Погребенье состоялось в 16 часов 27 января в Москве на Красной площади в деревянном Мавзолее временного типа. В 1930 году Мавзолей был заменен каменным, облицован мрамором, гранитом, ламбрадором, порфиром. Помнится мне и день 27 января 1924 года. Мороз 30 градусов. Из Заволжского, Закоторосльного, Центрального районов Ярославля, окружавших его слобод и деревень шли нескончаемыми потоками колонны людей на центральную (Ильинскую) площадь. Шли с красными знаменами, флагами, портретами Ильича, обрамленными черными бантами с длинными лентами. Над колонными от людского дыхания – серые облака пара. Головные платки женщин, шапки, усы, бороды мужчин покрыты инеем. Лица хмурые. Я шел в составе оркестра во главе колонны ЯГЭС. Но играть было почти невозможно. Инструменты замерзали. На перекрестках улиц горели костры. Люди обогревались. Мы, музыканты, обогревали инструменты. Пытались играть похоронный марш, но взятого из костра тепла, хватило только до первого перекрестка улиц. Инструменты замерзали вновь. Без пяти минут 16 часов на площади закончился траурный митинг. В 16 часов в момент погребения Владимира Ильича под Ярославлем гремел орудийный салют. Склонились знамена. Над городом стоял сплошной гул заводских, фабричных, транспортных (паровозных) гудков, длившийся три минуты. На эти минуты везде остановились станки, работы, городской транспорт, в молчании на улицах остановились люди. Мужчины, несмотря на мороз, сняли шапки. Так трудовой народ прощался со своим вождем и учителем, великим мыслителем В.И.Лениным, развивавшим основные положения учения Карла Маркса и обогатившим его практическим воплощением борьбы пролетариата против капиталистического угнетения. Возникло марксистско-ленинское учение, марксизм-ленинизм.
Работая на ЯГЭС, я многое познал, увидел, был приобщен к труду, к общественной работе, и это было главным в моем воспитании, я почувствовал и испытал трудовую дисциплину и в какой-то степени общественную дисциплину, трудовое товарищество. И все это вовсе не значит, что я лишился или избавился от мальчишеского характера и поведения. Нет. У нас сложилась дружная группа ребят, работавших в разных цехах ЯГЭС: Саша Поляков, Димка Шатров, Витя Щербаков, Никита Корнилов и некоторые другие. Вместе ходили купаться в Волге, в Летний сад на танцы, в рабочие клубы на вечера самодеятельности, в кинотеатры.
Кстати сказать, я и сейчас с тем же юношеским восторгом смотрел бы такие фильмы с участием актеров: Гарри Пиль, Гарольд Ллойд, Бестер Кетви, Мэри Пикфорд, Дуглас Фербенкс и другими, как «Женька Окурок», «Летающий автомобиль», «Багдадский вор», «Всадник без головы», «Человек невидимка», «Таинственная рука или тайны Нью-Йорка», «Дочь Африки», «В дебрях Африки», «Кровь и песок» и ряд других картин. Так что гуляли, веселились по-мальчишески, играли в разные игры с девчонками, а также в футбол, в лапту и другие игры, зимой – катались на коньках и лыжах. Но мы никогда не допускали в своем поведении чего-либо антиобщественного или аморального. В 1924 году, вскоре после кончины В.И. Ленина меня приняли в комсомол. На ЯГЭС я работал более двух лет. Определился режим и ритм моего бытия. Приобретал новые знания в электротехнике, Саша Блинов по-прежнему курировал мою работу. Казалось, что определился крепко и навсегда мой трудовой, профессиональный путь. Ан нет! Судьба распорядилась по-другому, внесла вводную, потребовавшую осмысленного, продуманного решения, не только моего, но и матери и ее зятя – коммуниста Александра Александровича Жирова.
Глава VII. Крутой поворот на трудовом пути.
В один из последних дней августа 1924 года, находясь в канаве под пассажирским вагоном, исправляя неисправность в электропроводке, я услышал Сашу Белова – секретаря комсомольской организации, сказавшего мне: «Ленька! После работы пойдем в Горком». – «Зачем? – спросил я, – Там узнаешь», – ответил Саша, и его ноги скрылись из моего «подвагонного» взора. Наверное, опять, подумаля , оркестр понадобился Горкому комсомола. Горком партии и Горком комсомола пользовались нашим оркестром для участия в ряде мероприятий: для открытия, например, Дворца Труда, для направления на городские и загородные предприятия, для участия в их праздничных вечерах и т.п. В упомянутые дни Василий Михайлович был болен. В таких случаях старшиной оркестра оставляли меня. Но в данном случае я ошибся. Приветливо поздоровавшись, секретарь Горкома обратился ко мне:
– «Ты знаешь, что комсомол шефствует над . ЦК выделил нам несколько путевок для направления ребят на обучение в Военно-морском училище с последующей службой на командных должностях на Флоте». Слушая его, я по наивности подумал, не меня ли он хочет подключить к отбору кандидатов. Но он продолжил: – «Саша говорит, что ваша организация рекомендует тебя послать в Морское училище. Поедешь учиться на флотского командира?» – спросил меня секретарь. Такого оборота я не ожидал. В голове забегали разные мысли, но совсем не о комсомольском долге, не об ответственности, не об обязанностях, связанных с шефством комсомола над Флотом. Мы, мальчишки, наблюдая краснофлотцев, прибывавших в Ярославль в отпуск, завидовали их оригинальной, красивой форме. Поэтому первое, что мне представилось после вопроса секретаря – быть самому одетым во флотскую форму, а второе – увидеть настоящее море, настоящие военные корабли, плавать на них. Однако, радужные мысли затмевались тревожными: мне еще только 17, образование – 7 классов, примут ли в училище, да и отпустит ли мать?! Так я и ответил, добавив, что надо спросить разрешения у матери. – «Правильно сделаешь, - сказал секретарь, и ответ завтра сообщишь Саше». Придя с работы домой, я рассказал матери о разговоре в Горкоме. Дома находился и А.А.Жиров. Мать колебалась. Конечно, ей трудно было выпустить своего младшего в такой далекий самостоятельный полет. Что еще там получиться?! А здесь-то я приобщен к хорошему делу. – «Какой из тебя командир, – сказала мать. Ты еще «Чижик» (так называли меня рабочие цеха ЯГЭС из-за относительно маленького роста).
Леонид Константинович с мамой и детьми Леной и Женей во дворе дома Елизаветы Евграфовны. 1949 г.
– «Напрасно, мамаша Вы так думаете, – вступил в разговор А.А.Жиров. У нас говорят, что он по-командирски музыкантами командует. А сам-то как? – спросил Жиров, – не боишься? – «Не боюсь, – ответил я. Хотел бы поехать и учиться». – «Поезжай!» – с доброй грустью и влажными глазами сказала мать. Наверное, с полминуты возникло молчание, оба смотрели на меня. Молчание прервала мать. – «Александр Александрович говорит, что Ленин поручил комсомолу над флотом шествовать, велел молодым учиться. Царство небесное этому доброму человеку!» – сказала мать. – «Да уж какое, мамаша, царство на небесах-то? – возразил Жиров. Ильич-то не верил ни в бога, ни в черта». – «Это враки!» – в свою очередь возразила мать, – Вы, Александр Александрович, человек умный, рассудительный, – продолжала она, – а клевету распознать не сумели. Это дунаевы, вахромеевы, оловянишниковы (она назвала крупных купцов и фабрикантов, ныне в их роли - Чубайсы, Ходорковские, Гусинские...) клеветали на Ленина, что он якобы антихрист, безбожник, разрушитель. Так то же враги Ленина! Кто же как ни бог, помогал ему творить добро бедным, простым людям, изгнать богатеев и душителей народа?!».
