Мы проскочили в автобусе через весь город, пересекли Неву по высокому мосту и очутились на набережной, между училищем и «Авророй». Всё совсем как на фотографии, привезенной из Ленинграда отцом.
Мне казалось, что встреча с училищем будет очень значительной. Но в училище царил летний застой, вестибюль загромождали какие-то ящики — словом, похоже было на квартиру, оставленную на лето хозяевами, уехавшими на дачу. И только высоченнейший мичман с устрашающими усами всем своим видом напомнил, что мы пришли в морское училище. А орденские планки на кителе мичмана говорили о том, что он ветеран Великой Отечественной войны. По коридорам слонялись такие же, как мы, новички, озадаченные, растерянные (наверняка они ожидали, что их встретят с оркестром и адмирал им закатит приветственную речь). Я удивился, когда среди вновь прибывших увидел Валерия. Никак не думал, что он все же приедет в нахимовское. Видно, дядя Андрей «повоздействовал». Валерий держался весьма независимо и всем рассказывал, что его отец командует ракетным кораблем. — Вы знаете, что это за штука?.. А, и ты здесь, Максим? — спросил он снисходительно. И показал на меня обступившим его новичкам: —А это мой брат двоюродный, он тоже Коровин; его отец хирург, режет и клеит. Ему показалось, наверное, это весьма остроумным. Я познакомил Валерку с Вадимом. Мы уселись в уголке под картиной, изображающей шторм в море, и основательно закусили. — Ты же хотел стать писателем? — спросил я Валерку. — А что? Станюкович, Новиков-Прибой, Соболев — кем они, по-твоему, были? — Моряками. — Ну то-то... Дай-ка мне курицы.
Тут хорошо налаженная машина пришла в движение, втянула нас в свою орбиту, и мы заскользили по ней: от парикмахеров под горячие души, после душа —- к врачам. Врачи щупали нас холодными пальцами, и один из них, весельчак, щелкнул такого же толстяка, как Олежка, по пузу: — Ну, этот арбузик мы быстро собьем! Глазник почему-то заподозрил, что я плохо вижу, и начал гонять меня по таблице — от крупных букв до самых малюсеньких, и меня даже бросило в дрожь: собьюсь —ни за что не поверит, что я просто оговорился, свалит все на глаза. И тогда прощай море, училище! Выскочил я от него в холодном поту, услышал вслед: — Зрение в порядке. Новичков было слишком много, да, чересчур, по-моему, много, и врачи прямо зверствовали, чтобы побольше отсеять. Не всех же допускать на экзамены! И в коридоре уже появились рыдающие и всхлипывающие, не обладающие железным здоровьем. Быстро отмучились! Кто-то из новичков подсчитал, что на каждое место рвется сто двадцать семь блондинов, брюнетов и рыжих. Уж-жас! Как надо зверствовать на экзаменах, чтобы выбрать достойнейшего! Вы думаете, я был спокоен? Все вылетело из головы, как назло. Я собирал по клочкам все обратно и укладывал в мозги. Вадим тоже дрожал, хотя и был крепко подкован. А вот Валерка ходил с независимым видом — уверен в себе. Видно, дядя Андрей его вымуштровал. Отдрессировал, как овчарку. Может быть, я все сумбурно рассказываю, но у меня в мозгах все перепуталось: я дрожал перед дверью в святилище, где выясняли с пристрастием, силен ли ты в математике, необходимой каждому моряку, знаком ли с литературой или имеешь о ней туманное представление, владеешь ли родным языком. Лентяи и недоросли выскакивали обратно, как пробки, — с дрыгающими губами, забрызганные слезами. Они сами поняли, что могут ехать домой (на что рассчитывали — на чудо?). Другие еще на что-то надеялись — на авось? Но я понял, что тут на «авось» не надейся. Вадим, вдоволь попарившись, вышел, шепнул: — А ведь, кажется, пронесло. Иди, ни пуха тебе, ни пера.
