Незадолго до своего отъезда к новому месту службы, В.Т.Шорников решил запечатлеть на память наш офицерский коллектив и обязательно в военной форме. На этой фотографии оказались далеко не все, кто в тот период числился в наших рядах, о многих из которых мне в последующем придётся, так или иначе, коснуться.
Первый ряд слева направо: Вячеслав Махов, Борис Писюк, Владимир Тимофеевич Шорников, Юра Брукс. Второй ряд: Юра Родионов, Георгий Башун, Анатолий Терещук, Владимир Месилов и Николай Верюжский. Хабаровск, 1974 год.
Только присмотритесь, с каким змеиным прищуром Боря Писюк выставился в объектив фотоаппарата. Напряжённая надежда чувствуется в позе и выражении глаз Юры Брукса, да и руки, крепко сцепленные «в замок», говорят о том, что, дескать, всё на мази, и не долго я тут с вами пробуду. Задумчивый и пространный взгляд Вячеслава Махова, наверное, унёс его в далёкую и вожделенную Балтику, о которой на определённый период ему пришлось забыть. Ну, а Тимофеевич, целеустремлённый и уверенный, он выполнил очень трудную и важную задачу и был настроен на возвращение в ближайшее время в «свою родную» Ригу, где его ожидали другие «замысловатые сюжеты». Что касается ребят из второго ряда, то каждому из них была предопределена долгая и не простая служба под новым руководством.
20. Реальные подлости карьериста.
Непроизвольно стали приходить мысли, а не пора ли подать рапорт на увольнение в запас: возраст сорок лет и более двадцати лет выслуги давало возможность надеяться на пенсию в 30% от общей суммы должностного оклада и воинского звания на тот момент. С большим нежеланием, но придётся вспомнить, как в последующие годы проходило моё пребывание в хабаровской «конторе», потерявшее всякую служебную перспективу и постепенно превратившееся в ненавистную необходимость пребывания среди коллег, в большинстве своём стремящихся любыми путями удрать отсюда.
После убытия Владимира Тимофеевича на долгожданную Балтику в руководство нашей «конторой» мёртвой хваткой вцепился эгоцентрист Боря Писюк, с вожделением мечтавший об этой должности. Главной его целью теперь, как я ранее и предполагал, стал быстрейший перевод в Одессу. По своим человеческим качествам Писюк не мог являться хорошим командиром. Суровая и необъективная требовательность на всех уровнях, предвзятость подхода к людям, выискивание любимчиков и продвижение их по службе с целью приблизить и подчинить безропотно своему влиянию, категорическое непринятие чужих мнений, расправа с неугодными, которые думали не так, как ему хотелось, всё это создавало в коллективе весьма нервную обстановку. К тому времени, когда Писюк стоял у руля нашей «конторы», ежегодно прибывало новое пополнение в количестве одного или двух офицеров, как правило, окончивших нашу «консерваторию». Назову по памяти, например, таких как Валерий Смирнов, Юрий Лукьянов, Валерий Борисов, Юрий Пресняков, Владимир Солодченко, Валентин Цвирко, которые были младше меня на пять-восемь лет. В последующие годы к нам стали назначаться офицеры моложе меня по возрасту на десять – пятнадцать лет: Светлаев, Грехов, Крымский, Ковалевский, Ряузов. У каждого из них своя судьба и служба складывалась по-своему, но точно уверен в том, что каждый надолго, а может, на всю жизнь запомнил подлеца карьериста Писюка. Считаю своей маленькой заслугой, что в тот период мне удалось дать некоторые житейские рекомендации и практические советы назначенному тогда к нам выпускнику ВИИЯ лейтенанту Илье Евгеньевичу Дроканову!
Илья Евгеньевич Дроканов в день своего 55-летия. Санкт-Петербург. 20 июня 2008 года.
На мой взгляд, порой продолжительные, но дружеские по содержанию и не навязчивые беседы помогли ему не попасть под пагубное давление Писюка, сохранить свою независимость и приобрести уверенность и самостоятельность. Илья - порядочный, откровенный, честный, дружелюбный парень, оказавшийся младше меня на восемнадцать лет, что не стало препятствием к установлению и поддержанию между нами дружеских отношений на многие годы. Он отлично выполнял свой воинский долг на различных ответственных должностях в рядах разведки и уволился в запас в звании полковника. Ныне проживает со своей семьёй в Санкт-Петербурге. Жена – Ольга Михайловна и два сына: Ростислав и Артём. Доброго Вам, дорогие мои, здоровья, успехов и семейного благополучия.
Самым удивительным, неожиданным и непредсказуемым оказалось появление в нашем коллективе Бори Шувалова, который внёс в и без того неспокойную конфликтную жизнь очередную порцию неразберихи и запутанности. Попытаюсь об этом рассказать чуть позже. Мне, правда, без особого желания, но по необходимости, хочется вспомнить о том, как Писюк строил кадровую политику с офицерским составом, какими принципами руководствовался, продвигая некоторых офицеров по службе. Мне кажется, он делал предпочтение тем, кто мог быть ему полезен и будет в дальнейшем послушен. Пользуясь безграничной властью, с остальными поступал очень просто: для некоторых находил выдуманные причины в продвижении по службе и присвоении очередных воинских званий, а с некоторыми вообще поступал жестоко – добивался отчисления из рядов разведки. Вот, например, вопиющий случай его безнравственного поведения. Без всякого, на мой взгляд, основания молодого капитана Виталия Эстрина, которому ещё несколько лет надо было служить до получения майорского звания, он сразу назначил его на должность «подполковника». Наивный Виталий оценил этот шаг со стороны Писюка, как неожиданное благоволение, нечаянную радость и проникся к нему большим расположением. Вскоре, однако, за это жестоко поплатился. Произошло следующее. Каким-то образом Писюку удалось выбить у начальства зарубежную командировку, в которую вместе с собой он взял угодливого и подобострастного Виталия Эстрина. Мне не известны результаты и оперативная полезность этого зарубежного вояжа. Тут на ум мне вдруг пришли слова А.П.Чехова (1860-1904), который сказал, правда, не знаю по какому поводу, что «русский за границей, если не шпион, то дурак». Как показали последующие события, Писюк в полной мере подтвердил, во всяком случае, вторую версию великого русского писателя.
И еще: "У несвободных людей всегда путаница понятий".
На итоговом разборе результатов командировки вскрылись вопиющие финансовые нарушения и огромный перерасход денежных средств, которые произошли по вине самого Писюка на его зубное протезирование. «Пыж» на комиссии клялся и божился, что он к этому делу отношения не имеет, а виноват во всём Виталий Эстрин, который, якобы, тоже обращался к дантистам и спровоцировал его, Писюка, на эти неправомерные действия. Сняв с себя всю ответственность, наглый и бессовестный Писюк убедил Виталия признаться, что это его инициатива заняться дорогостоящим зубным лечением. Виталий, поддавшись предательским уговорам, согласился взять всю вину на себя. Результат этого разбирательства для капитана Эстрина был весьма плачевный – он был выведен из рядов разведки и назначен с должностным понижением в одну из частей Тихоокеанского флота. Вот так Борис Писюк, как в таких случаях образно говорили, вытер ноги и морально растоптал хорошего человека, сломав ему военную карьеру, а в глазах начальства укрепил свою видимую бескомпромиссность и обманчивую искренность. Надо сказать, что многим нашим оперативным офицерам, например, Виктору Бычевскому, Александру Завернину, Юрию Столярову, Валерию Смирнову, Евгению Синицыну, Владимиру Месилову, Георгию Башуну, да и мне тоже приходилось выезжать в зарубежные командировки, как на длительный многомесячный период, так и на мало продолжительный срок, но никто не допускал такого своеволия распоряжаться государственными средствами в своих личных целях.
Подобным образом этот изувер «воспитывал» и других офицеров, что были помоложе, выбирая из них, как он видимо считал, наиболее подходящих. Сначала приблизив и обласкав назначением на вышестоящую должность, которая не вызывалась оперативной необходимостью, но создавала обманчивое представление командирской поддержки, заботы и доверия молодым специалистам, Писюк вожделенно предполагал, что они будут слизывать грязь с его ботинок. Но, когда иллюзия завуалированной добропорядочности рассеивалась, как утренний туман, к тем, кто не прогибался под напором наглого хамства, незамедлительно принимались карательные меры. Так за короткий период Писюк добился исключения из разведки молодых и успешно набирающих опыт специальной работы офицеров Цвирко и Светлаева. С каждым из них происходили весьма неординарные истории, о которых также можно долго и много рассказывать.