– «Ай, да мамаша! – рассмеялся Жиров, – здорово отчитала меня. И что верно, то верно. Фабриканты, купцы, банкиры, помещики действительно враги Ленина и его добрых дел. Немало возводили на него подлых, мерзких поклепов. А в бога-то, все-таки, он не верил. Верил в разум человека и в силы народные, особенно, в силы рабочего класса и беднейшего крестьянства. Диспут, возникший между тещей и зятем, закончился в пользу моей поездки в Ленинград. На следующий день я передал Саше Белову о согласии Елизаветы Евграфовны на мою поездку в Военно-морское училище. А он в ответ на это сказал, что прежде чем вести меня в Горком комсомола, согласовал вопрос с Жировым, который, поддержав мою кандидатуру, обещал подготовить Елизавету Евграфовну к согласию на мою поездку.
В пути.
Впервые в жизни я вошел тогда в вагон поезда дальнего следования: Кострома-Ленинград, через Рыбинск, Бежецк, через Бологое, на магистраль Москва-Ленинград. На вокзале провожали меня мать и сестра Раиса. Билетами обеспечил представитель городского Военкомата. От ЯГЭС нас было двое: кроме меня, ехал Виктор Сарбунов, бывший гэпэшевец - воспитанник Губпролетшколы.
Народу в вагоне, как говориться, «полна коробочка». Я пристроился на полке третьего этажа общего пассажирского вагона. Духотища. Но открывать окна не разрешалось. Топливом паровоза были дрова, из его трубы выбрасывался густой черный дым и пучки искр, залетавших в окна, были возгорания. Средняя скорость поезда была небольшой. Остановки происходили не только в городах, но и почти на каждом полустанке. В пунктах, в которых паровоз заправлялся водой и дровами, принимал или выгружал багаж, стоянки занимали от 20 до 30 минут. Помня наказ матери, я всю дорогу не выходил из вагона. Вещей с собой – маленький узелок с запасной парой белья, и еще меньше узелок – с харчем. В светлое время смотрел в окно. Перед взором проходили подлески, лесные массивы, луга, картофельные поля, полосы сжатых зерновых, холмы, овраги, ручьи и реки с берегами, заросшими ветлами, ивами, вязами, опустившими свои гибкие ветви в воду. Все это под солнечными лучами и голубым небом создавало своеобразную гамму красок с уже появившимися местами желто-багряными пятнами. Красива русская природа! А вот деревушки, их дома, подсобные строения, ограждения дворов и участков земли оставляли грустное, жалкое зрелище: домишки покосились, покрыты высохшей, выцветшей грязно-серой соломой; стены подсобных строений дырявые, ограждения из разнодольных жердей уложены сикось-накось, разрушались. Смотрел на такие картинки и вспоминал некрасовские «гореловы», «нееловы»... Проходили, не обращая внимания на поезд, женщины с ведрами на коромысле, наполненными речной водой: босые, в легких кофтах и длинных юбках с заткнутыми с боков за пояс подолами. У других – на плече корзина с бельем или таз, удерживаемый на бедре. Шаг – медленный, усталый. И никакого внимания поезду. Хватало, видимо, и своих мыслей...
Другое дело – ребята. Нередко группы по 5-6 человек, мальчишек и девчонок стояли вблизи железнодорожного полотна. Мальчишки – в длинных холщовых рубахах, подпоясанных бечевками, одна штанина засучена выше колена, другая опущена ниже пят, лохматые, давно не стриженные. Одна группа – с собаками. Другая – с коровами, третья – с козой, четвертая – и с тем и другим. Смотришь на них, а беднота так и лезет в глаза (Продолжают иметь место существенные сходства с обстановкой вековой давности с современной российской деревней и не только с ней. Сколько еще времени будут издеваться на русским народом иродные правители и их верные собаки). А лица радостные, улыбаются, ручонками машут проходящему поезду. Вот оно, беспечное, беззаботное, бездумное детство! Было начало сентября. На сжатых ржаных полях по-прежнему еще упорно «трудились» грачи, другие пернатые. Кое-где люди копали картофель. Редко, но наблюдались лошади с телегой, уныло бредущие с опущенной головой, управляемые 7-8-летними малышами. Ночью не спалось. Не только из-за духоты. Разные мысли одолевали: из недавнего прошлого – домашнего и коллектива ЯГЭС, и из наивного представления будущего. Думал и о матери: будет жадно ожидать весточки от меня, как ожидала в военные годы с фронта от первого зятя и от старшего сына. Я знал ее характер. Ценил ее любовь, заботу. И она ценила во мне сыновью преданность. Позднее Тоня – старшая сестра рассказывала мне, что мать с волнением отзывалась обо мне за то, что выросший до 17 лет, став рабочим, я не переставал считаться с ее советами, без ее согласия не предпринимал решений в возникавших жизненно-трудовых ситуациях. Многое передумалось за ночь под стук вагонных колес.
А я... Я в боях не бывал, не совершал подвигов... Но товарищ мичман, — он поглядел на Межуева, — секретарь нашей партийной организации, мне сказал: «А ты, Глоба, живи и служи, чтобы всегда быть готовым к подвигу». И дал мне рекомендацию... Бабочкин горячо рекомендовал Глобу: — Глоба — классный специалист. Орудийный расчет его первым на корабле стал отличным. Мы видели: он смел и отважен. Он хорошо понимает, что у нас, моряков, отвага и мужество должны сочетаться с мастерством, с трезвым расчетом. Глоба учится... Его орудие стреляет без промаха — это показали последние стрельбы. Глоба много и упорно читает, готовит себя к пожизненной морской службе... Кто-то спросил: — Значит, навсегда остаешься? — На всю свою жизнь... Говорит Межуев: — Глоба борется, чтобы весь корабль стал отличным, человек политически развитый, обладает большим кругозором, настоящий моряк; на него равняются остальные. Таких, как Глоба, уважают и ценят... Все поздравляли его. Подошел к нему Супрунов. В первый раз за все время подошел, как бывало в Москве, на окраине, правда, не посмел Герасей назвать, а поздравил официально. — Спасибо, — сказал Полтора Герасима. — Думаю, Леня, что и ты станешь опять человеком. — Это что же, девчонку из воды вытащил, так сразу и человеком с большой буквы, выходит, я стану? — Глаза Супрунова стали наглыми, вызывающими. — Да я, может, за ней и в холодную воду кидался и жизнью своей рисковал потому, что мне, Дон-Жуану, опять же новая жертва нужна.