На уроке в кабинете физики. Начало 60-х гг. прошлого века
Смутно помню, что я удивился, увидев среди экзаменаторов женщин; одна из них вцепилась в меня, терзая по физике, а я старался выдавить все, что, казалось мне, знал. Я выбрасывал, как из автомата, ответы и глупо ответил пожилому капитану первого ранга на вопрос, люблю ли я море и флот и хочу ли посвятить им всю жизнь: — А иначе бы я здесь не мучился! . Помню короткий смешок и улыбку. А потом мне сказали: — Вы свободны, Коровин. Свободен? Что значит свободен? Могу отправляться домой? Валерка попался навстречу — он шел бодро и весело, в себе очень уверенный, толкнул меня в бок. — Провалился? Долдон! Мне совсем не до шуток! — Ну что? — спросил с тревогой Вадим, — Не знаю... — Не знаешь? Да как же так? — Сказали: «Вы свободны, Коровин». — Свободен? — Ну да. — Не выдержал? — воскликнул он в ужасе.— А впрочем, погоди, погоди! Мне ведь тоже сказали, что я могу быть свободен!
Так питались в конце 1940-х.
Как во сне, я поднялся на пятый этаж, чтобы поесть, вталкивал в себя и суп, и второе, не чувствуя вкуса, и официантка спросила участливо: — Ты что, сынок, заболел? А Вадим все повторял: — Авось пронесет... И тут явился Валерка в своих джинсах и майке. — Поздравьте, недоросли, вошел в нахимовскую семью!
Столовая начала XXI века.
— Да откуда ты знаешь? — Ну, уж я-то не ошибусь. Всю жизнь теперь козырять придется. — Так зачем ты в нахимовское просился? — удивился Вадим. — Я не просился. Андрей привязался, как банный лист: «Быть тебе моряком». А дома как раз обстановка ухудшилась. Я и в ад бы поехал с большим удовольствием, не то что в нахимовское... На другой день Коровин Валерий, Коровин Максим и Вадим Куликов удостоились чести... Ур-ра! «Победа»,— послал я телеграммы родителям, деду и бабке. «Принят»,— послал телеграмму Вадим. Телеграфистка, славненькая такая девушка, нас поздравила, словно мы были ей братья. Нам выдали рабочее обмундирование (после чего узнавать мы друг друга стали с трудом); в рабочем платье пошли в канцелярию, где писаря «обработали» наши документы; после обеда вздремнули часок, а потом нам показали нахимовский фильм, знакомя с училищем. Фильм назывался «Здесь начинается море». Он был хроникальный, но интереснее другого художественного. Нам показали занятия в кабинетах и в классах, лагерь училища, озеро, где состязались пловцы и гребцы, и парад, на котором усатый мичман нес знамя, возвышаясь над всеми.
Петр Афанасьевич Буденков пользовался неизменными любовью и уважением нахимовцев.
«Бог ты мой,— подумалось мне,— неужели и мы станем такими подтянутыми, с иголочки в форму одетыми, чеканным шагом идущими — загляденье и только?» А почему бы и нет? Вечером зажглись иллюминаторы на «Авроре», и возникла цепочка фонарей на мосту. Огни отражались в воде, и казалось, что ты живешь в гавани. Довершали впечатление скользившие по реке катерки и речные трамваи. Мне подумалось перед тем как заснуть: да, действительно здесь начинается море! На другой день мы уехали в лагерь. Палатки, сосны, вереск и озеро; совсем Кивиранд! Хорошо, что дед приучал нас к морской дисциплине. В отличие от других новичков, меня не удивляли ни жизнь в палатке, ни ранний подъем, ни переклички, ни подъем флага, не удручала жизнь по часам и отход ко сну, когда предпишет начальство. Другие бедняги томились — переход от вольной жизни к режиму тяжел. В лагере были и старожилы. Они поучали новичков уму-разуму, знакомя с порядками. Старожилы — одни старше нас, другие — «кутики», как мы их прозвали — «последние могикане». Малышей больше в училище не берут, и каждый год один младший класс отмирает. Вы бы видели, с каким достоинством держали себя эти огарки и с каким шиком носили они свою флотскую форму!