Вот на истории с капитан-лейтенантом Борисом Шуваловым Писюк, образно говоря, чуть было не сломал свои вставленные за рубежом на служебные средства То, что Боб Шувалов, так мы его называли между собой, оказался в наших рядах случайным человеком, это было видно невооружённым глазом. Не имея специальной подготовки, кроме обучения на курсах «Выстрел», подготовка на которых не имела ничего общего с характером нашей работы, Боб, как он сам рассказывал, попал служить на Дальний Восток с большим желанием. Мне с этим несколько странным в поведении, но не зловредным по характеру, возможно, слишком обидчивым, как я сразу заметил, человеком пришлось долгое время общаться. «Пыж» прикрепил его ко мне для поездок в командировки, наверное, предполагая, что значительных результатов всё равно ожидать не придётся. А это будет повод лишний раз упрекнуть меня в плохом умении обучать и передавать практический опыт. Однако события стали развиваться на опережение. Писюк в своей привычной для себя манере стал давить на Боба, а тот встал на дыбы, закусил удила, дескать, не на того нарвался. Так себе мог позволить вести только человек, имеющий больших покровителей. «Пыж» хотел воспользоваться испытанным приёмом и выписал Бобу направление на медицинское обследование. Если честно сказать, то поведение Шувалова, как казалось многим, было в большей части не всегда адекватно происходящим событиям в коллективе. Ну, думалось, у кого странностей нет? Хотя бы у того же Писюка. Мне хорошо запомнилось, например, как Володя Месилов в одном из принципиальных разговоров также советовал Писюку обратиться к
Боб Шувалов, игнорируя указания Писюка, поступил по-своему. Вместо того чтобы пройти обследование у психоневролога, он вообще перестал появляться на службе. Энергичный и властолюбивый Писюк обрадовался тому, что это является благоприятным случаем, чтобы избавиться от такого нежелательного служаки, который не выходил на службу Писюк издал приказ об исключении Шувалова из списков части и лишении выплат ежемесячного денежного содержания. Переписка с вышестоящими начальниками тем временем не приостанавливалась и приобретала характер игры «Поля чудес», когда начальству задавались вопросы, дескать, что делать-то, на которые приходили невразумительные ответы, вроде того, что «крутите барабан». Так продолжалось более года. Наконец пришло требовательное разъяснение, чтобы Шувалова немедленно восстановили в списках части, годовую задолженность в денежном содержании выплатили за счёт Писюка, как издавшего превышающий свою власть приказ. Это была далеко не шутка. Чуть ли не на следующий день в «конторе» появился довольный и нахально улыбающийся Боб Шувалов с требованием выдать все причитающиеся ему за год деньги. Но Писюк не был бы Писюком, если бы тут же сдался. Переписка с вышестоящим московским начальством приобрела ещё более интенсивный характер, на которую ушло ещё около двух месяцев драгоценного служебного времени и, надо полагать, было израсходовано определённое количество нервных клеток всех заинтересованных сторон в этом весьма запутанном деле. Насколько мне известно, скандальная история всё же завершилась после получения ценных указаний свыше без указаний должностей и фамилий – «Удовлетворить все требования потерпевшего!». Никаких дисциплинарных выводов не было. Боб Шувалов чувствовал себя полным победителем: денежное содержание за год ему было выплачено в полном объёме из государственных средств, все его прогулы были зачтены в срок службы, что в итоге составило необходимое количество лет для выхода не пенсию и давало ему право получить выходное пособие при увольнении в запас. Писюк после этой поучительной истории, хотя и оказался в моральном проигрыше, но не чувствовал себя сломленным, а даже наоборот, в какой-то степени, закалённым и линию своего гнусного поведения не изменил. Вскоре, однако, мне стали известны ещё более потрясающие закидоны Писюка, которые связаны с присвоением ценных личных вещей своих подчинённых из числа переменного состава. К всеобщему сожалению, эти вопиющие факты превышения им своих служебных полномочий за давностью времени не получили реального разбирательства и достойной оценки со стороны начальства.
В течение нескольких лет, признаюсь честно, надо мной висел «писюковский» Дамоклов меч желания избавиться от меня. Совершенно случайно, правда, некоторое время спустя мне стало почти дословно известно, какую неутешительную перспективу моей службы Писюк докладывал начальнику Разведки Тихоокеанского флота контр-адмиралу В.А.Домысловскому.
Виктор Александрович Домысловский (1920, Алма-Ата 1979, Ленинград). Русский. Контр-адмирал (1973). В ВМФ с 1939. Окончил Черноморское Военно-Морское училище (1941), Высшие академические курсы офицеров разведки Генштаба ВС (1950), Военно-Морскую Академию (1959). Участник Великой Отечественной войны. Командир взвода автоматчиков морской стрелковой бригады (1941-1944) Карельского фронта. Командир торпедного катера, звена, бригады торпедных катеров Северного и Балтийского флотов (1944-1946). Минёр дивизиона, командир отряда 4-го и 7-го ВМФ, старший офицер РО штаба 8-го ВМФ (1946-1953). Начальник разведки Cв.ВМБ, подводных сил; командир морского разведывательного пункта Разведки Балтийского флота (1953-1965). Заместитель начальника Разведки, начальник Разведки Тихоокеанского флота (1965-1975). Начальник отдела Института ВМФ (1975-1978). Скончался в 1979 году. Примечание: Сведения составлены по книге «ГРУ: дела и люди». – СПб: Издательский Дом «Нева»; М.: «ОЛМАПРЕСС», 2003. – 640 с.
Несмотря на то, что в плане специальной работы у меня имелись некоторые перспективные моменты, которые Писюк объективно не мог не видеть, он их не замечал. Кольцо «писюковского» давления вокруг меня неумолимо сжималось. Мне трудно сказать, в «плановом» ли порядке или случайно, но в тот период на меня было организовано два бандитских нападения на улице с вынужденной дракой и последующей доставкой в милицию с грубой конфискацией личных вещей (возможно, надеялись найти какие-нибудь компроматы?). Несмотря на мои категорические требования разобраться и дать им определённую оценку, к моему удивлению, данные факты прошли без каких-либо разбирательств и оказались как бы незамеченными. Может быть, такое проводилось в порядке устрашения? Особенно удивительно и неприятно было в период длительных командировок, когда, порой, приходилось испытывать на себе работы наших контрразведчиков. Например, находиться не только под скрытым наружным наблюдением, которое мне удавалось без особого труда выявлять, но и под его явным, открытым, даже назойливым. Подвергаться постоянному прослушиванию телефонных переговоров, обнаруживать следы неумелой перлюстрации своей личной переписки с целью проверки её на тайнопись. Я уж не говорю о том, что периодически проводились проверки личных вещей, оставленных в гостиничном номере, камере хранения или номерном ящике багажного отделения. Трудно предположить, в какой степени это вызывалось оперативной необходимостью, но это я испытывал в течение многих лет. Любой мой промах и в повседневной жизни, и в специальной деятельности, как я чувствовал, мог привести к непредсказуемым для меня последствиям. Ну и черт с ним, с этим подлым Писюком, я и сам уже внутренне настраивался на увольнение со службы.
Надо сказать, что в личном плане в тот период у меня создалась действительно тяжёлая обстановка, связанная с развалом семейных отношений, завершившаяся вынужденным разводом.
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам нахимовских училищ. 65-летнему юбилею образования Нахимовского училища, 60-летию первых выпусков Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских училищ посвящается.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории. Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Мама рассказывала, что, входя к ним с хлебом, она чаще всего заставала всех троих вокруг обеденного стола. Принесенную пайку Анна Николаевна сразу делила на три части. Две откладывала на стоящую посередине стола тарелку, оставшуюся снова делила на три. Каждый брал себе кусочек – 40 грамм хлеба! – и не торопясь съедал. Оставшиеся части были для наших соседей соответственно обедом и ужином, проходившими у них в строго назначенное время. Так, сохраняя до последних дней выдержку и достоинство, ушли из жизни сначала Клавдий Антонович, а затем и Мария Фёдоровна. Перед своей кончиной она позвала к себе маму, поблагодарила за помощь и подарила две большие столовые ложки из серебра для неё и Лины, а для меня – чайную, тоже серебряную. На всех ложках немецким готическим шрифтом были выгравированы чьи-то инициалы. Анна Николаевна каким-то чудом (возможно, в этом сыграла роль её предвоенная тучность) смогла продержаться до весны 1942 года, потом приехавшая из Лисьего Носа невестка увезла её к себе. Там Анна Николаевна умерла в 1943 году. Хочется надеяться, что судьба оказала ей последнюю милость, и весть о гибели на фронте единственного сына не успела омрачить её последних дней. Так закончила свой земной путь типичная петербургская семья, одна из многих тысяч, – жертв ленинградской блокады. Настоящую цену этим потерям стали осознавать много позже, когда, лишившись почти всех своих коренных жителей, город утратил присущий ему особый и неповторимый
Стиль, соединяющий в себе холодноватую столичную корректность на западный манер с русской открытостью и дружелюбием. После войны материальные потери восстановить оказалось возможным, а о духовных потерях, тем более, такой тонкой, как присущий городу стиль, даже и не задумывались. И его не стало. Теперь уже ясно, что не стало навсегда. Даже несмотря на то, что все мы из ленинградцев неожиданно стали петербуржцами.
Ранение отца. Блокадные будни
В начале января 1942 года от папы пришло известие, что он ранен и находится в госпитале. В письме был указан адрес (сейчас это улица Политехническая, 26). Мама со мной вновь пустилась в неблизкий путь. На этот раз по заснеженным, заваленным сугробами ленинградским улицам. Было морозно и ветрено. Яркое солнце слепило глаза, привыкшие к полумраку нашей комнаты, окна которой были почти сплошь забиты фанерой. После долгой дороги пешком (всю блокадную зиму общественный транспорт в городе бездействовал) мы оказались перед зданием, имевшим вид старинной казармы и характерный вход, особенностью которого был нависающий полукруглый балкон, поддерживаемый двумя колоннами и двумя полуколоннами. Войдя в сравнительно небольшой, заполненный людьми квадратный вестибюль и оглядевшись, мама стала обращаться к уходящим после свидания со своими родными раненым с просьбой вызвать отца. Он появился довольно быстро в надетом на бельё сером больничном халате, на костылях, с забинтованным правым бедром.
Отец сильно исхудал, но держался бодро. Честно говоря, я не припомню, чтобы, обнимая и целуя отца, я испытывал тогда естественное для такого случая чувство острой радости. Видимо, голод и усталость сильно приглушили мои эмоции. Едва отыскалось место, где отец смог прислониться к стене. Он так и простоял всё свидание на одной ноге. Ранен был отец во время воздушного налёта немцев на их колонну. Пуля задела кость бедра и воспламенила ватные штаны, вследствие чего отец получил также сильный ожог. Разговаривая с мамой, отец достал из кармана халата и протянул мне бумажный свёрток. Развернув бумагу, я увидел небольшой (грамм 100) кусочек хлеба. – Это тебе, – сказала папа. Я сразу впился в хлеб зубами, и через мгновение куска не стало. К своему стыду тогда я даже не подумал о том, что это наверняка был дневной паёк отца, и он остаётся без хлеба на весь оставшийся день. То, что отец оказался недалеко от нас и в относительной безопасности, намного улучшило наше моральное состояние. К тому же и Федя нам прислал письмо, из которого можно было понять, что курсантов их училища отозвали с фронта. Теперь он находится в посёлке Рассказово Куйбышевской области, где заканчивает своё обучение. Так что пока за них можно было не беспокоиться. В то беспросветное время это были щедрые подарки судьбы. Вспоминая бесконечные блокадные вечера, я чаще всего вижу маму, Лину и себя, сидящими в пальто вокруг стола, на котором мерцает и колеблется слабый огонёк коптилки. За пределами стола комната погружена во тьму. Неразличимы даже окна, так как они затянуты светомаскировочными шторами из плотной чёрной бумаги. Ужин, который по большей части состоял из кипятка и тоненького ломтика хлеба, ни в коей степени не мог утолить постоянно гложущее чувство голода. Напиленный днём со страшными потугами мной и Линой запас полешек из деревянного лома, который я притащил из разрушенного дома, кончился. Буржуйка мгновенно остывает, и комнату быстро заполняет сковывающий холод. Я и Лина, напрягая глаза, пытаемся отвлечься чтением. Не умеющая читать мама просто сидит за столом в полудрёме.