Что теперь твоя постылая , Страх познавший Дон-Жуан?
Глоба только вздохнул да рукою махнул: — Эх, матрос, матрос Супрунов! А я-то думал... Супрунов, поняв, что перехватил, погасил вызывающую наглость в глазах и проговорил глуховато: — Матрос Супрунов расчет свой не подведет. — Давно бы так, Леня. Но Глоба все же предупредил: — Ты уж с этой... спасенной, как ее там, Зельмой, что ли, романов не заводи. Воздержись. Становись по всем пунктам ты человеком. Чтобы за тебя не краснеть. — Не покраснеешь. Не покраснеете, — поправился Супрунов, вспомнив, что говорит со старшиной.
Лейтенант Стожаров, окончив доклад комдиву, чуть задержался уходя. — Я обратился к вам с просьбой списать с моего корабля двух опозоривших его трусов. Поскольку вы своего решения до сей поры не вынесли, прошу считать, что моей просьбы не было. — Почему? — поднял брови Щегольков. Если бы Стожаров заглянул комдиву в глаза, он заметил бы мелькнувшую в них хитринку.
— Признаю, что погорячился и забыл... да, забыл о том, что я обязан был воспитать их людьми с большой буквы. Мою ошибку исправляет теперь ... — Ага... — почему-то значительно произнес Щегольков. — Что вы сказали? — Нет, ничего. Продолжайте. — Тогда... ночью, когда мы спасали баркас, оба действовали не хуже других. — Но и не лучше, надеюсь? — Нет. Но — разрешите спросить — почему «надеюсь»? — Потому, что было бы неправдоподобно, не так ли? Добро, лейтенант Стожаров. Наш командир соединения учит — не бросаться людьми. Мы ведь тоже в училище все были разные, не правда ли? И нам вправлял мозги комсомол. А только комсомол комсомолом, но и сам не плошай. Теперь дело — за вами... И комдив дружески пожал руку Стожарову.
Только что окончившийся был серый и тусклый. На этот раз шла пьеса, давно надоевшая; декорации были затрепаны; то почему-то не открывалась картонная дверь, то актер отвечал невпопад партнеру, то не вовремя загорался прожектор. Кузьмина играла девушку, ставшую женой «трудного мужа»; она пронесла любовь к нему через годы больших испытаний. В зале слышались всхлипывания, и из сумочек извлекались платки. И верно: она была очень естественна; было трудно подумать, что та же актриса вчера была женой-куколкой, Норой. А теперь женщина из пьесы сидела в каморке за сценой у зеркала, усталая, с измученным, но счастливым лицом. Они-таки встретились! Она пригласила Крамского сесть, подождать, и он молча смотрел, как сползает грим и она становится Леночкой. Но не той Леночкой, которая встречала его когда-то на платформе Разлив. Перед ним была моложавая женщина, почти стройная, с едва заметными морщинками возле серых, удивительных глаз. Непостаревшие волосы цвета каштана обрамляли лицо. Как странно, что людям, вновь нашедшим друг друга, как будто не о чем говорить. Сказать хочется много, но с чего же начать? — Постарели мы, да? — улыбнулась она, глядя в зеркало. — Я — конечно, — ответил он, — ну, а ты... — А я — нет, ты хочешь сказать? Не стоит, Юрочка. Я своих лет не скрываю. Я ведь больше уже не играю Джульетт и Офелий. Баста! Готовлю Кручинину, постепенно перехожу на старух. Театр бросать вот не хочется... Она вздохнула.
Он понял: она театр любит не меньше, чем он свое море, свой флот. А мне сказали, почему ты вчера ушел со спектакля. Как, должно быть, у тебя хорошо на душе! А я-то было подумала... Подумала, что скверно играю. — Нет, Леночка. Играешь ты хорошо. Но для меня ты—не только актриса. Ты—самое лучшее воспоминание юности... — Только воспоминание? — спрашивает она с грустной улыбкой. — Ты меня не забыл? — Не забывал ни на день, ни на час, — ответил он просто и искренне. — Я — тоже. — Она взяла его за руку. — Ну вот, я и готова. Куда мы пойдем? — Хочешь пойти на народный праздник? Сегодня — Иванова ночь. — Как ни странно, я никогда не видела огней Ивановой ночи...
Одна из последних белых ночей — ночь на Ивана Купала. Воздух предельно чист и прозрачен. Синеют береговые леса. По всему побережью, куда ни кинь взгляд, поднимаются к светлому небу дымки; то тут, то там видно желтое пламя костров. Студенты из Тарту и Таллина приехали на каникулы в родной городок. Уж они-то умеют веселиться и петь! Какие чудесные песни поют в эту светлую ночь! Никита идет рука об руку с Лайне. Она доверчиво прижалась к его плечу. Никите кажется, что когда-то все это было: и ночь, и костры, и песни, и девушки в полосатых юбках и в белых вышитых кофточках с широкими рукавами, девушки с голубыми и алыми лентами в светлых, как лен, волосах. Было? Где? Может быть, в какой-нибудь пьесе? В опере? Или в кино? Парень в короткой курточке и в коротких штанах берет за руку свою подругу. Они разбегаются и летят над костром. Тогда Лайне толкает Никиту плечом, как деревенская девушка своего кавалера: — Прыгнем, а? Разве мы — хуже их? И такой задор светится в ее синих глазах, что он даже не задумывается: удобно ли офицеру прыгать через костры Ивановой ночи? Он берет Лайне за руку, и они бегут по влажной, примятой траве. Ее рука отрывает его от земли, они скользят над костром, слыша: «Браво, моряк!» И вот они на траве, разгоряченные, запыхавшиеся. И ему опять кажется, что все это было когда-то — он уже прыгал через в такую же торжественную и тихую ночь, и Лайне была его девушкой.
Душа поет. И все девушки в эту ночь кажутся хорошенькими и юными. И Никита зовет Лайне на веселую польку, и она кладет руки ему на погоны, и они прыгают, кружатся... Впервые Лайне берет его под руку и подводит к Херманну Саару и тетке Райме, и толстуха хочет поцеловать его за спасение племянницы, а толстый Саар притворно сердито ворчит: «Тебе бы только лизать молодых». И Никита пытается убедить, что не он спасал Лайне, но Лайне оспаривает: «Он, он!» — и тетка Райма расцеловывает его в обе щеки сочными, пахнущими рыбой губами.
Студенты и девушки выходят с факелами из лесу попарно, и от трепещущих огней краснеют лохматые сосны. — Я в жизни не видела ничего подобного, — восхищается Леночка. Она качается на качелях в лесу с девчонками и кружится в хороводе, а когда начинаются танцы — танцует без передышки с парнями веселую эстонскую польку. Потом с виноватым видом подходит к Крамскому: — Я сегодня совсем сумасшедшая. Но мне, честное слово, так весело! Приглашают к столу. На длинных столах на берегу бухты дымится картошка — и чего еще только там нет! И соленая килька, и копченые угри, и сиги, и румяная плоская камбала, и кувшины с домашним, пенящимся пивом. Крамского сажают на почетное место. Он помог им построить и эту новую пристань у моря, и этот клуб там, вдали, и его моряки оснащают старую шхуну, и она станет «Калевипоэгом», учебным судном, для юных мечтателей, которые хотят плавать всю жизнь по морям.
