом, Алёша спустился в овражек, лёг на сырую, поросшую редкой травкой землю и долго лежал, всхлипывая и перебирая скрюченными пальцами бурые перепрелые листья. Когда боль немного стихла, он встал и, прихрамывая, пошёл дальше. Но каждый шаг причинял боль. Алёша попробовал скакать на одной ноге, опираясь на палку, но вскоре почувствовал, что слишком слаб для таких упражнений. В этот день он прошёл километров двенадцать. На третий день он заставил себя попросить милостыню; весёлый, разбитной возчик, ехавший на телеге, запряжённой рыжим битюгом, и горланивший какую-то песенку, дал ему ломоть хлеба и кусок жирного мяса. Алёша с жадностью, в один присест, проглотил всё и, приободрившись, двинулся к видневшемуся невдалеке селу. Там фельдшер забинтовал ему ногу и сказал, что пока не спадёт опухоль, он его не отпустит. Но Алёша торопился: наверное, в Нахимовском училище уже начались занятия. Он упросил отпустить его и в доказательство того, что нога не болит, сделал даже несколько прыжков по комнате, отворачивая лицо, чтобы скрыть гримасу боли. Фельдшер уступил, вышел с ним на шоссе и устроил его на крестьянский воз, лично сделав подстилку из пахнущего мятой сена. Повозка плавно катилась по гладкой дороге, и под ритмичное цоканье копыт мальчик вскоре сладко уснул. К вечеру он добрался до Риги.
Распростившись с крестьянином, Алёша, прихрамывая, двинулся по улицам. Город подавлял его своим шумом, многолюдием, высокими зданиями. В витрине одного магазина он увидел замечательные игрушки: крокет, набор для игры в пинг-понг, настольный кегельбан, волейбольные мячи; перед другой витриной он простоял, любуясь роскошными книгами. Когда же он достиг центра города и перед ним открылись утопающие в зелени бульвары, а высоко в небе заискрились в закатном солнце три золотые пятиконечные звезды в поднятых руках изваяния Свободы, — Алёша был вконец потрясён. Всё, что он видел в городе, связывалось в его мыслях с Нахимовским училищем. Если он станет нахимовцем, то сможет гулять по этим прекрасным улицам, посещать театры, заходить в магазины... Давнее желание поступить в Нахимовское училище приобрело теперь небывалую остроту. Забыв о голоде, не чувствуя боли в распухшей ноге, Алёша торопливо шагал туда, где, по указанию милиционера, помещалось училище. — Нахимовское около Торны, — сказал милиционер. Покойная мать рассказывала Алёше, что Торна — это башня, остаток старинной крепости, которую взял штурмом Пётр Первый. Как хорошо, что училище помещается рядом с Торной! Вот оно... Перед ним возникла огромная красная башня. Толстые, старые стены с глубокими, забранными железной решёткой бойницами, и вокруг бойниц — венчик вонзившихся в стену ядер. Не будучи в силах пробить чудовищную толщу стены, ядра застряли в первом же слое массивной каменной кладки и уже два с половиной столетия находятся в этом бесславном плену, сверкая на солнце своими круглыми блестящими телами.
Рядом с башней — ворота и калитка. Высокий щеголеватый нахимовец стоял в проходной, проверяя пропуска. «Дежурный», — почтительно подумал Алёша. — Чего тебе, малыш? — спросил дежурный, заметив робко жавшегося к стене мальчика. — В училище... поступить хочу,— прошептал Алёша. Рослый нахимовец оглядел забрызганную грязью маленькую фигурку. — Видать, немалый путь проделал,— сочувственно сказал он и прибавил: — Обожди! Позвоню дежурному офицеру. Алёша, прислонившись к стене, стал ждать. — Ступай! Вон в ту дверь и направо,— раздался над ним голос высокого нахимовца. Алёша переступил порог. Калитка со стуком захлопнулась за ним. Пройдя в указанном ему направлении, Алёша увидел дверь с дощечкой: «Дежурный по училищу» и несмело открыл её. Человек в форме морского офицера, с повязкой на рукаве сидел за столом и писал. Он обернулся к вошедшему. — Ну, что скажешь, мальчик? Алёша смущённо пролепетал: — Я поступить хочу... учиться... — Учиться? Отец у тебя есть? — Нету... Погиб на войне с фашистами. — А мать? — Умерла мама. ,— С кем же ты остался? — А ни с кем, один...— тихо сказал Алёша. Офицер задумчиво глядел на него.