Передо мной лежит том Салтыкова-Щедрина, собранием сочинений которого, изданных в начала века, я как-то «разжился» в одном из разбомблённых домов. Читаю «Пешехонскую старину» и недоумеваю, как это обитатели Пешехонья, ведя размеренную сытую жизнь, с обильной едой и повальным послеобеденным сном среди знойного лета, могли не замечать и не ценить такого благополучия, даже быть чем-то ещё недовольными?! Соответственно не очень воспринимался и сарказм великого сатирика по поводу такого образа жизни, ибо я от души завидовал пешехонцам, имеющим возможность есть сколько угодно и когда угодно. В начале одиннадцатого вечера часто Лина и я выходили встречать возвращавшуюся с работы Лёлю. Ей было страшно идти одной по тёмным и пустынным улицам, на которых только снежные сугробы слегка рассеивали ночную тьму. Холод пробирался до костей, однако, надежда на то, что Лёля принесёт с собой что-нибудь съестное, подбадривала. Ожидания, как правило, нас не обманывали, в ридикюле сестры мы частенько находили завёрнутую в бумагу порцию каши. Встретив Лёлю, мы сразу укладывались спать: на одной кровати мама и я, на другой – Лина с Лёлей. С началом зимних холодов и голода мы перестали покидать квартиру во время воздушных налётов и артобстрелов. Наутро Лёля уходила рано, часов около семи. Иногда сквозь сон я слышал, как её трудно будила мама. Начинать новый день и вылезать из постели на холод очень не хотелось, но мама заставляла нас подниматься и браться за дела. Разжигали буржуйку, кипятили воду и, позавтракав, чем было, Лина отправлялась в магазин, я – за дровами, мама –
Умывались мы далеко не каждое утро, а что касается бани, то в ней мы не были в течение всей первой блокадной зимы. Уж если дело дошло до таких прозаических деталей, то могу для интересующихся сообщить, что, поскольку водопровод и канализация бездействовали, для малой нужды нам служило ведро, а для большой – какой-нибудь укромный уголок всё того же дома № 13. Подобное положение с гигиеной было практически у всех ленинградцев. Нередко можно было видеть на улицах, в очередях у магазинов людей со следами сажи и копоти, особенно заметных в носу и ушах. У большинства из них были измождённые, обтянутые сухой, землистого цвета кожей лица с набухшими под глазами и распространявшимися на скулы водянистыми мешками. Иногда напротив, от неумеренного потребления воды с целью заглушить голод лицо человека сильно отекало. Своей округлой формой такие лица напоминали нормальные, но их неестественная одутловатость и студенистое дрожание щёк вызывали неприятное, смешанное с брезгливостью, чувство. В сильные морозы, а они той зимой ослабевали очень редко, большинство прохожих платками или шарфами закрывали лица полностью, оставляя лишь щели для глаз. У некоторых для этой цели были сшиты шерстяные маски, наподобие тех, что сейчас используются бойцами ОМОНа или бандитами. Ослабевшие, исхудавшие, подчас в самой несуразной, но способной лучше сохранять тепло, одежде, измученные холодом и голодом люди передвигались по улице медленно и осторожно, как в полусне. Но прохожих были единицы, только у магазинов наблюдались компактные кучки застывших в унылом ожидании людей. Если к этому добавить развалины разрушенных домов, колдобины на тротуарах и сугробы с человеческий рост на улицах, нередко попадающиеся навстречу санки или куски фанеры с завёрнутым в простыню скорбным грузом, с натугой влекомые выбеленными морозным инеем полуживыми людьми, непривычные для ленинградской зимы яркое, слепящее солнце, глубокое синее небо и жестокий мороз, то это и будет оставшаяся в моей памяти обобщённая картина блокадного города.
Дополню её ещё одним конкретным эпизодом. В конце января или в начале февраля к нам неожиданно добралась семья дяди Михаила: тётя Доня и дети – Саша и Майя. Как им удалось преодолеть расстояние до нас с 10-й линии Васильевского острова, объяснить невозможно, настолько все трое были слабыми и истощёнными. Старшего сына Антона с ними не было. Мы усадили их, едва державшихся на ногах, вокруг затопленной буржуйки. Немного придя в себя, тётя Доня тихим без эмоций голосом сообщила, что дядя Миша на фронте, а Антон несколько дней назад умер от голода. При этом у неё не показалось ни слезинки, не говоря уже о Саше и Майе, всё внимание которых было приковано к тому, как мама засыпает в кастрюлю пшено, чтобы сварить кашу. После того как всё содержимое мешочка оказалось в кастрюле, они не могли оторвать от неё глаз. Когда каша была готова, мама разложила её в три глубокие тарелки. Получились довольно внушительные порции. Тётя Доня, однако, попросила кипятку. Они все трое залили водой кашу до самых краёв тарелок, создавая себе тем самым иллюзию, что еды стало ещё больше. Излишне говорить, что образовавшаяся жижа была съедена ими до последней крупинки, а тарелки вылизаны. Было заметно, что наши гости не насытились, однако, их сразу потянуло в сон. Когда через пару часов они проснулись, оказалось, что лицо тёти Дони пришло в то разбухшее состояние, о котором я писал выше. Не помню, как они ушли от нас. Позже, холодным весенним днем, я провожал тётю Доню, Сашу и Майю в эвакуацию. Тётя Доня была очень слаба и несколько раз замирала на своих узлах, теряя сознание. Было очень мало надежды, что она выдержит дорогу, но и другого выхода у них не оставалось. В последующем, однако, война обошлась с этой семьёй достаточно милостиво: все они вернулись в Ленинград к демобилизовавшемуся дяде Мише.
Встречи с отцом
К весне 1942 года встал на ноги отец. Один день он даже провёл с нами дома, в увольнении. После выписки из госпиталя его на некоторое время определили в батальон выздоравливающих, располагавшийся на территории теперешней (сразу за Литейным мостом справа, если идти от улицы Каляева).
Я частенько бегал повидать отца, благо свободного времени у меня было достаточно: школы ещё не работали, а вопрос с заготовкой дров уже отпал. Вспоминая свои визиты к отцу, я больше всего поражаюсь тому факту, что ни один из тех случайно попадавшихся мне солдат, к которым я, подбегая к забору или к открытому окну первого этажа, обращался с просьбой: «Дяденька, вызовите, пожалуйста, рядового Лапцевича из батальона выздоравливающих», – ни разу не отказал мне. Несмотря на то, что выполнить мою просьбу было нелегко: территория и здания Академии раскинулись на целый квартал и на поиски человека требовалось немало времени и усилий, отец всегда узнавал о моём приходе. Видимо, тоскуя о близких, солдаты делали всё, чтобы помочь увидеть своих тем, кому представлялась такая возможность. В одну из таких встреч я рассказал отцу, что школы начали формировать классы на летние месяцы с тем, чтобы не учившиеся из-за блокады ребята могли вспомнить и повторить материал прошлого учебного года. Соответственно, мне надлежало идти в группу учеников третьего класса. Папа внимательно посмотрел на меня и сказал: «Сынок, может быть, ты пойдешь в группу 4-го класса? А осенью запишешься в 5-й и восполнишь потерянный год? Как, сможешь?». В ответ я с сомнением пожал плечами, однако, передал отцовское пожелание маме. Его реализация осложнялась тем, что именно 4-й класс по существующему тогда порядку завершал так называемое начальное образование и предполагал сдачу нескольких экзаменов. Чтобы разрешить мне обойти этот класс, для дирекции, очевидно, требовались более веские причины, чем просто желание (во всяком случае, это требовало хлопот, в которых мама была неопытна). Пойти же на этот шаг «нелегально» мы не решились. В начале лета отца из батальона выздоравливающих перевели в строевую часть, располагавшуюся в посёлке Рыбацкое. Мы и там наладились его навещать, как правило, по двое, но ездил я к отцу и самостоятельно. Похоже, что его, хорошо знавшего лошадей (как и любой крестьянин в то время) использовали в полку в качестве ездового. Во всяком случае в наши приезды мы встречали его, как правило, на повозке. В один мой самостоятельный приезд (дело было уже близко к вечеру) отец отвёл меня в их казарму – двухэтажный деревянный дом с подъездом посредине, в комнатах которого были оборудованы нары. Я с удовольствием устроился на отцовском месте и вскоре уснул. Через некоторое время отец меня разбудил и протянул большой, еще тёплый, кусок кочана отваренной капусты. Несмотря на отсутствие хлеба, я с аппетитом лопал отцовское угощение, наблюдая одновременно при свете коптилки за тем, как отец и ещё трое солдат за низким грубо сколоченным столом азартно играют в карты. Игра, видимо, шла по-серьёзному, потому что, разбудив меня утром, отец дал мне пачку денег (около двухсот рублей) со словами: «Передай это маме, но не говори ей, что я играл в карты». Часть дороги к трамвайной остановке мы прошли вместе. Проходя мимо солдатской столовой, отец зашёл туда и через короткое время вынес мне небольшой ломоть хлеба с маслом. Думаю, это была немалая доля его завтрака.
Эту фотокарточку отец прислал с фронта в июне 1942 года
Отец использовал малейшую возможность нам помочь. Однажды мама и Лёля вернулись от него с двумя громадными кочанами капусты, которые отец сумел как-то приберечь. У мамы с Лёлей не оказалось тогда с собой ни подходящей сумки, ни сетки, и тащить тяжёлые кочаны в руках было очень неудобно. Когда Лина и я вскоре собрались к отцу, мама снабдила нас на всякий случай сеткой. Увидев её в моих руках, отец грустно усмехнулся и сказал: «Нет, детки, на этот раз капусты не будет».