Моряков угощают , и девушки с голубыми и алыми лентами в светлых, как лен, волосах, ухаживают за ними — ведь кое-кому из них вчера ночью моряки сохранили жениха, брата, отца. Не произносят речей — они не нужны нынче, речи, все ясно без слов. Тильда, в переднике, с седыми косами за спиной, бродит между столами и, подойдя то к одному, то к другому моряку, спрашивает, заглядывая в глаза: «Ты — Миша?» Все предупреждены и с уважением смотрят на бедную девушку, спасшую от смерти их товарищей—моряков. Дорогого ценой она расплатилась.
Никита и Лайне идут по дороге, обсаженной соснами. Верхушки их образуют высокий шатер. Где-то в чаще поют. А они идут молча. Лайне верит в судьбу, хотя в университете твердо усвоила, что судьба — предрассудок. Никита — ее судьба. Никита идет рядом с ней среди ночи. Вдруг ему вспоминается утонувшая на днях девушка; она лежала на отмели с разметавшимися светлыми волосами и руками, раскинутыми крестом. Лайне тоже могла лежать неподвижно на какой-нибудь отмели! Странно: и она как раз подумала об утопленнице. Остановилась: — Ни-ки-та! — Есть Никита!—откликается он. — О! Мой милый... Мой милый...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Саша не ограничивался производственной, технической стороной дела при работе со мной. Спрашивал: где, как и кем я провел вчерашний вечер, как здоровье у Елизаветы Евграфовны и т.п. Иногда давал местную или центральную газету и говорил: «Прочитай, Ленька, вот эту статейку, интересная, деловая». В рекомендованных им статьях содержался материал о производственной деятельности молодежи, идеологической и политико-воспитательной работе, о комсомольцах – Героях гражданской войны и т.п. То было мое первое приобщение к периодической печати. До этого никогда не приходилось держать газету в руках. И действительно, материал был интересный для меня, с таким я сталкивался впервые, также как и с тем, что слушал на занятиях комсомольской учебы.
Интересна была (сейчас вспоминаю) и форма контроля, применявшаяся им, за выполнение мною его рекомендаций. Он не устраивал допроса. Но на следующий день обязательно изыщет или изберет момент, чтобы проверить, читал я указанную им «статейку» или не читал. Делал это как бы между прочим, при разговоре в период совместной работы в цехе или в канаве двора под вагоном, или во время обеденного перерыва. Брал меня с собой при выездах к «заболевшим» на линиях вагонам, чтобы устранить неисправность. Работы для цеха было очень много. Электрочасть вагонов значительно износилась. Не хватало запасных частей и многих материалов для ремонтных работ. Трамвай в Ярославле впервые начал действовать в 1900 году. Принадлежал частной бельгийской компании, Управление (контора) которой находилась в Брюсселе. В годы Первой мировой войны поставки из Бельгии двигателей, запасных частей и необходимых материалов резко сократились, а с появлением в России крупных революционных перемен и Гражданской войны – и вовсе прекратились. В начальных 1920-х годах ЯГЭС испытывала нужду не только в электромоторах и агрегатах, но и в медном проводе, в изоляционных материалах, в измерительной аппаратуре, вплоть до канифоли и паяльной кислоты, олова, в которых электропромышленность, как никакая другая, испытывает постоянную потребность. Отечественная промышленность еще не была в те годы способной обеспечить поставки упомянутых материалов. Приходилось «раскулачивать» одни вагоны, чтобы ввести в строй другие.
Путевое трамвайное хозяйство: рельсовое полотно, стрелочные переводы, воздушная электропроводка – тоже требовали серьезного ремонта, особенно после разрушительного воздействия Ярославского эсеро-белогвардейского мятежа в июле 1918 года. Воздушная проводка частенько обрывалась, вагоны сходили с рельсов. Через год меня обязали сдать «норму» (узаконенное испытание для получения квалификационного разряда), тема которой была «Неисправности в электросхеме пассажирского вагона внепаркового исполнения». Саша тогда уделил мне многие часы своего свободного от работы времени. Мы с ним облазали, пораскручивали, «отремонтировали» все узлы вагонной силовой и осветительной схемы, начиная с крыши и до вагонной тележки в канаве. Экзаменовали меня мастер цеха И.В.Кузнецов и его помощник дядя Петя в присутствии работника отдела кадров и Саши Блинова. Обучая меня, Саша говорил, что неисправность не так трудно устранить, труднее найти ее. А потому большее внимание уделил изучению электросхемы, измерительных электроприборов, порядка и техники устранения неисправностей. «Норму» сдал успешно и получил начальный квалификационный разряд. Из учеников был переведен в кадровые рабочие. Стали привлекать меня и к ремонту (перемотке) электромоторов, к исправлению их коллекторов. Производительность труда была низкой. Во всех рабочих процессах, кроме токарного, царил ручной труд. Но трудовой энтузиазм рабочего коллектива был высоким и причиной тому - победа народа, изгнание иностранных интервентов из страны. Преобладающее большинство рабочих ЯГЭС составляли борцы за установление Советской власти в Ярославле и участники Гражданской войны. Рабочий класс, руководимый партией Ленина, стал полновластным хозяином страны. Он и действовал как хозяин, предъявлял высокую требовательность к качеству труда, к выполнению трудовых заданий и к трудовой дисциплине. Все это ярко проявлялось на собраниях рабочего коллектива ЯГЭС. Я впервые присутствовал на таких собраниях. Они носили конкретный, предметный, деловой характер. Любители говорить вокруг да около не пользовались ни одобрением, ни авторитетом.
В то время шло восстановление народного хозяйства. Чуть ли не каждую неделю проводились субботники и воскресники в целях выполнения внутренних и общегородских задач и дел. За Волгой возводили Ляпинскую электростанцию, которая, кстати, и поныне обеспечивает Ярославль электроэнергией. Здание бывшего губернаторского дома перестраивали во Дворец труда (ныне в нем, на Советской улице, Дворец пионеров), осуществляли разгрузку железнодорожных вагонов и барж с дровами, со строительными материалами для Ярославля. Нередко отрабатывали по 2-4 часа в неделю сверх рабочего времени, заработок от которых направлялся в различные фонды: флота, авиации, Осоавиахима (ныне ДОСААФ), узников капитала, МОПРа (Международная организация помощи рабочим), строительства детских заведений и в другие фонды. В 1923 году по всей стране проходила «Неделя Флота». Председатель Всесоюзного центрального исполнительного комитета (ныне Верховный Совет СССР) М.И.Калинин писал в «Обращении к народу»: – «Морскому флоту должен быть уделен максимум нашего внимания. Пусть каждый завод, фабрика, село, волость, город будут считать своим долгом помогать морскому флоту и быть активными участниками его строительства» А Михаил Васильевич Фрунзе следующими словами характеризовал состояние в те годы :
– «В общем ходе революции и… Гражданской войны на долю морского флота выпали особо тяжкие удары. В результате мы лишились большей и лучшей части его материального состава, лишились огромного большинства опытных и грамотных командиров, играющих в жизни и работе флота еще большую роль, чем во всех других видах оружия, потеряли целый ряд морских баз и, наконец, потеряли основное ядро их краснофлотского состава». В сумме это все означало, что флота у нас нет! В ту январскую неделю трудящиеся добровольно, из личных фондов, несли на пункты сбора всевозможные материальные ценности: предметы одежды, белья, обуви, ткани, варежки, носки, перчатки, шарфы, табачные кисеты, специально связанные заботливыми женщинами, книги для корабельных библиотек, денежные средства, изделия из цветных металлов. В декабре 1922 года комсомол принял шефство над Военно-морским флотом. А в январскую неделю шефство над флотом и над отдельными кораблями, учебными заведениями флота приняли многие предприятия, учреждения, культурные заведения. Словом флот строился всей страной. (Далее, следует описание, как рабочий класс боролся за трудовую дисциплину, за чистоту своего авангарда, партийных рядов). Мне, молодому парню, только что вступившему на трудовой путь, коллектив ЯГЭС дал очень много полезного и поучительного. Здесь я встретился не только с новыми людьми, но и с новой для меня идейной, нравственной, общественной атмосферой, доселе мною не испытываемой.