Холл первого этажа учебного корпуса училища. В глубине холла - часовой-нахимовец у Знамени училища.
Герои этой книги живут и действуют в Рижском нахимовском и Киевском суворовском училищах. Однако, дорогие читатели, не пытайтесь отыскивать сходство между героями повести и воспитанниками и офицерами этих училищ, ибо эта повесть написана на материалах, собранных в ряде городов. Мне хотелось показать, как живут и учатся нахимовцы и суворовцы, как в стенах военных училищ наши офицеры воспитывают юных патриотов, готовящихся стать воинами и стойкими защитниками Родины; поэтому я обобщал и комбинировал наблюдения, произведенные в различных училищах.
Часть первая. Путь к морю
Глава 1. АЛЁША ПАНТЕЛЕЕВ
Солнце не показывалось уже третий день. Дождь лил не переставая, и в частых выбоинах давно не ремонтированного шоссе образовались лужи. Ветер, не по-сентябрьскому холодный, рябил воду в лужах и сёк лицо путников дождевыми струями. Близились сумерки, и редкие автомобили мчались с рискованной быстротой, вздымая фонтаны брызг и пугая хриплым рёвом гудков сидевших на обочине шоссе ворон. Обгоняя тяжёлые полуторатонки, летела старенькая «эмка». За рулём сидел человек в кожаной куртке, с трубкой во рту. Сквозь мокрое стекло он пристально смотрел на пустынную дорогу. С выработанной у всех автомобилистов привычкой обращать внимание только на то, что имеет отношение к их машине, он безразлично обводил взглядом чахлые придорожные кусты, нахохлившихся мокрых ворон. Внезапно он оживился и, сощурившись, вгляделся в фигуру одинокого пешехода.
По мокрому скользкому шоссе шагал мальчик лет десяти-одиннадцати. Через левое плечо у него была надета сумка от противогаза, видимо, выполнявшая роль рюкзака. В правой руке он держал палку с железным наконечником. На ходу он подкидывал её в воздух и, почти не глядя, ловил; изредка же, когда на пути попадалась особенно широкая лужа, мальчик, опираясь на палку, легко перепрыгивал через препятствие. Казалось, он не чувствовал ни дождя, ни злых порывов ветра. Широкая, явно с чужой головы, красноармейская пилотка была натянута до глаз. Старенькое пальтецо небрежно распахнуто. Когда машина обогнала маленького пешехода, человек за рулём заметил, что губы мальчика шевелятся. Юный путник пел. Автомобилист круто — так, что тормоза жалобно взвизгнули, — остановил «эмку». — Эй, паренёк, куда путь держишь? Мальчик остановился и, сдвинув наползшую на глаза пилотку, ответил: — В Ригу. — Вон что... Так до неё километров полтораста отсюда. Пешком думаешь? Мальчик кивнул головой. — Я из Алуксне иду, — сказал он. — А поездом? Или денег нет? Мальчик не ответил. — Ну вот что, путешественник, садись ко мне, я тебя до Яунпилса довезу, оттуда уже недалеко до Риги. Садись.
Попыхивая трубкой, он смотрел, как мальчик неумело влезал в машину. — Захлопни дверцу. Сильнее... Так! Ну, поехали. Юркая машина снова полетела вперёд, Новый пассажир с интересом рассматривал приборы и даже потрогал пальцем стекло на одном из них. Потом он робко спросил: — А для чего это? — Это измеритель скорости. Спидометр называется... Видишь, стрелка показывает на 60, значит, едем со скоростью шестьдесят километров в час. А вот сейчас я сбавлю ход — гляди, сразу на 40 прыгнула... Кстати, имя моё Эрнест Фёдорович. Так и зови меня. — А вы кто? — Я инструктор ЦК партии. Знаешь, что такое ЦК? — Знаю, — неуверенно произнёс мальчик, — это главный комитет, где Сталин. — Сталин в Москве, а я работаю в Риге. А тебя как звать? — Алёшей... Пантелеев. — Ты где живёшь? Мальчик наклонил стриженую голову и нахмурился.