Снова учимся. Прощание с отцом
В сентябре 1942 года занятия в ленинградских школах возобновились. Воздушные налёты и артобстрелы города продолжались, однако я не помню, чтобы они как-то особенно мешали учебному процессу. Как и голод, бомбёжки и обстрелы стали для ленинградцев, хотя и неприятной, но неизбежной частью повседневной жизни, чуть ли не обыденностью. Свой новый учебный год Лина и я начали в школе №188. Здание прежней нашей школы получило повреждения от бомбёжки. 188-я школа занимала здание дворцового типа на чётной стороне улицы Чайковского, посредине между проспектом Чернышевского и Потёмкинской. Уже много лет это здание занимают другие организации. Из прежних моих соучеников в нашем 4-м классе оказался лишь Боря Баженов из дома №3 по улице Каляева (с Борей мы вскоре сдружились), да несколько знакомых девчонок из прежнего параллельного класса. С одной из них, Майей Лютовой, связан мой первый, если можно так сказать, «рыцарский» поступок. В один из перерывов Майя, очень толковая девчонка с независимым характером, повздорила с нашим же одноклассником Архаровым, рослым и довольно плотным на вид пареньком, который к тому же верховодил в группе таких же, как он, хулиганистых подростков. Должен заметить, что такого рода ребята всегда вызывали у меня чувство отторжения. Мне претило их бахвальство, вероломство, способность унижать слабых и заискивать перед сильными, неуважение к учителям и старшим, блатной жаргон, матерщина и так далее. Будучи по натуре миролюбивым, не способным поднять руку на слабого, я опасался и сторонился этих шакальих стаек. Однако, они чувствовали мой внутренний протест, и я нередко ловил на себе их косые взгляды.
Начало ссоры я не ухватил, только оглянувшись на девчоночий крик, увидел, как Архаров колотит Майю За ним стояло ещё несколько подростков из его «шайки». Майя, полулёжа на парте, пыталась отражать удары ногой в валенке. После нескольких мгновений внутренней борьбы «рыцарство» во мне победило страх. Я встал перед Архаровым и, глядя ему в глаза, сказал: «Перестань, она же девчонка!». Драчун сначала опешил, однако потом ударил меня. Я не ответил на удар, но, не опуская глаз, продолжал стоять между ним и Майей. Так мы смотрели друг на друга ещё некоторое время, затем Архаров развернулся и ушел вместе со своими «приспешниками». Инцидент был исчерпан, оставив у меня чувство недовольства собой из-за того, что я не решился ответить ударом на удар, а также досады на окружавших нас ребят, которые никак не выразили своего отношения к происшедшему. Как ни в чём не бывало, все разошлись и занялись каждый своим делом.
В первые же дни нам, наверное, преподали кое-что из основ воинской жизни. Научили, как надо было ходить в строю, а это на первых порах кажется непростым делом. Рассказали, какие бывают воинские звания. По званию, как и по возрасту, мы на флоте были самыми младшими. Научили, как отдавать честь. И не у всех это получилось сразу. Первый месяц мы ходили без ленточек. 30 сентября сходили в баню, как перед боем, надели чистое белье. А 1 октября нас построили на верхней палубе крейсера «Аврора», и начальник училища контр-адмирал Г.Е. Грищенко вручил каждому ленточку с золотыми якорями и такой же, как у всех, надписью «Нахимовское училище». С этого момента мы стали полноценными нахимовцами. И в ближайшие выходные нас отпустили в первое увольнение. Вот тут-то и проявилась еще одна разница между нами – географическая. Было три основных группы: ленинградцы, москвичи и иногородние. Разница существенная: ленинградцев забирали родители каждые выходные дни, москвичи срывались домой на праздники и каникулы. Те и другие спорили, чей город лучше. Несколько человек ленинградцев жили совсем рядом, на Петроградской стороне, и даже могли показать свои дома. Иногородним же сначала приходилось долго объяснять, где находится их город или село.
Володя Грабарь (слева) и Витя Крылов среди участников парада войсковых частей Кронштадтского гарнизона. 1 мая 1959 года.
Родители нас забирали в увольнение под роспись. Нередко брали с собой иногородних друзей. Так было заведено с первых дней истории училища. И вот ведь как бывало. Семья Полынько из пяти человек проживала в типичной ленинградской коммуналке в 9-метровой комнате. И все-таки Володя взял с собой домой еще и москвича Юру Проценко. И это – обычная картина тех лет. Сами мальчишки делили себя совсем по-другому, по принципам, бытующим в каждой ватаге. Товарищи здесь отличались друг от друга: характером (драчливый – недрачливый), успеваемостью (соображает – не соображает), а главное тем, кто как умеет дружить. И тут оценка одна: либо ты - верный друг, либо - предатель. Вот эту ватагу и пытались привести в цивилизованный вид наши командиры.
***
Нашу роту принял капитан 2 ранга Кондрат Филиппович Осипенко. По общему признанию нам с командиром повезло. Перед войной, как и большинство студентов, он был призван на курсы по подготовке командных кадров. Лейтенантом назначен на Беломорскую военную флотилию командиром 76,2 мм артбатареи сторожевого корабля «Литке» (бывшего ледореза), воевал в высоких широтах Арктики.
Несколько раз старый ледорез выполнял и сугубо боевые задания, например, в январе 1942 г. конвоировал поврежденный новый линейный ледокол "И. Сталин". А 20 августа и сам был атакован вражеской субмариной U-456, но сумел избежать торпед. Было известно, что летчики и подводники противника настойчиво охотятся за советскими ледоколами, без которых были бы невозможны нормальные перевозки стратегических грузов по заполярным морям. Тем не менее за всю войну немцам так и не удалось не только потопить, но и надолго вывести из строя ни одного. -
За то, что первым обнаружил немецкую подводную лодку и тем сорвал атаку противника, он получил первый орден «Красной Звезды», а за участие в проводке кораблей на Дальний Восток - второй. В Нахимовском училище Кондрат Филиппович с 1949 года. Крепко сбитый приветливый русачок, на спокойном славянском лице - характерный нос седлообразной формы с раздвоенным кончиком. Всегда сдержан. Но, судя по тому, как он в несколько затяжек выкуривал беломорину, это спокойствие давалось ему нелегко. Наш набор был для него далеко не первым, он был опытным воспитателем и добрым человеком, требовательным, но справедливым командиром. Показывая пример (делай, как я), он однажды вышел на зарядку после сделанных всем накануне очень болезненных уколов. К тому же был хорошим математиком, учился в университете. В общем, во всем у него чувствовалась педагогическая закваска и опыт работы в училище. Все это позволяло ему руководить ротой без надрывов. На 25 нахимовцев одного взвода (класса) по штату полагался офицер-воспитатель в звании капитана 3 ранга. Наши были пока что ещё старшими лейтенантами. Будто специально, их распределили по взводам в соответствии с их собственной величиной. В первый – крупный В.А.Невзоров, во второй – полноватый В.В.Тарбаев, в третий – худощавый Б.А.Кузнецов. Им было по 27 лет, никаких педагогических знаний или хотя бы опыта воспитания чужих детей у них не было. В.А. Невзоров (1930 г.р.) ранее служил на Центральном полигоне на Новой Земле, участвовал в испытаниях ядерного оружия. В.В.Тарбаев был командиром БЧ-2 эсминца «Озаренный» на Северном флоте, а Б.А.Кузнецов, нахимовец 2-го выпуска, после окончания ВВМУ им. Фрунзе из-за ослабленного зрения служил на берегу в различных высших училищах: Североморском ВВМУ в Архангельске и 2-м Балтийском ВВМУ в Калининграде. В 1955-1957 годах он уже служил в Нахимовском училище. Затем был переведен в 1-е Балтийское ВВМУПП.
Класс, в котором учился Борис Афанасьевич Кузнецов. 1949 год. Слева направо, первый ряд (сидят): В.Саковский, О.Штражмейстер, С.Жданов, В.Сергеев, Ю.Захаров; второй ряд: Б.Никонов, В.Курдюмов, Э.Круковский, В.Зюзенков, преподаватель математики И.Э.Дымов, Б.Кузнецов, Э.Ноль, Е.Мусин, Е.Соколов, В.Васильев; третий ряд: С.Лебедев, В.Заморенов, Л.Ивлев, Ф.Пятышев; четвертый ряд: В.Новожилов, Л.Поленов, Ю.Левковский, В.Петров, Л.Маслов, И.Сидоров, В.Большаков. Во время Карибского кризиса Б.А. Кузнецов находился на подводной лодке у берегов Америки (награжден орденом Красной Звезды).
Офицеры-воспитатели были молодыми еще людьми, и порой сами получали те взыскания, которые и получают в 27 лет. Но мы знали их совсем с другой стороны. Они повсюду были с нами: играли в футбол, катались на катке, заливаемом зимой на спортивной площадке, в лагере ловили рыбу, купались в озере. Они же учили нас и гребле, и хождению под парусом, и строевому шагу, и как обиходить себя: погладить брюки, пришить погончики на рабочее платье, постирать «гюйс». Это были современные, хорошо образованные, начитанные молодые люди. И наши взаимоотношения лишь отдаленно напоминали военные и больше походили на игру в войну. К ним обращались по всем вопросам. А вопросы у одиннадцатилетних ребят были самые разные. Кто-то заскучал по дому. Кому-то чего-то не хватило, и обиженный защитник родины хныкал. Мише Голубеву не досталось булочки, и он сквозь слезы загыкал. Почти также он и смеялся, за что и получил прозвище Гыша. Именно так начинался у нахимовцев путь к командирскому мостику. Но тот случай с булочкой ему припоминали и, когда он был уже флагманским штурманом дивизии атомных подводных ракетоносцев и, когда стал заместителем начальника отдела Оперативного управления Главного штаба ВМФ. Но все это – позже. А тогда - во всем надо было разбираться офицерам-воспитателям. Должность у них была такая - сложная и очень ответственная.
Флагманский штурман дивизии ПЛ капитан 2 ранга М.Голубев беседует со своими бывшими офицерами-воспитателями во время встречи выпускников. Слева направо: В.В.Тарбаев, М.Голубев, В.А.Невзоров. 26 мая 1985 года.
Валерий Антонович Невзоров - высокий, крупный, начинающий полнеть красивый мужчина. Невозмутимый, немного флегматичный, он казалось, все воспринимал как должное. Вот он потребовал от Борисова Б.А. (а был еще и Борисов Б.П.) пришить к шинели вешалку. Тот ответил, что пошлет шинель домой – там пришьют. До этого Борисов уже самовольно ушел с урока, подрался с нахимовцем, и грубо требовал от преподавателя, чтобы ему поставили положительную оценку по геометрии. Созрел, фрукт! Да, бог с ним. И Валерий Антонович уходил в пустующий актовый зал и подолгу играл там на фортепиано. Валерий Антонович учил, как вести себя в коллективе: делай что хочешь, но не мешай при этом окружающим; считайся с мнением коллектива, но имей свое. Он приобщал мальчишек и к «военной мудрости»: «любая кривая вокруг начальства короче прямой мимо него». Эти свои наставления он подкреплял внушающим уважение видом. У Валерия Антоновича фуражка была с такими огромными полями, что под ними, как под навесом можно было прятаться от дождя. А на пальце постоянно болталась на цепочке – редкостная по тем временам вещь.