Здесь я познал АЗЫ многих сторон жизни рабочего коллектива: формы, способы и средства, с помощью которых рабочий класс, руководимый Коммунистической партией, выполняет свою историческую миссию правящего класса, хозяина, распорядителя и исполнителя местных и общегосударственных общественных дел, проявление заботы о каждом работнике и его семье – здоровье, образовании, отдыхе, улучшении условий труда, нравственном и культурном воспитании, о быте и т.д., включая способы и средства воздействия на нерадивых, уклоняющихся от выполнения обязанностей советского гражданина, нарушителей трудовой и общественной дисциплины. Здесь я получил первые сведения о революционной деятельности В.И.Ленина, о его арестах, ссылках, эмиграции, о том, что Ленин является создателем партии большевиков, первого в мире Советского, социалистического государства, Красной армии и Красного флота, Вооруженных сил нового типа, что советский народ, строя новую жизнь без царя и капиталистов, действует под руководством Коммунистической партии, являющейся самой сознательной частью рабочего класса, его авангардом. Здесь я впервые увидел и узнал о роли партийной, профсоюзной и комсомольской организации предприятия. Слушал гневные выступления коммунистов и беспартийных против вылазок разномастных оппортунистов, слушал выступления в поддержку ленинской внутренней и внешней политики. Видел и почувствовал, с какой душевной теплотой и любовью говорили рабочие о своем Ильиче.
ЯГЭС имела свой клуб. Работали кружки: драматический, кройки и шитья, вязанья, были духовой и струнный оркестры. Читались лекции по международному и внутриполитическому положению, ставились спектакли, концерты художественной самодеятельности, вечера танцев. В летние месяцы совершались организованные поездки на пароходах в красивые, зеленые места (лесные), что находятся на берегах Волги выше Ярославля. Собирали цветы, ягоды, грибы, устраивали вокальные и музыкальные концерты. Клубной работой и художественной самодеятельностью руководили три брата Григорьевых. Все они были музыкально хорошо подготовленными: старший – Николай Михайлович играл на басе в духовом оркестре и руководил драматическим кружком, был режиссером и постановщиком спектаклей; средний – Василий Михайлович играл на трубе и руководил духовым оркестром, обучал желающих игре на духовых инструментах; тем же занимался и младший брат Константин Михайлович, но со струнным оркестром, одновременно играя на альте в духовом оркестре. С приходом на ЯГЭС меня, по воли Саши Блинова, сразу же включили в состав духового оркестра и сделали помощником Василия Михайловича, вроде как старшиной оркестра, привлекали и к обучению игре на духовых инструментах. Кстати, Саша тоже играл на альте в духовом оркестре. Вскоре он признался, что мотивом переманить меня из ЯГПШ на ЯГЭС было его желание усилить состав оркестра играющим на трубе, поскольку одному Василию Михайловичу – единственному трубачу было трудновато.
Вскоре после прихода на ЯГЭС меня приняли в члены профсоюза молодых металлистов. Блинов в 1923 году включил меня в состав группы комсомольской учебы. Молодежь, члены профсоюза избирали меня делегатом на городскую и губернскую конференцию молодых металлистов. Последняя проходила в Нижнем Новгороде (ныне город Горький)В. Словом меня приучали к общественной работе. 22 января 1924 года коллектив ЯГЭС был поднят, как по тревоге, был собран в зале столовой. Секретарь парторганизации с явным волнением сообщил: «Товарищи! Вчера в поселке горки под Москвой скончался В.И.Ленин». Не забыть мне состояния собравшихся, услышавших это сообщение. Все остолбенели. В зале – звенящая тишина. Минута, вторая, третья… Все со склоненными головами. У многих рабочих, служащих, выдержавших тяжкие испытания в битвах за революцию, закаленных в борьбе Гражданской войны – на глазах слезы, во взоре растерянность, нервно комкаются руками шапки, снятые с голов. Тишина, стоявшая в зале, была нарушена возгласами рабочих: «Умножим силы за дело Ильича!», «Ленин всегда будет с нами!», «Дело Ленина бессмертно!», «Беспощадный бой «правым» и «левым» оппортунистам!», «Не щадя жизни, продолжать дело Ильича!». И тут же возгласы: «Прошу принять в партию большевиков!», «И меня принять в партию Ленина!». За ними следовали другие с такой же просьбой. Кстати сказать, вскоре и я был принят в комсомол. В те дни, к какой бы группе рабочих ни подошел, в их разговорах слышится одно: «Не жалел себя!», «Тяжкий груз тянул при надорванном здоровье!», «Всю жизнь отдал за наше рабочее дело!», «Враги его здоровье подкосили!» и т.п. Из многих городов, со всех сторон страны в Москву поступали телеграммы о выезде для участия в похоронах делегации и с просьбой повременить с погребением тела Владимира Ильича.
— Хотела бы я знать, долго ли мы проживем в этом городишке! — воскликнула Нора Мыльникова, выходя из театра на дождь и подбирая длинное, широкое, как колокол, платье. — Стараюсь, стараюсь, матушка. Следую твоим умным советам. Показываю себя с самых лучших сторон — и умным, и дельным, и все замечающим. Что-то пока не клюет. Боюсь, что уедем с тобой отсюда, когда рак свистнет. — Но ты должен подумать о нас! Отец пишет, что не может содержать меня всю мою жизнь. Мне уже... — Знаю, знаю, сколько тебе, не скрывай, — усмехнулся Мыльников, помогая раскрыть непослушный зонт. — Что ж, придется подсократить аппетиты. — И не подумаю, — возразила Нора. — У меня есть еще муж. — Который, увы, не может жить не по средствам: содержать твой литературно-музыкальный салон, обеспечивать твой гардероб — ночной, утренний, уличный, театральный, отправлять на курорты по первой заявке. Подсократиться надо, голубушка. От тебя за три кабельтовых пахнет дорогими духами. Душиться придется поменьше, одеваться скромнее, знакомых твоих не прикармливать. Эти Ясный и Палладий Пафнутьевич едят, как ...