Морские узлы
И старожилы — отдаю им должное — не потешались над теми, кто не умел еще плавать, грести или ходить на шлюпке под парусом. Может быть, «старички» вспоминали, что и они когда-то были такими же нелепыми и беспомощными... Мы встретили Белокурова с Шелеховым. Они здорово выросли, стали почти совсем взрослыми. Еще бы! Выпускной класс! — А-а, следопыты-исследователи! — воскликнул, увидев нас, Шелехов.— Как дед? Жив, здоров?.. А овчарка твоя? А та девочка, которая хочет стать штурманом?.. Ну, мушкетеры, рассказывайте! — Мы давно уже не мушкетеры,— с достоинством ответил Вадим.— Мы — рыцари моря. — Как, как? — Ну, рыцари моря. — Рыцари моря...— повторил Белокуров.— А ведь это здорово придумано, братцы! Сами придумали? — Нет,— пришлось сознаться.— Есть пьеса: «Рыцари моря». Мы играли ее на каникулах во Дворце пионеров. И та девочка, которая хочет стать штурманом, играла главную роль. — Ее Кариной зовут? — Да, Кариной. — Красивая девочка. Вот уж никогда не считал, что она «красивая девочка». Просто симпатичная и лучше многих других.
Вход в учебный корпус.
А ведь я не написал ей и не послал телеграммы! Обидится. Наверное, обидится; вчера ночью я ее увидел во сне. Будто уже зима и меня вызывают: «Коровин, вас спрашивают». Спускаюсь в вестибюль, вижу: она, Карина! Я, говорит, приехала к тетке на Большую Зеленину улицу, случайно проходила мимо училища и решила: а что, если Максим хочет передать привет родителям? Совершенно случайно? Я страшно обиделся. «Да, конечно, ты передай привет и скажи, что я здоров и учусь хорошо; они будут рады. Но мне некогда, и я не могу с тобой долго задерживаться. У нас важные занятия. Когда-нибудь еще увидимся». И провожаю ее до подъезда... Тяжелая дверь захлопывается за нею. Вот так сон! Странный, сказал бы я, сон!
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
Весна приближалась. На сухопутных фронтах некоторое время не происходило крупных событий. После разгрома гитлеровцев под Москвой все ожидали новых ударов Красной Армии по врагу, которые, мы надеялись, почувствуются и под Ленинградом. Что касается Балтийского флота, то подводники знали: им выходить в море первыми вслед за катерами ОВРа и тральщиками, которые проверят ближние фарватеры. Мы готовили к боевым походам более 30 подводных лодок. Ремонт, несмотря на все трудности, шёл в целом достаточно успешно. Не все лодки могли быть готовы к началу кампании, однако это и не требовалось. Чтобы обеспечить непрерывное воздействие на коммуникации противника, нужно было посылать их в море отнюдь не все сразу.
Начальник политотдела бригады подводных лодок Михаил Ефимович Кабанов (фото 1943 года)
Командующий флотом вице-адмирал В.Ф.Трибуц проверяет боевую готовность бригады подводных лодок. Слева комбриг А.М.Стеценко и начпо М.Е.Кабанов. Ленинград, весна 1942 года
Командование флота постепенно пришло к такому решению: выводить лодки тремя эшелонами с тем, чтобы первый действовал в июне-июле, второй — в августе-сентябре, третий — в октябре-ноябре. Предполагалось, что в третьем эшелоне сможет вновь выйти в море часть подлодок из состава первого. При распределении лодок по эшелонам было произведено некоторое переформирование экипажей, чтобы обеспечить наибольшую боеспособность кораблей, которые пойдут в походы первыми, а тем временем подучить менее опытных подводников. Война заставляла корректировать наши планы. Считалось, например, что подводная лодка М-96 капитан-лейтенанта А.И.Маринеско будет готова к плаванию в числе первых: ремонт на ней близился к завершению уже в феврале. Но вот на набережной Малой Невы, у зимней стоянки этого дивизиона, разорвался крупный снаряд, и в борту «Малютки» образовалась нешуточных размеров пробоина — примерно полтора на полтора метра. Произошло это, когда на борту находилась только вахта, причём дежурного по лодке мичмана И. Г. Петровского ранило осколком. Лодка осталась на плаву благодаря тому, что у нас строго соблюдалось правило: при уходе команды даже на самый короткий срок двери на переборках должны задраиваться. Но два отсека, на которые пришлась пробоина, были затоплены. Грамотные действия вахтенных и прибежавшей с плавбазы команды, быстрое прибытие аварийной партии с «Иртыша» позволили отстоять «Малютку», однако плавать она смогла не так скоро. В конечном счёте в головной эшелон вошли одиннадцать подводных лодок: две типа «С», знакомые уже читателю лодки Абросимова и Лисина, шесть «Щук», в том числе Щ-320 капитана 3-го ранга Вишневского, и три «Малютки», которые могли использоваться лишь в пределах Финского залива, пока флот не вернул себе какие-то из утраченных баз. Все работы на кораблях первого эшелона штаб, естественно, держал под особым контролем. Но никак не меньшей нашей заботой стала задолго до летней кампании подготовка к выводу лодок из баз и Финского залива.