У Владимира Васильевича Тарбаева на голове была лысина и довольно значительная. Однажды вечером, перед отбоем в спальном корпусе с участием наших офицеров-воспитателей была устроена очередная куча-мала. Выбирались из этой кучи все разгорячённые и возбуждённые: у кого был оторван погон, у кого потерян ботинок, и внешний вид у всех был далек от понятия о морском лоске. Так вот, пока Владимир Васильевич приводил свои оставшиеся волосы в порядок, Вовка Ерошкин по кличке Блоха возьми да спроси его: «Володя, (вот почему-то в памяти сохранилось, что Ерошкин и Заслонкин звали своего воспитателя по имени), а ты с каких лет босиком ходишь?». Не поняв подначки, тот начал что-то вспоминать под дружный хохот молодых прикольщиков (так сейчас говорят), уж те-то быстро докумекали, что имел в виду Блоха. И это притом, что у Тарбаева был довольно крутой нрав и, если кто-то не понимал слов, он мог в качестве воспитательной меры приложиться журналом по хребту, – вспоминает А. Моисеев, - но, несмотря ни на что, он был уважаем нами. Поражала его эрудированность – после отбоя при синем ночном освещении он рассказывал об исторических событиях, или морских сражениях. А днем во время сампо (самоподготовка – сленг.) пояснял свой рассказ рисунками на доске. Кроме того, он не хуже преподавателя мог объяснить материал или помочь решить задачу по любому предмету. В классе его любили и уважали, и все же в силу легкомыслия «подгаживали» ему. Однажды его закрыли в классе, и он куда-то опоздал. А в марте 1959-го произошел несчастный случай. Валера Иванов и Миша Стародубцев переносили в спальный корпус горячую воду в питьевом бачке, уронили его и ошпарились. Воспитатель получили выговор. А по совокупности всех случаев ему задержали присвоение очередного воинского звания. О воспитателе 3-го взвода рассказывает В. Калашников. Борис Афанасьевич Кузнецов был всегда аккуратен, в чистой рубашке и отглаженных брюках. За своей формой он в то время следил и такого же отношения к ней требовал и от нас. Борис Афанасьевич курил сигареты «Аврора» за 14 копеек или «Ароматные» за 15 коп.
У него, как у заядлого курильщика, соприкасающиеся стороны указательного и среднего пальцев правой руки были желтого от никотина цвета. Как все коренные ленинградцы, «болел» он, конечно же, за «Зенит». Однажды мы всем классом ходили на стадион им. С.М.Кирова на футбольный матч (стадион им. В. И. Ленина у Тучкова моста в то время еще только достраивался). Так вот этот худой, скорее щуплый, невысокого роста, остроносый старший лейтенант в морской форме чуть ли ни выпрыгивал из собственной тужурки во время острых моментов на футбольном поле. Так переживают, обычно, открытые и добродушные люди. Или вот совсем простой случай, – дополняет М. Хрущалин. - Уже не помнится, кто привез в лагерь пневматическое ружье. И Борис Афанасьевич увлеченно лежал на животе около лужи и вместе с нахимовцами упражнялся в меткости при стрельбе по цели – запущенному в лужу паруснику из куска коры. Однажды, в классе, наверное, седьмом, когда его семьи не было дома, мы (с кем-то ещё из нахимовцев нашего класса) помогали оклеивать обоями его комнату в доме на проспекте Ю.Гагарина. Надо сказать у него в гостях побывали многие ребята и по самым разным поводам. Часто он брал с собой иногородних или сирот. Сам выросший без отца он понимал, что надо делать.
Только одна лодка под командованием капитана 2 ранга Р.Кетова сумела оторваться от преследования. Командир группы ОСНАЗ этой лодки капитан-лейтенант Б.А.Кузнецов был награжден орденом Красной Звезды. - Р.С.Аникин. Кубинская эпопея 1962 года. Записки командира группы ОСНАЗ Б-36 пр.641. - Краснознаменное ордена Ушакова 1-й степени соединение подводных лодок Северного флота. Серия "На службе Отечеству", выпуск 2, 2003 г.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Если угроза голода для нашей семьи несколько ослабла, то вторая по значимости опасность – удары по городу немецкой авиации и артиллерии, начиная с сентября, нарастала день ото дня. Третья в этом ряду угроза – жестокие морозы, ещё ожидала нас впереди. Первый артиллерийский обстрел города был осуществлён немцами 4 сентября. 6 сентября фашистским самолётам впервые удалось прорваться к городу и сбросить бомбы, а 8 сентября немцы смогли подвергнуть город массированному налёту. Этот день, точнее вторая его половина, навсегда запечатлелась в моей памяти. Дикий вой и глухие разрывы бомб, отрывистая скороговорка зениток, объятое заревом пожаров небо – и не в кино, а на самом деле, дали нам полную картину того, что нас ожидает. Налёт застал меня в трамвае по дороге домой с Васильевского острова, где жила семья дяди Миши. Весной 1941 года они тоже переехали из Веркал в Ленинград. С началом налёта трамваи остановились, люди укрылись, кто где. Я оказался под аркой какого-то дома на площади Труда. Народу здесь собралось порядочно. Слышны были частая стрельба зениток и глухие удары бомбовых разрывов. Люди держались спокойно и молчаливо, лишь изредка обмениваясь короткими репликами по поводу увиденного. Кстати, вообще случаев паники среди ленинградцев мне не известно, скорее всего, их и не было в течение всей войны. Беду ленинградцы встречали всегда очень сдержанно.
Налёт длился около часа. Урон городу был нанесён заметный: по дороге домой (трамвай продолжил своё движение после отбоя «воздушной тревоги») были видны разрушенные бомбами здания в окружении пожарников и бойцов местной обороны. Однако, самой страшной для ленинградцев потерей в этот день были сгоревшие на которых хранились основные запасы продовольствия. Не могу сказать точно – в тот же день или несколько позже – мощная бомба попала в соседний с нами дом № 13. К тому времени мы ещё не перестали реагировать на сигналы воздушной тревоги. Они транслировались по радио воем сирены. Мы четверо, а также Клавдий Антонович с Анной Николаевной, по этому сигналу спустились по чёрному ходу на первый этаж в квартиру дворника. Сидели на его кухне вокруг стола, горел электрический свет. Клавдий Антонович спокойно читал газету. На этот раз стрельба была особенно близкой и ожесточённой. От выстрелов зениток, размещённых на крыше Большого дома (Управление НКВД) звенело в ушах. Периодически раздавался вой падающих бомб и последующие глухие удары. Вдруг в какой-то момент возникший вой стал резко нарастать, достигая ошеломляющей, пронизывающей силы. Ожидая неотвратимое, все в ужасе оцепенели, только Лёля проворно нырнула под стол. Рядом раздался громоподобный удар, земля заходила, дом ощутимо качнулся. Через несколько мгновений, осознав, что мы уцелели, Клавдий Антонович и я выскочили во двор и сразу оказались, как в молоке. Всё вокруг было заполнено плотным туманом, ничего нельзя было различить на расстоянии вытянутой руки. Как оказалось позже, это была пыль от рухнувшей в наш двор глухой стены дома № 13. Бомба попала в его флигель, превратив последний в высокую кучу развалин. По дошедшим до нас сведениям, при этом взрыве погибла одна семья, которая оставалась в квартире. Остальные жильцы флигеля спустились в бомбоубежище и, хотя его при взрыве засыпало, обошлось без жертв, так как людей своевременно откопали.
С 8 сентября воздушные налёты и начали осуществляться немцами ежедневно и по несколько раз, и они надолго стали неприятным, но неизбежным элементом жизни блокадного города. Сам собой замер учебный процесс в большинстве школ. В нашей школе это произошло как-то незаметно и совсем не оставило следа в моей памяти. Уже в то время проблемы выживания настолько нас поглотили, что отодвинули учёбу в школе в ряд гораздо менее важных проблем, чем, например, «отоваривание» карточек или добыча дров для появившейся в нашей комнате «буржуйки». Кстати, именно развалины дома № 13, в который в течение войны попало ещё несколько бом и снарядов, оставив целым только выходящий на улицу фасад, стали основным местом, где я добывал дрова. В основном для этой цели шли деревянные, обитые дранкой перегородки, но годилась и всякого рода мебель, брошенная хозяевами. Быстро и неотвратимо наш быт погружался в суровый и примитивный блокадный уклад с гнетущим чувством голода и холода, без электричества, воды, канализации, с коптилкой и буржуйкой, дающими копоти и грязи едва ли меньше, чем света и тепла, с постоянными угрюмыми сумерками в комнате из-за забитых фанерой окон.
«Подкармливание». Поездка в Дибуны
На своей работе Лёля освоилась довольно быстро. И уже в ноябре, когда снабжение продуктами по карточкам почти прекратилось, и мы стали по-настоящему голодать, она приспособилась приносить нам в дамской сумочке завёрнутую в бумагу кашу и другие остатки от рациона раненых. В институте усовершенствования врачей в войну был госпиталь. В последующем Лёля подружилась с одной из медсестёр госпиталя, Павловой Валентиной Яковлевной, и способ нашего «подкармливания» был рационализирован, а также принял более систематический характер. Мы приобрели два небольших (литра по полтора) бидончика. Один из них находился у нас дома, другой Лёля постепенно заполняла на работе объедками. В назначенное ею время мы (Лина или чаще я) приходили с пустым бидончиком на проходную в главном здании или к забору института (место тоже оговаривалось заранее) и ждали Валю. Через некоторое время появлялась её высокая фигура в накинутом на плечи пальто, под которым скрывался заполненный бидончик. Мы быстро подходили друг к другу и менялись бидончиками. Круглое лицо Вали с полными губами и коротким прямым носом (тогда ей было лет 18) выдавало владевшее ней напряжение. И впрямь, задержи её в этот момент кто-нибудь из охраны, Вале грозили бы крупные неприятности. Однако, потом, освоясь, мы вели себя более спокойно, так как поняли, что женщины-охранницы смотрели на наши манипуляции с бидончиками скорее с сочувствием, чем с желанием проявить служебное рвение. Видимо, они принимали Валю за нашу старшую сестру, которая делится пайком со своей семьёй. Подобное заблуждение вполне объяснимо, так как наверняка у многих женщин из охраны были свои семьи, тоже крайне нуждающиеся в поддержке, и с которыми они делились своим, далеко не лишним, куском. Что касается нас, то надо сказать со всей определённостью, что именно это «подкармливание» дало нам возможность выжить в самое тяжёлое время первой блокадной зимы.