— Но я не могу жить без общества! У меня характер общественницы! — Недурно сказано — не для меня, для женорга. А ты все же отцу своему напиши: пусть не буянит. Он знал, за кого ты выходишь. Не за изобретателя или за генерала в отставке. За лейтенанта, запомни навсегда, милая, за лейтенанта, дослужившегося всего до старшего лейтенанта, которому до адмиральских погон еще трубить да трубить... — Разве для такой жизни я создана! — воскликнула трагически Нора. — Согласен. Ты должна бы была блистать звездой первой величины на раутах и приемах. Не вышло, матушка, так смиряйся. И звезды тускнеют. — Ты — циник! — Весьма возможно. Давай зонтик, моя дорогая. Приятно поговорили — незаметно дошли. Он поглядел в бушевавшее небо. — Крутит наших, наверное, в море. Прошу! И толкнув дверь подъезда, пропустил Нору.
В антенне неистово воет ветер. Волны кидают «Триста пятый» с борта на борт, окачивают палубу, мостик. — Товарищ старший лейтенант! «Триста седьмой» возвращается в базу! — докладывает сигнальщик, увидев ныряющие во мгле огни. — Где «Триста третий»? — запрашивает Бочкарев. — Потерял с ним связь, — отвечает командир «Триста седьмого». «Триста пятый» рвется вперед; дождь сыплет в лицо. Включают прожектор. Светлое пятно бегает по пустынным волнам. — Входим в квадрат, — докладывает Бочкарев Крамскому. — Добро.
рвет парусный обвес мостика. «Триста пятый», меняя галсы, ходит среди островов... «Что с «Триста третьим»? Почему он не отвечает на вызовы?» Наконец радист докладывает: — «Триста третий» радирует: «Ветром сорвало антенну, повреждение исправлено. Продолжаем поиски шхуны». Ночь. Волны. Пустынное море. Людей могла поглотить пучина... Приборы умны, но они не могут услышать заглохший мотор. Есть другие, которые могут шхуну увидеть. На мачте непрерывно вращается антенна радиолокационной станции; это — глаз, видящий в темноте и в любую погоду. Но в бурном море — много помех. Умный прибор может не обнаружить крохотную рыбацкую шхуну — ее маскируют волны. На экране нет ни одной черной точки. Узкая светлая полоска возникает над морем: рассвет. Теперь надеяться надо на глазастых сигнальщиков. «Триста пятый» обходит островок — нагромождение камней в волнах пены. Сигнальщик — глаза его от дождя слезятся, и он непрерывно вытирает их рукавом — докладывает: — Неизвестный предмет! По правому борту! Бочкарев переставляет ручки машинного телеграфа на «Стоп». Моторы смолкают. «Триста пятый» перебрасывает с волны на волну. Крамской пытается разглядеть «неизвестный предмет». Это — шхуна. Шхуна со сломанной мачтой.
Отчаянно машет привязанный к ней человек. Других не видно. Бочкарев приказывает: аврал. «Малый ход». Зайдя с наветренной стороны, «Триста пятый» поддрейфовывает к шхуне. Сильная волна то поднимает ее выше борта, то поднимает «Триста пятый» над шхуной. Видны лежащие на палубе люди, по ним перекатывается вода. В короткое мгновение, когда борта корабля и терпящей бедствие шхуны оказываются на одном уровне, боцман и Глоба перебираются на нее с ловкостью подлинных моряков. Еще мгновение — и Херманн Саар, подхваченный десятками дружеских рук, стоит на палубе «Триста пятого». Врач подносит рыбаку флягу со спиртом. Глоба кричит: — Принимайте следующего! Вдруг шхуна резко проваливается, и Глоба выпускает из рук свою ношу. Человек за бортом! Тотчас же кто-то прыгает в волны. Двое за бортом! Летят спасательные круги. Светлый луч прорезает тьму. Вот они! На борт подняли Зельму — внучку старого Сеппа. Супрунов отфыркивается, как кот. Проглотив спирт, Зельма отчаянно кашляет, сбрасывает зюйдвестку, в по плечам рассыпаются светло-русые волосы. «Ай да девчонки, моря не боятся, вот молодцы!» — восторгается кто-то из матросов. Теперь передают со шхуны других рыбаков. «Еще девчонка!» — кричит кто-то. «Лайне! — узнает Никита. — Лайне, Лайне!» — стучит его сердце. Он удерживается, чтобы не кинуться с мостика вниз. Как она ему дорога! Он мог потерять ее здесь, в ночном бушующем море! Шхуну с трудом берут на буксир. На палубе ее лежат серебристые от чешуи сети — достояние и богатство колхоза «Эдази»...
«Полный ход», — весело звонит машинный телеграф. Мотор на шхуне заглох, когда рыбаки уже успели снять сети. Парус сорвало. Волны болтали их от острова к острову. Они видели буруны на камнях, грозившие смертью. Получив пробоину, они боролись за жизнь своей шхуны, уверенные, что если продержатся до рассвета — их выручат из беды. Девушки держались мужественно и смело. Не раз рыбакам слышалось гудение самолета, не раз им виделись в темноте световые сигналы. Ярко освещенный «купец» одной из соседних стран прошел совсем близко, но не сделал попытки сойти с курса и снять рыбаков со шхуны. И только тогда, когда Херманн Саар увидел, наконец, «Триста пятый», он понял, что они — спасены...
Тучи прорвало, выглянуло и заиграло на городских вышках. Все население рыбачьего поселка собралось на берегу. Едва «Триста пятый» ошвартовался, на борт поднялись Отс и начальник пристани. Юхан Саар прижал к сердцу Лайне. Отс обнял Херманна Саара. Бочкарев и Никита очутились высоко в воздухе, подбрасываемые мощными руками жителей «берега бурь». — Ну, не удивительно ли получается в жизни, — возбужденно говорит Лайне, — что вы пришли к нам на помощь, Никита! Вы! Вы! Никита!... — повторяет она, выговаривая его имя как-то иначе, чем все, и ему это нравится; ему кажется, он всю жизнь готов слушать ее с ее милым акцентом: «Ни-ки-та»...
Отец ведет ее к машине. — Приходите, Никита! — кричит Лайне издали. — Приходите, и я подниму флаг на мачте!
Крамской вернулся домой. Старик, бедняга, не встал. Он только постукивает хвостом. Крамской не ложится. Он любит ранние утренние часы. Пустые улицы освещены солнцем. По затихшей поверхности бухты скользит катерок. Тишину прорезает передаваемая по радио команда; скрежещет лебедка; вполголоса кричит буксир: «Я иду-у!»; бурно спорят склочницы-чайки; слышны голоса матросов, и из шлангов хлещет вода, вылизывая шершавые палубы; гулко несутся над бухтой звуки бодрого марша. Южане говорят, что Балтика — серая и холодная, дождливая и туманная. Да, это правда; над Балтикой воют ветры, и ее полосуют дожди. Ее закрывают густые туманы. Ее есть за что ненавидеть! Она бурная и жестокая, она злобно бьет соленой водой по обветренным лицам. Но стоит взглянуть на нее в летний день ранним утром: она вся переливается золотом; ее синие и зеленые краски так чисты, что их не подберет и художник. И она накатывает под окна — прохладная, прозрачная и соленая... Это она, она, Балтика, сделала моряков моряками. И за это они любят ее — крепкой и бескорыстной любовью. Крамской тоже любит ее. Тридцать лет жизни отдано Балтике... Тридцать лет...