— Нигде, нет у меня дома, — проговорил он неожиданно низким голосом. — И родителей нет. До войны мы в Калязине жили. Может, знаете: под Калинином. Отец командиром был артиллерийским; с тридцать девятого года на Дальнем Востоке служил. Оттуда, когда напали немцы, его на фронт послали, и с тех пор он нам не писал. Сообщили из полка, что пропал без вести... Видно, убит. А мать... — он помедлил, — в сорок шестом году сюда на работу приехала: вперед в Ринужи, потом под Алуксне... Два месяца назад она померла. Машина, пофыркивая мотором, подпрыгивая на брёвнах попадавшихся мостиков, переброшенных через речушки, мчалась вперёд. Эрнест Фёдорович искоса рассматривал своего спутника: ему нравился этот мальчик — квадратный лоб с двумя выпуклыми шишками, серые глаза, твёрдо, не по-детски очерченная линия рта. — Алёша, ты, кажется, пел, когда шёл по дороге? — вдруг спросил Эрнест Фёдорович. — Пел, — смутился мальчик. — Да разве это пение: мурлыкал неизвестно что. — Это хорошо, что ты пел. О чём же ты думал тогда? Что тебя радовало? Мальчик недоумённо пожал плечами. — Просто так... — Пелось? — Ну да.
После непродолжительной паузы он вдруг широко улыбнулся, обнажив ровные, матово-белые зубы, и доверчиво сказал: — Я в училище иду. — В какое? — В нахимовское, — веско проговорил Алёша и с заискрившимися глазами добавил: — Морским капитаном буду. — Вон что! Понятно! А экзамены сдашь? Ведь туда не каждого принимают. Ты сколько лет в школе учился? Мальчик тяжело вздохнул. — Только три года. Но вы не думайте: если я отстал — догоню. Мама говорила, что я способный, она со мной занималась. — Всё-таки трудно. Почему же ты обязательно в нахимовское хочешь? В ремесленное легче. Мальчик покачал головой.
- Но зависти у нас к потомкам нет, А будут НАМ завидовать потомки!
— Не хочу в ремесленное. Папа офицером был, и я буду. Когда мама умерла, меня дядька из Совета отвёз в детдом и сказал, чтобы я подучился немного, и он пошлёт меня в ремесленное. А я хочу в нахимовское, вот я и убежал из детдома и иду в Ригу; там есть нахимовское: я слышал, по радио говорили. Он упрямо, даже почти сердито сжал губы и стал смотреть на мокрую дорогу. Спустя несколько минут до слуха Эрнеста Фёдоровича донеслось ровное глубокое дыхание: мальчик спал, запрокинув голову. Остановив машину, Эрнест Фёдорович вытащил из-под сиденья туго свёрнутую шинель и осторожно прикрыл спящего. Стараясь не давать гудков, он уверенно вёл машину, то и дело поглядывая на своего маленького пассажира, который тихо посапывал, изредка вздыхая и бормоча что-то во сне. Алёша проснулся от того, что его мягко, но настойчиво встряхивали. «Эмка» стояла подле небольшого строения с ярко освещёнными окнами; вокруг суетливо сновали какие-то люди. Дождь перестал, в небе мерцали бледные звёзды. — Вставай, приятель! Вот и Яунпилс. Тут мне сворачивать придётся. А ты вот что: пойди с этой запиской в горком партии, там тебя устроят переночевать, а утречком отправят с попутной машиной в Ригу.
Местечко Яунпилс находится в 93 км от Риги. Архитектурный памятник
Алёша, не успевший как следует проснуться, ощутил крепкое рукопожатие, потом его подняли и поставили на мостовую, ещё мокрую от прошедшего дождя. — Не потеряй записку! Горком тут недалеко, покажут. Цвейки!(1)
1 Латышское приветствие, употребляемое при встрече и прощании
«Эмка» зафырчала, рванулась и в тот же миг растаяла во тьме. Мальчик с невольной грустью посмотрел ей вслед. Чья-то рука легла ему на плечо. — Тебе до Риги, пацан? В узкой полосе лившегося из окна света Алёша разглядел долговязого парня в бушлате и сапогах. — Если до Риги, можешь ко мне моститься: я туда на рассвете порожний грузовик поведу. А переночевать здесь можно. Три рубля — всё удовольствие. Дадут отдельную коечку. Алёша стоял в нерешительности. — У тебя, должно, монеты нет? — насмешливо спросил парень. — Есть... — Ну, всё! Айда за мной!
Он шагнул к , над которым Алёша разглядел новенькую вывеску: «Дом для приезжих». Алёша, поколебавшись, последовал за ним.