Это Валя Павлова, которая помогала нам спастись от голода в первую блокадную зиму. Фотография от 15 октября 1944 года
В конце октября отец смог каким-то образом нам сообщить, что его часть находится в Дибунах, и даже передать приблизительные координаты, дающие возможность его там найти. Подробного описания не пропустила бы военная цензура. Мама сразу собралась туда, с ней напросился и я. В прифронтовую зону требовались пропуска, но получить их нам было делом безнадёжным, и мама решила ехать «на авось». Мы рано двинулись в путь, и сначала на трамвае, потом на попутной машине смогли добраться почти до прифронтового КПП, располагавшегося, видимо, где-то в районе Песочной. Шофёр выгрузил нас и ещё несколько человек, не имеющих пропусков, вне видимости пропускного пункта с тем, чтобы мы имели возможность обойти его стороной. Это нам удалось, однако, трудная дорога сначала по пересеченной местности через густой кустарник, а затем долгий путь по шоссе стоили нам больших усилий. Добрались мы до Дибунов во второй половине дня измотанными до крайности. Надежда на предстоящую встречу с отцом придавала нам силы. Переходя от дома к дому, останавливая попадавшихся навстречу военных, мы приступили к поискам, готовые к тому, что это будет непростым делом. Но из расспросов стало очевидным самое худшее. Отца в Дибунах не было. Утром этого дня его подразделение перебросили в другое место. Осознав это, я испытал первое в своей жизни по-настоящему глубокое и мучительное разочарование, отголоски которого живы в моей душе до сих пор. А каково было в этот момент бедной маме, и вообразить себе невозможно. Оглушённые крушением своих надежд, мы побрели обратно. Обходить КПП не было ни сил, ни желания, и нас там задержали. Уже затемно на попутной машине мы были доставлены в город, в отделение милиции, откуда, довольно быстро разобравшись, нас отпустили восвояси. Изнурительная и удручающая своим результатом поездка закончилась все-таки дома, и это было единственным светлым пятном по началу столь многообещающего дня. С отцом мы увиделись месяца полтора спустя, при совсем других обстоятельствах.
Голод и его жертвы
"Жилище блокадника" 1941-1942 годы. "Ленинградская мадонна" Январь 1942 год.
К концу ноября главные блокадные фурии – голод, бомбёжки с артобстрелами и мороз полностью вступили в свои права и во всю свирепствовали в городе. Как ни мыкалась Лина целыми днями в очередях при участии моём и мамы, нам ничего не удавалось выкупить из причитающихся по карточкам продуктов, кроме хлеба. Ежедневно на наши четыре хлебные карточки мы выкупали чуть больше половины хлебного кирпичика (750 грамм) – то тёмного и тяжёлого как глина, то сухого и белого как бумага. На завтрак мама отрезала каждому из нас по половине хлебного ломтя, толщина которого была около 1–1,5 см, остальное запиралось на ключ. Мы пили «чай» (как правило, кипяток), максимально растягивая этот процесс, отщипывая хлеб буквально по крошкам и стараясь подольше продержать его во рту наподобие конфеты. На обед нам выходило по целому ломтю, на ужин снова по половине. Если от Лёли нам ничего не перепадало, то, как и в завтрак, второй частью «меню» был кипяток. Заветные бидончики поступали к нам не каждый день и большей частью неполными. Раненые теперь почти ничего не оставляли на столах, и, как правило, в бидончик попадали лишь подгоревшие остатки, образующиеся при чистке кухонных котлов. Тем не менее, именно эти жалкие крохи поддерживали в нас способность двигаться и как-то бороться за своё существование. Чувство голода, однако, как зубная боль, поглощало все мысли и чаяния. Его уже невозможно было обмануть какой-нибудь эрзац-едой (типа лепёшек из горчицы, кипятка или просто жеванием «вара» – битумной смолы). На этой стадии чувство голода нельзя было заглушить, даже наевшись до отвала. Оно, как движущийся маховик, обладало большой силой инерции и сразу начинало снова мучить человека, как только он прекращал есть. Перед голодом пасовал даже материнский инстинкт. Мама позже признавалась, что, когда в самые жестокие блокадные дни Лину, пропадавшую в очередях, заставали бомбёжка или артобстрел, то мамина первая мысль была не о Лине, а о продуктовых карточках, которые могли пропасть, если с ней что-то случится. Это не говоря уже о других родственных чувствах. Например, я и Лина по отношению друг к другу были вполне нормальными братом и сестрой, однако, при делёжке еды, которую обычно проводила мама (её предприятие блокадной зимой не работало), мы ревниво следили за боясь, что другому достанется лучший.
Поэтому во избежание обид делёжка чаще всего проходила испытанным солдатским способом: один из нас отворачивался и говорил, кому отдать кусок, на который указывала мама. Напор голода подвергал жестокому испытанию и наше чувство честности. Конечно, наши «грехи» касались только еды. Чаще всего у меня они заключались в том, что, выкупив в магазине положенный по карточкам хлеб, я по дороге домой съедал второй довесок. В ту пору в булочных хлеб отвешивали с максимальной точностью, и по этой причине выкупаемая пайка имела иногда два, а то и три довеска. Съедался, как правило, больший из них. Если довесок был один, то его съесть наглости уже не хватало, так как пайка без довеска слишком явно свидетельствовала о допущенной нечестности. Были, правда, проступки и посерьёзней. Например, иногда мне удавалось разными ухищрениями открыть отделение комода, в котором мама запирала хлеб. В этом случае я или Лина аккуратнейшим образом, стараясь, чтобы оставленный кусок не претерпел заметных изменений, отрезали тоненький (примерно пять миллиметров) кусочек, делили его и тут же съедали. Поскольку я навострился комод не только открывать, но и закрывать, то наша непорядочность оставалась для мамы тайной. А возможно, она просто не хотела её замечать. Совершая подобные поступки, мы испытывали угрызения совести, но чувство голода было сильнее. Представление о том, насколько далеко может завести голод по этому скользкому пути, даёт следующий эпизод, за который мне по-настоящему стыдно до сих пор. Холодным декабрьским вечером к нам зашёл дядя Гавриил. Уже было темно, в нашей комнате горела коптилка, мы втроём (мама, Лина и я) сидели вокруг топившейся буржуйки, ловя её благодатное тепло. Худощавый и в лучшие времена дядя Гавриил сейчас выглядел совсем скелетом. На обтянутом кожей лице выделялись только скулы да усы, однако, взгляд глубоко запавших глаз был ясен и прям. Было очевидно, что он, как и все в Ленинграде, кто существовал только тем, что выдавалось на карточки, давно и жестоко голодает.
Намереваясь эвакуироваться по начавшей уже функционировать «Дороге жизни», дядя принёс взятый ранее на время папин кожух. Лишь много позже я смог уразуметь, насколько высоко порядочным должен был быть человек, чтобы не только почувствовать себя обязанным вернуть такой предмет и в такое время, но и сделать это, невзирая на голод и мороз. Ведь овчинному, очень приличного вида кожуху (чёрный дублёный верх), в те трескуче-морозные дни просто не было цены! За него на базаре можно было получить продуктов на одну, а то и на пару недель сносной жизни. И невозврат кожуха можно было легко списать на превратности блокадного времени. Но дядя предпочёл этому спокойную совесть. Повесив кожух на вешалку, которая тогда находилась в комнате сразу у двери, дядя Гавриил даже не присел. Он выглядел озабоченным и не был расположен у нас задерживаться, что, как мне показалось, явилось для мамы немалым облегчением, поскольку «угощать» дядю было совершенно нечем. Наши хлебные пайки к этому времени уже были съедены, и в доме не оставалось ни крошки съестного. Стоя в пальто и шапке у печки (в её топку входила труба от буржуйки), дядя справился у мамы об отце и Феде, о работе Лёли. Он сказал, что Толя эвакуирован из Ленинграда вместе со своим ремесленным училищем. Вскоре дядя ушёл. Едва за ним закрылась дверь, меня как будто что-то толкнуло: я вскочил, бросился к кожуху и запустил руку в карман. В его грубой холщовой ткани рука нащупала твёрдый предмет. Выдернув с ним руку, я обомлел: Господи, кусок сахара! И приличный – почти с мой кулак! Свою находку я с торжеством показал всем и отдал маме. Не успели мы прийти в себя от радости, как раздался звонок. Три звонка – к нам! Звонкам тогда электричества не требовалось: на лестничной площадке у двери была ручка, дёрнув за которую, приводили в действие колокольчик в прихожей. Вернулся дядя Гавриил! Войдя в комнату, он не медля залезает рукой в карман кожуха и, ощутив пустоту, с отчаянием восклицает: – Здесь был кусок сахару! – и после короткой паузы, твердо продолжает: – Вы его взяли! – Никакого сахару мы не видели, – не менее твёрдо произносит мама. Я и Лина безмолвствуем.