Матросы стряхнули воду с брезентов, протерли иллюминаторы, поручни трапов. Через час «Триста пятый» перешел к месту постоянной стоянки. Бочкарев обращается к выстроившейся команде: — Немало славных боевых подвигов совершили наши старшие товарищи под флагом нашего корабля. Вы, их преемники, в мирное время выполнили свой долг. Выношу вам всем благодарность, особо благодарю боцмана Рундукова, старшину Глобу и матроса Супрунова. Уверен, что вы, как и все мы, если прикажет Родина, пойдете в ночь, в бурю навстречу врагу. На другой день Крамской собрал офицеров: — Вчера мы действовали удовлетворительно. Удовлетворительно, — подчеркнул он, — не больше. Почему? Адмирал Макаров говорил: «Помни войну». Поставим на место вчерашней шхуны корабль или катер, подбитый в бою. Представим себе, что противник, продолжая стрелять по подбитому катеру, переносит огонь и на корабль, поспешивший на помощь. Станет ясно, что экипаж «Триста пятого» работал самоотверженно, смело, уверенно, но... медленно. Медленно, старший лейтенант Бочкарев, медленно. Время, которое было потрачено на подачу буксирного троса, должно исчисляться не минутами, а секундами. ...У вас, лейтенант Коркин, тоже много времени потрачено на восстановление антенны. Связь должна быть восстановлена, невзирая ни на шторм, ни на налет авиации, ни на артиллерийский обстрел. Быстрота все решает. Когда во время войны «Триста седьмой» подошел на помощь к подбитому «Триста пятому», враг открыл по «Триста седьмому» огонь. «Триста седьмой» поставил дымовую завесу, взял «Триста пятый» на буксир и отвел в безопасную бухту. Моряки «Триста седьмого» сумели помочь «Триста пятому» с предельной быстротой.
Благородное стремление выручить товарищей, даже с риском для собственной жизни, — это то, что испокон веков именуется войсковым товариществом... Все помнят «»? — улыбнулся Крамской: — «Бывали и в других землях товарищества, но таких, как в русской земле, не бывало». Он продолжал: — Русские моряки взаимной выручкой славились еще во времена Гангута и Чесмы. Степан Осипович Макаров, узнав, что «Стерегущий» изнемогает в неравном бою, поспешил на выручку миноносцу на «Новике» на виду у всей японской эскадры. На помощь погибавшему «Страшному» Макаров выслал «Баяна». «Баян» заслонил своим корпусом от неприятеля тонувших людей и, спустив шлюпки, подбирал матросов. А Макаров, обеспокоившись, все ли подобраны, сам вышел на поиски... Но Макарову была чужда жертвенность — бессмысленную гибель он осуждал всей душой. Войсковое товарищество плюс трезвый расчет, быстрое решение, предельная быстрота — вот, что ведет к успеху... Вчера, повторяю, мы действовали на удовлетворительно. В дальнейшем, я убежден, будем действовать на хорошо и отлично...
На «Триста пятом» принимают в партию Глобу. Глоба волнуется. Товарищи кивают ему ободрительно: «Начинай, мол, поддержим». И Глоба отчетливо, на весь кубрик, рассказав свою короткую, обычную для молодых людей его возраста биографию, продолжает: — Много я передумал, прежде чем рекомендацию попросить. Тот, кто ее дает, говорит: «Ручаюсь, как за самого себя, за Герасима Глобу». А смогу ли я, думалось, оправдать такое большое доверие? Читал я, как бойца перед боем в партию принимали... Принимали и после боя — боец заслуживал право стать коммунистом геройским поступком.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Ожидая вступительных экзаменов в училище, мы, прибывшие из разных городов, были размещены в казармах флотского экипажа. В часы, свободные от работ и каких-либо занятий, знакомились с городом, интересовались Невой и кораблями, стоявшими у берегов реки. Однажды увидели военный корабль, приближавшийся для швартовки к берегу. Оказался учебный корабль «Трефолев», прибывший с курсантами Военно-морского училища после окончания летней морской практики. Остановились посмотреть и среди сходивших на берег увидели Ваню Острецова***, тоже воспитанника ГПШ, выпущенного в 1922 году. К сожалению, и с ним не удалось поговорить. Курсантов построили и повели в училище. При последующих попытках встретиться узнал, что Ванюшка ушел их училища в школу морских летчиков или в Ейск на Азовском море, или в Качу, на Черном море. А примерно год спустя, разговорившись с одним морским летчиком, узнал, что Ваня Острецов погиб при падении самолета во время тренировочного полета. Был очень умный, добрый товарищ. Мы были с ним полнейшими земляками: не только по Ярославлю, но и по слободе Коровники. Он тоже, как и я – Коровницкий. До конца 1950-х годов ни с кем из гепешевцев встретиться не пришлось. Хотя, как после оказалось, несколько человек жили и работали в Москве. А в конце 1950-х ко мне, на московскую квартиру пришел генерал-майор авиации, Герой Советского Союза, в котором я сразу узнал Кольку Торопчина*, тенориста ЯГПШ. Можно, видимо, представить радость встречи!
Он проживал в Москве, будучи после войны назначенным в штаб ВВС Московского военного округа. Оказалось, что у него имеются связи с некоторыми гепешовцами, проживающим в Москве. В итоге мы организовали встречу на моей квартире, где собрались, помимо Торопчина: генерал-майор артиллерии Женя Гаврилович, генерал-майор артиллерии Борис Сарбунов, вице-адмирал Бекренев, директор крупного промышленного предприятия Паша Воробьев, его сестра – тоже воспитанница ГПШ, заведующий земельным отделом Мосгорисполкома Борис Пастухов, директор рыбного магазина на улице Горького вблизи Пушкинской площади Коля Бесов. Жили, что называется, под одним московским небом десятки лет и не знали ничего друг о друге. У собравшихся тоже оказались связи с другими воспитанниками, проживавшими в разных городах. Решили организовать встречу всех, чьи адреса стали нам известны. Такая встреча состоялась в Ярославле летом 1967 года. Собралось более 50 человек, бывших девчонок и мальчишек, ставших бабушками и дедушками, приехавших из Ленинграда, Ростова на Дону, Краснодара, Сочи, Семипалатинска, Ташкента, других городов. Среди них: ученые, инженеры, педагоги, врачи, геологи, юристы, директоры предприятий и торговых заведений, журналисты, музыканты, партийные работники, генералы, полковники, деятели других профессий.
Встреча бывших учеников ЯГПШ в 1967 г. в Ярославле. В центре сидит воспитатель и преподаватель музыки П.В.Моригеровский.
В немалых случаях не узнавали друг друга. Прошло-то 45 лет! Сотни разносторонних воспоминаний... Конечно, вспомнили и почтили минутой молчания тех, кто умер, кто отдал свою жизнь в боях против фашистских захватчиков, на суше, на воде, в воздухе. А таких оказалось немало. Посетили помещения бывшей ЯГПШ: классны, спальные, мастерские, в которых обучали нас труду, столовую, зал, где проводили вечера самодеятельности и танцев. Эти помещения были заняты учебным заведением. Мы встретились с обучаемыми и обучающими. Рассказали, кто из нас есть сейчас и кем были 45 лет тому назад, проживая и обучаясь в этом заведении и об условиях нашего бытия тех лет. Вспомнили юность, шалости. В 1969 году встретились вновь. Там же в Ярославле. В этот раз посетили Тощиху – наш летний лагерь.
Встреча воспитанников ЯГПШ в 1969 году. Посещение пионерского лагеря в Тощихе.
С неудержимым волнением встретились почти через полвека с сосновым бором, об оголенные корни сосен которого до крови сбивали пальцы наших босых ног, с речкой Туношенкой, в которой купались, получая великое удовольствие. За прошедшие годы многое изменилось в Тощихе. Из домов и построек, что были в наше время, осталась одна столовая. И та используется под склад старого, отслужившего свой век имущества. Сосновый бор зарос. Туношенка превратилась в узенький ручеек, через который мы проезжали на автобусе, не замочив, как говорится, колес. Но главное из изменений, что особенно обрадовало нас – прекрасный пионерский лагерь на несколько сотен ребят, названный «Буревестником»: жилые и хозяйственные постройки, клуб, летний театр, стадион, столовая... А на улице – сотни загорелых, физически окрепших, веселых, смеющихся девчонок и мальчишек. Администрация – молодые, приятные, деловые товарищи, умеющие разумно, с большой пользой и вниманием занять ребят разнообразными играми, художественной самодеятельностью и т.д. Мы не знали, что в Тощихе. Полагали, что голое место. А поэтому прибыли без предупреждения. Автобус предоставила нам воинская часть, поскольку среди нас было три генерала, один из которых Герой Советского Союза и до десятка других ветеранов войны.
Представились администрации лагеря, побеседовали. Рассказали, кто мы и почему мы здесь, они проинформировали о работе с ребятами. Тут же был сыгран «Большой сбор» и ребята быстро заполнили многочисленные скамейки летнего театра. Нас посадили на сцену-раковину. Директор представил нас пионерам, которые бурно зааплодировали. От нас выступили с рассказами о пребывании и занятиях в лагере в те, ушедшие в историю годы: два генерала, учительница, полковник-инженер, адмирал, пропагандист-агитатор. Говорили об обучении в ЯГПШ, об условиях тех лет, подчеркнув гуманность Советской власти, ее заботу о детях, их воспитании, образовании, здоровье. Каждый из нас пожелал ребятам хорошо отдохнуть, набраться сил и здоровья, успехов в школе, уважать труд. Пионеры преподнесли нам букеты .
Пребывая в Ярославле, мы разыскали Павла Васильевича Моригеровского – бывшего воспитателя ЯГПШ, посетили его на квартире, немного погуляли. Ему было тогда за 85 лет. Последние, наверное, лет 20, он уже не работал, был на пенсии, а до этого был концертмейстером Ярославского драматического театра им. Ф.Г.Волкова. В следующее лето мы с Галей и ребятами приехали в Ярославль, в «гости» к Елизавете Евграфовне. С ней вдвоем, чтобы показать Гале, кто меня в детстве воспитывал, посетили Павла Васильевича. По его движениям, говору, лицу и по тому, что он принял нас, не вставая с кресла, мы поняли, что он серьезно болен. Хотя и улыбался и был рад нашему визиту. Побеседовали недолго, чтобы не утомлять. От предложенного угощения отказались, сославшись на ограниченность нашего времени. Примерно через полгода Ярославские гэпэшевцы сообщили о похоронах Павла Васильевича.
Глава VI. Первый шаг в трудовую жизнь.
Пожалуй, на следующий день после выпуска ЯГПШ, ко мне подошел Саша Блинов – паренек лет 25-26, электрик Ярославской городской электростанции (ЯГЭС), курировавший электрохозяйство школы. Он частенько бывал у нас, а при вечерах самодеятельности, когда мы устраивали «сады», «шахты», освещение сцены, присутствовал обязательно. Если заставал наш школьный духовой оркестр за сыгровкой (репетицией), присаживался в сторонке и слушал. – Леня! – сказал он. Иди к нам на ЯГЭС работать. – А я делать-то ничего не умею, – с усмешкой ответил я. – Научишься. Научился же на трубе играть! Научишься и рабочей профессии. Да и с музыкой не расстанешься, у нас тоже духовой оркестр есть, рабочие играют. – Не знаю, Саша! – сказал я. Надо посоветоваться с матерью и с Александром Александровичем, он же у вас работает. – Кто такой Александр Александрович? – спросил он. – Жиров, - ответил я. Кондуктор трамвая, муж моей старшей сестры.
– Вот как! – оживился Саша. Знаю Алексан Ксаныча, в одной партячейке состоим. Что ж, посоветуйся. О предложении Блинова я сказал матери. А в следующий приход домой она сообщила, что Александр Александрович советует согласиться с Блиновым, что ты будешь среди хороших людей и к делу приставленным. – А сам-то как думаешь? – Как скажешь, - ответил я матери. В июне 1922 года я стал учеником-электриком ЯГЭС. Работал в обмоточном цехе по ремонту электродвигателей, силовой и осветительной сети пассажирских вагонов и электровозов. – Старайся, будь послушным, учись! – наставляла меня Елизавета Евграфовна при первом выходе на работу и, конечно, с влажными, теплыми, ласковыми глазами. Ты стал рабочим, - с некоторой гордостью сказала она и, перекрестив меня, отправила в трудовой жизненный путь. Работа начиналась в 8 часов. Выходил из дома в 7 часов. Первое время она каждое утро провожала меня с выходом со двора, вручая узелок с кусочком хлеба, двумя-тремя картофелинами в мундире и с солью, завернутой на манер лекарственного порошка. Обмоточный цех был небольшим – человек 12-15 электриков и электрослесарей. Мастером цеха был Иван Васильевич Кузнецов, лет сорока с небольшим. Инженер-самоучка, опытный практик, рационализатор, работавший в цехе еще в дореволюционное время. Спокойный, внимательный к рабочим, никогда не повышал голоса. Его «правой рукой» по электрочасти работал Петр Александрович Горяченков. Он же был наставником молодых рабочих. Лет ему было за пятьдесят. Особенностью биографии – участие в Цусимском сражении (Корейский пролив) в мае 1905 года на броненосце «Орел» в качестве матроса-электрика.
Тогда разгром русской эскадры под командованием вице-адмирала Рожественского Японским флотом предопределил поражение России в Русско-японской войне. Помощником дяди Пети (так называли Горяченкова) по работе с молодежью был Саша Блинов, уже довольно квалифицированный электрик. Он же был секретарем комсомольской ячейки ЯГЭС. Он и взял меня к себе на обучение.