Решите и Вы, какой здесь ГРЕХ... -
Дядя продолжал уверять, что в кармане сахар был. И то требовал, то умолял нас вернуть его. Но эти увещевания, которые, казалось, могли тронуть и камень, не принесли результата. При нашем с Линой попустительстве мама стояла на своём: «Сахару не было!». Судя по собственному состоянию, могу сказать, что каждый из нас троих в ходе этих томительных препирательств стал осознавать, какую низость мы совершаем. Однако, враньё зашло уже слишком далеко, и, чтобы его признать, ни у кого из нас не доставало мужества. Глубоко огорчённый, обиженный и раздосадованный дядя нас покинул. Как потом оказалось, навсегда. О постигшем дядю Гавриила и его дочь Женю трагическом конце в городе Свердловске я уже писал. В начале 1942 года он и Женя эвакуировались. За пару дней до наступления Нового года Женя навестила нас. Бедняжка была совсем прозрачной. Однако, она с обычной своей милой улыбкой и даже некоторым задором предложила нам с Линой выбрать то, что у неё находится в варежке. Я указал на правую руку, и, сняв варежку, Женя достала один детский пригласительный билет на Новогодний утренник, который должен был состояться в Технологическом институте. И хотя, когда настал срок, идти так далеко в одиночку не отважились ни я, ни Лина, это отнюдь не умаляет красоты и благородства Жениной доброй души, способной даже в такое поистине мертвящее время на столь трогательное движение. Тётя Лиза осталась в Ленинграде. Устроившись на своей фабрике «Веретено» поближе к профкому, она смогла без особых проблем пережить блокадную зиму. О том, что разъединило их семью в такое трудное время, можно только догадываться. Судя по всему, трезвость и расчётливость, присущие тёте Лизе, в тяжелой обстановке трансформировались в эгоизм, оказавшийся сильнее её чувств к дяде, а тем более к падчерице. Возможно, добрый характером, но гордый и самолюбивый дядя Гавриил не захотел мириться с положением «нахлебников» тёти Лизы, которыми он и Женя могли себя ощущать. Тем более, если тётя, чего доброго, не нашла в своей душе достаточно такта, чтобы не попрекнуть их этим. Но, повторю, это лишь догадки, основанные на моём понимании характеров членов этой семьи. В жизни всё могло случиться по-другому: и проще, и одновременно глубже, не столь прямолинейно. Да и вряд ли все поступки, даже собственные, можно объяснить словами. Вот, например, что заставило меня написать об этом злосчастном куске сахару? Ведь в этом эпизоде в весьма нехорошем свете предстаю не только я, но и очень дорогие мне люди – мама и Лина. Чтобы оправдаться, облегчить душу, продемонстрировать сверхоткровенность? Если и это, то в очень малой степени. Проще и, наверное, глубже, пожалуй, вот что: это было! Из четырёх участников эпизода в живых остался я один, и мне не хочется своим умолчанием лукавить перед памятью о дяде Гаврииле. Чувство вины перед дядей и стыда за своё подло-трусливое поведение в этом инциденте я ношу в своей душе всю жизнь. Причём с возрастом оно не слабеет, а даже усиливается. Оглядываясь назад, я не могу больше припомнить в своей биографии столь откровенно позорного поступка. Правда, и голодать так сильно мне больше уже не приходилось.
Тяжело складывались дела и у наших соседей по квартире. Нонна Николаевна с дочкой как-то незаметно исчезли сразу с началом войны. Клавдий Антонович, Анна Николаевна и Мария Фёдоровна, как и мы, не стали эвакуироваться. Их положение было гораздо хуже нашего: на троих две карточки служащих и одна иждивенческая. В декабре 1941 и январе 1942 года эти бумажки правильнее было бы назвать путёвками на тот свет. С ноября по январь включительно, когда выкупить можно было только хлеб, им, троим старикам (хотя вряд ли каждому из них было немногим больше шестидесяти лет), доставалось его вдвое меньше, чем нам. С 20 ноября по 25 декабря 375 грамм хлеба на всех в день, и больше ничего! Запасы, если они у них и были, к этому времени полностью иссякли. Конечно, будь наши соседи помоложе и поразворотливей, какое-то время им можно было бы ещё продержаться, продавая вещи. Но поначалу, видимо, им это не позволяла гордость, а потом они быстро ослабели настолько, что и в магазины могли ходить с трудом. Анна Николаевна стала просить маму (или Лину) выкупать их хлебную норму. Это, надо сказать, была хоть и вынужденная, но высшая степень доверия, которое мог оказать один человек другому в те блокадные дни. Их порция хлеба была столь невзрачна, что ни у кого из нас троих не поднималась рука даже на третий довесок.
Воспоминания выпускника 1953 года Юрия Николаевича Курако. Продолжение.
В моей жизни будут другие примеры, когда в тепличных условиях, люди в белых халатах из-за своего безразличия и равнодушия являлись виновниками последствий их лечения и даже смерти моих близких и родных. Пример тому самые дорогие мне люди - мать и отец, которые закончили свою жизнь преждевременно в 32 и 50 лет. Как будто злой рок судьбы послал им именно тех специалистов-медиков, которые своей беспечностью допустили летальный исход их жизни. Своим выздоровлением обязан я и своей матери. Какие тяготы, невзгоды и заботы выпали на её долю, знает только она. Сколько сил моральных и физических нужно было отдать, чтобы выстоять, не сломаться, не впасть в отчаяние - знают только её хрупкие плечи, на которых она с честью вынесла груз свалившихся на нее бед. Когда в Евпатории она прощалась с отцом на вокзале, отец несколько раз повторял : «Береги себя и детей, береги себя и детей!». Она помнила эти слова и они постоянно придавали ей силы. О себе она думала мало, а вот о нас – всегда! Вся ее короткая, но светлая жизнь была всецело посвящена нам и только нам! За мое выздоровление в знак благодарности она отдала свой фамильный медальон с фарфоровым изображением своей матери. Она им очень дорожила, он был ей подарен на её свадьбу, она считала его талисманом своей жизни, в которой всё складывалось так удачно: Любовь, Семья, рождение двух Сыновей!
Я вот думаю, как же мы вообще могли выжить? Ни помощи, ни знакомых, ни родных, ни близких, кто мог бы как-то помочь. Совершенно незнакомый, случайный город. Осень, холодная, свирепая зима с 30-ю и более градусами мороза. Мне 6 лет, брату – 4 года. Все вещи, в основном, остались там, в степи, под обломками горящего вагона. Как? Кругом нищета и голод, такие же обездоленные и несчастные, наводнившие город со всей территории, подвергшейся нападению врага. Видно, в людях заложен колоссальный запас энергии, выдержки на выживание, а также в самые тяжелые моменты истории – желание и умение прийти на помощь друг другу. Горе и несчастье начинают объединять людей в их совместном стремлении не только выжить, но и принести пользу обществу, государству. Мы ютились в маленькой коморке-сарае с печным отоплением и, естественно, удобствами в соседнем дворе. Эту возможность нам предоставила простая женщина, отправившая мужа на фронт и через несколько месяцев, получившая «похоронку». У нее уже находилась одна семья тоже с детьми. Все, что было в ее силах, она делала для нас, делилась своими заготовками, иногда угощала картошкой, которая была уже на «вес золота». Мать с ней быстро сошлась характером, помогала во всем по хозяйству. Днем она ходила, как и многие, на рытьё окопов и укреплений, вечером садилась за шитье. Она была прекрасная мастерица по части шитья и вязания. Для женщин такой специалист, да еще в то время – просто находка. Сначала шила хозяйке, потом появились и заказы. Деньгами, как правило, не платили, приносили, кто что мог из продуктов. Этим мы и жили. Постепенно человек начинает привыкать к любому образу жизни. А если начинает обозначаться какая-то стабильность, то выявляются новые ресурсы на выживание. Уходит безысходность, темные лица светлеют, появляется надежда, а вместе с ней укрепляется вера. Когда стали приходить обнадеживающие сводки с фронта, люди оживились, и с удвоенной энергией трудились каждый на своем месте. События декабрьского разгрома немцев под Москвой подняли национальную гордость за свою Армию, Народ и Родину. Патриотический порыв оказать помощь- "Всё для фронта, все для Победы!"- получил моральное и материальное наполнение! Это чувствовалось повсеместно. Впервые за эти тяжелые месяцы на лицах людей появились улыбки. Как далеко ещё было до осуществления заветной мечты – Победы-, но в сердцах людей появилось самое главное – вера, что рано или поздно, но она будет! Город, погруженный во мрак и темноту, стал потихоньку оживать. Новый год мне запомнился большой елкой, увешанной бумажными фонариками и игрушками.
Стали чаще появляться лошади, запряженные в сани. Можно было увидеть ряженных и услышать гармошку. А для нас, пацанов, самым веселым и запоминающимся было катание на санях с горки. Все для меня было впервые: снег, снежные бабы, сани, игры в снежки и, конечно, елка – большая и красивая, необыкновенное ощущение морозного воздуха, от которого краснеют щеки и нос, и чистая детская радость – что это не в сказке, а наяву! Москву удалось отстоять, но на других фронтах положение было не лучшим. Враг рвался на Кавказ и к Волге. Положение резко ухудшилось, когда немецкая армия подошла к Сталинграду. В Сызрани стали приниматься экстренные меры по передислокации промышленных предприятий и эвакуации людей. Город был наводнен разной категорией людей: беженцами, под их видом шпионами и диверсантами, людьми, когда-то ущёмленными советской властью и способными оказывать содействие врагу. В городе уже имелись случаи поджогов и диверсий. Поэтому был введен комендантский час. Жизнь входила в жесткие рамки прифронтового города. Нам пришла повестка, в ней было указано время готовности к отъезду и путь следования. Наш путь лежал в город Андижан Узбекской ССР.
Андижан.
"Все настоящее - мгновение вечности!" Марк Аврелий (121 - 180г.)
Дорога была привычной для того времени: теплушки, долгие стоянки, контроль и проверки. Через неделю мы оказались в Андижане. Из всего этого следования по железной дороге, мне запомнился, вернее, врезался в памяти один эпизод. Как-то на одной из станций, где мы долго стояли, мать решила нас сводить в столовую покушать чего-нибудь горячего. Зашли в привокзальную столовую. Как сейчас помню, запах в столовой был тревожащий воображение и желудок – куриный. Давненько ничего подобного мы не испытывали, так как забыли, как куры вообще выглядели. Удивили мать и цены, всё было сравнительно дешево. Мать взяла нам суп и яичницу. Суп имел запах курицы с каким-то незначительным привкусом. Так вот откуда такой запах курятины в помещении. Я оглянулся по сторонам, изголодавшиеся люди с аппетитом что-то ели, стуча ложками об алюминиевые миски. Стук стоял неимоверный, каждый спешил и старался быстрее утолить чувство голода, ведь на самом деле дорога была полуголодной и без горячего, а здесь такая возможность, может быть, последний раз поесть, когда еще представится такая возможность. С супом расправились мы быстро, принесли яичницу. Я уже не помнил, когда мы с братом последний раз ели яичницу, для нас это был фантастический деликатес, о котором мы и мечтать не могли. И тут я обратил внимание, что глазуньи какие-то маленькие и их было очень много. Они были размером с маленькую сливку. Я возьми и спроси: «Мама, а почему яички такие маленькие?» Поблизости оказалась официантка, мать задала ей тот же вопрос. Ответ её мне запомнился на всю жизнь: « Где Вы видите куриные? Вообще, какие могут быть куры в войну – это яйца черепашьи!» « А суп?» - спрашивает мать. «И суп, и станция наша, что не читали на вокзале вывеску, тоже Черепашья!». У меня от такого откровения закружилась голова, желудок стал делать какие-то судорожные движения, хотелось быстрее выскочить во двор во избежание неприятностей и быстрее извергнуть из себя аппетитно съеденный суп.
Мне казалось, что, по меньшей мере, я съел крысу или тараканов. В детстве я был очень брезгливым и ничего не мог поделать с собой, такая была реакция моего организма. Этот эпизод мне запомнился настолько сильно, что в дальнейшем я избегал всего куриного и не любил курицу. Её запах напоминал мне запах вареной черепахи. Когда же мы вышли из столовой, мать посмотрела на вывеску на здании вокзала и, прочитав название станции, сказала: «Надо же – действительно Черепашья». Через сутки мы приехали в неизвестный и совершенно незнакомый нам город, имя которому было – Андижан. Андижан – типичный среднеазиатский, восточный город, он встретил нас теплой погодой, по-весеннему ласкающим и радующим солнцем. Трудно было поверить, что неделю назад были холод и стужа. Мороз, непогода заставляли закутываться во все, что можно было на себя одеть. Здесь же такое тепло, что хочется скинуть с себя весь этот груз одежд и греться, отогреваться, радоваться теплу, улыбкам и Солнцу. Коренные местные жители одеты были в национальные одежды: на мужчинах халаты, разноцветье которых вносило свой своеобразный колорит, на женщинах лица были закрыты паранджой, увешанной и украшенной разноцветными, очень красивыми кисточками. Сам воздух был пропитан какой-то непрекращающейся восточной мелодией: разговорной речью, смешанной со звуками местных птиц и шумящих арыков. Это был совершенно другой мир, другой образ жизни. К нему надо было привыкать, жить заботами и проблемами этих людей, уважая их традиции и привычки. Узбеки, также как и все народы, наверное, приветливы, гостеприимны и отзывчивы до тех пор, пока не переступается черта уважения их веры, быта и образа жизни.
Восточный базар – это особая тема. Кто не был хоть раз на таком базаре, тому трудно представить его изобилие с диковинными фруктами, разнообразием и красотой изделий ремесленников. Это мир из сказки - «Тысяча и одна ночь». Когда я все это увидел, мне показалось, что нет ни войны, ни голода, ни трудностей проблем и забот в этом благодатном краю, если лежат такие горы изобилия фруктов: виноград-янтарь, все ягодки на просвет. Такого красивого, большого, сочного, впитавшего всё южное тепло солнца, от чего сам излучает свет – я никогда не видел. Красные гранаты, золотистая хурма, грецкие орехи, наконец, восточные сладости – все это действовало на воображение так, что слюнные железы работали в таком темпе, что постоянно приходилось глотать слюну. Беда была только в том, что смотреть и наслаждаться было можно. А купить, увы, нет! Денег у нас вообще не было. С Андижаном у меня связано несколько воспоминаний и историй, но сначала о том, как мы жили, чтобы понять всю поразительную пропасть между желанием и возможностями. Так плохо и трудно нам больше не было никогда! Жили мы на квартире, которую таковой трудно было назвать. Снимали две маленькие комнатки: одна из них была хозяйственная, в основном кухонька, в другой стояло две кровати, стол и табуретка. За все надо было платить. Мать устроилась работать на кухню в какой-то общепит. Получала гроши, их едва хватало, чтобы заплатить за жилье. Время было суровое и порядки очень строгие. Мать работала на кухне, но не могла взять ничего - запрещалось! Иногда она приносила очистки от картофеля, выпрашивала с большим трудом у заведующей, вот тогда у нас с братом был праздник! На первое был суп из картофельных очисток, на второе - доставались картофельные очистки из кастрюли и из них делалось пюре.
Андижан. Война занесла, нас беженцев, в этот город. Мать долго нас готовила, чтобы сфотографировать и отправить фото на фронт. Толик, мой брат, никак не мог улыбнуться - на все старания матери. Здесь мне 7 лет, Толику 5.
По вечерам мать продолжала шить, постоянно что-то перешивать из моей одежды брату, так как он был на голову меньше меня. Потихоньку она распродавала все, что еще у нее на тот момент осталось: колечко, сережки, что-то из одежды. Так она мне и запомнилась: по вечерам при тусклом свете, склоненная над шитьем или вязанием. А утром уходящая на работу, с единственной мыслью в голове - чем накормить нас? В Андижане я пошел в первый класс, и у неё появилась дополнительная нагрузка, она стала уставать еще больше. Я был мальчик рослый, худой, если не изможденный, мне постоянно хотелось есть. Хочешь думать о чем-то другом, а не можешь - думаешь только о голодном желудке! Как-то мать приболела, а я пришел из школы и сообщил ей радостную новость: «Мама, теперь нам в школе будут давать хлеб и чай! Хочешь, я тебе принесу чаю?». Мне очень хотелось хоть как-то помочь матери, я её очень любил, она всегда отвечала нам взаимностью. Эта история запомнилась мне на всю мою жизнь своей непосредственностью и детской наивной попыткой выразить любовь к своей матери. Я взял этот стакан чая и через весь город бережно нес его своей больной маме, чтобы не расплескать, с уверенностью, что это будет ей приятно. Мне казалось, что этим стаканом чая я смогу ей помочь и облегчить выздоровление. Когда я его принес, мать сказала: «Ну, зачем же ты нес этот стакан чая через весь город, ведь его дали тебе!». Мне же очень хотелось сделать ей приятное и, как мне казалось, доказать свою любовь! Я говорю: «Мама, пей, пока еще он теплый!». Мать, конечно, в душе, наверное, порадовалась моему поступку, желанию сделать ей приятное. Пригубила немножко и говорит: "Сынок! А он что без сахара?" Этого я не знал, я – то думал, что он с сахаром! Он действительно был без сахара, нам стали давать стакан просто горячего чая. Эта история до сих пор потрясает меня, с одной стороны - своей детской наивностью выражения любви, с другой - горькой действительностью. К сожалению, так это было, и оно осталось в памяти навсегда!
был для нас таким лакомством, о котором мечтали, это была редкость. Только по большим праздникам, вернее, если был сахар, то это и был большой праздник и радость его попробовать. Через несколько лет, уже будучи в Нахимовском училище, где давали за завтраком сахар, я по крупинкам отсыпал немножко в маленький мешочек и тайком наслаждался им – высыплю несколько крупинок на книжку и языком слизну их, а во рту они медленно тают - какое блаженство! Сегодняшнему поколению детей этого уже никогда не понять и не почувствовать. Так и со всем остальным в нашей жизни. Что-то теряется безвозвратно, особенно это касается человеческих ценностей: доброты, гуманности, уважения, любви к своим ближним и родителям, порядочности и законности, патриотизма. Слово-то какое стало, как бы и не популярное, да и мало нужное, так как души опустошались от этого и других подобных слов, которые раньше несли в себе глубокий смысл служения обществу, людям, государству! Они были основным нравственным стержнем человеческой морали и определяли социальный уклад всего общества. Ведь что-то должно объединять людей в обществе, быть общностью интересов и правилами отношений. Над этими вопросами думали лучшие умы человечества, мечтающие о «Городе солнца», как, например, итальянец Кампанелла. За долгие годы Человечество выработало Кодекс правил, очень простых и понятных, несущих добро и мир людям, но не смогло запустить тот механизм, который был бы способен осуществить претворение их в жизнь. Общество развивается стихийно, действуют совершенно другие движители морали и нравственности- отсюда все негативные последствия наших бед и просчетов в воспитании и формировании человека, как носителя духовности, порядочности и всего того хорошего, как говорил К. Маркс, что выработало Человечество! В связи с этим мне бы хотелось вспомнить из моего далекого детства пример того, как среда, улица формирует и воспитывает качества, на первый взгляд кажущиеся и воспринимающиеся просто детской забавой, а на самом деле – судите сами! Когда я пошел в школу, естественно, круг общения со своими сверстниками и постарше у меня расширился. После школы, как правило, большую часть времени мы проводили на улице. И, как все поколения школьников, играли, баловались, шутили и подшучивали друг над другом. Гоняли что-то похожее на мяч – мешочек с опилками, и безмерно радовались, когда разгоряченные, прыгали в мутную воду арыков, охлаждая себя от жары, обжигающей дыхание и все тело.
Ведь столбик термометра показывал +40 и более градусов. Были у нас и свои заводилы, как сейчас принято говорить, - лидеры. Именно они для нас, малышей, были примером для подражания во всем и, естественно, они определяли те критерии принципов поведения, общения, поступков, которыми жила улица. Хотели быть лидерами все, но неуловимые подводные течения сами собой делали одних – лидерами, а других послушными подражателями их прихотей и желаний. Было одно качество, которое могло тебя сделать сразу лидером и героем. И не только признанным авторитетом, но и вызвать огромную зависть для подражания. А была это просто детская шалость, как нам казалось, и мы считали – особый вид охоты! За чем Вы думаете? Никогда не догадаетесь! Это – срезание кисточек с паранджи узбекских девушек и женщин. Паранджа – это традиционный наряд восточных женщин, которым она скрывает свое лицо. Он очень красивый и нарядный, расшитый цветными нитками золотом и серебром. По парандже можно было судить, из какого сословия женщина – бедная или богатая. И главной отличительной особенностью были висящие кисточки: дорогие и красивые или простенькие. И вот лидером считался тот, у кого на поясе больше болталось красивых и дорогих кисточек! Это вызывало неимоверную зависть и желание стать лидером. Значит, чтобы иметь эти кисочки, их надо было срезать, а это уже проявление незаурядных способностей в этом деле. Мало того. что надо быть смелым, надо еще овладеть всем тайным арсеналом этого искусства. Как правило, это делалось в местах большого скопления народа: на базарах и прочих общественных местах. Шло настоящее соревнование по срезанию кисточек. Это стало своеобразным спортом, который обернулся настоящим бедствием для местных жителей. Повальное увлечение этим развлечением повергло в шок местных жителей, это нарушало их исконные традиции и делало не безопасным пребывание на улицах. Увлечения и азарт, казавшиеся сначала детской шалостью, приняли уродливые формы бандитизма, и последствия не заставили себя долго ждать. Они были печальными. Это пример того, как дурное прививается очень быстро. Рождается, как правило, все негативное от отсутствия воспитания и контроля со стороны родителей, школы и.т.д.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
С вопросами и предложениями обращаться fregat@ post.com Максимов Валентин Владимирович