Пробоина в корпусе подводной лодки М-96 от вражеского снаряда
Минная опасность
Читатель уже знает, с какими трудностями и риском было сопряжено форсирование залива поздней осенью сорок первого. А за зиму обстановка могла только ухудшиться. Не подлежало сомнению, что, как только залив начнёт освобождаться ото льда, немцы и финны примутся усиливать и обновлять свои минные заграждения, чтобы попытаться перекрыть и те участки, где лодки всё-таки проходили. Остров Гогланд, который уже был занят противником, когда мы в декабре пытались «довести до ума» на Лавенсари неиспытанный подводный крейсер, позже освобождался десантным отрядом моряков и некоторое время удерживался. Но к концу зимы он, как и Большой Тютерс, снова находился в руках врага. Владение этими островами облегчало создание сильного противолодочного рубежа в центральной части Финского залива. А Невскую губу, то есть водный район между Ленинградом и Кронштадтом, немцы продолжали минировать даже зимой. Было замечено, что мины вывозятся на лёд с берега на санках и опускаются в пробитые лунки. Потом возобновилось сбрасывание их с самолётов. Здесь, на мелководье, ставились донные магнитные мины. Сколько вражеских мин, — якорных, антенных, магнитных — таится под водой во всём Финском заливе, мы тогда знать не могли. Много времени спустя стало известно, что их было вместе с прошлогодними уже не менее 11 тысяч. И те данные, которыми мы располагали, позволяли судить о минной обстановке достаточно реалистично. В штабе флота все данные о ней сосредоточивались у скромного и очень толкового работника оперативного отдела капитана 3-го ранга Н.Ф.Овечкина, служившего раньше на подводных лодках. Он вёл крупномасштабные карты, где обозначались и наши минные заграждения, и неприятельские с их характеристиками и вероятными границами. Было отмечено и точное место каждого с начала войны подрыва на мине корабля, транспорта или катера. Точным оно не могло быть лишь для бесследно исчезнувших подлодок. Наносилась на карты даже точка каждой встречи любого корабля с плавающей миной. Об этом все обязаны были немедленно доносить Овечкину. Сразу становилось известным, где засекла наша разведка корабли противника, занятые (несомненно или предположительно) минными постановками, где зафиксированы новые сбрасывания мин с воздуха. Зимой данных поступало меньше и касались они главным образом устья залива, которое, конечно, тоже нас интересовало. По мере освобождения залива ото льда (в западной его половине оно происходит намного раньше, чем в восточной), стали накапливаться дополнительные сведения и о районах более близких. Суммируя их и осмысливая, вдумчивый «оператор по минам» выявлял иногда в самом зародыше изменения в минной обстановке. Они были малоутешительными и говорили о том, что враг, не сумевший закрыть для нас выходы в море в прошлую кампанию, видимо рассчитывает добиться этого теперь. С Овечкиным держал тесный контакт наш старший оператор Александр Николаевич Тюренков. Задолго до того, как могли возобновиться походы подлодок, для него и флагштурмана бригады Василия Павловича Чалова (оба уже стали капитанами 3-го ранга) самым главным делом стала выработка рекомендаций для командиров лодок, — как, какими курсами безопаснее идти в различных районах Финского залива. Непременным участником этой работы был также капитан-лейтенант Б.В Иванов, — недавний командир подлодки, а потом комбат в морской пехоте, возвращённый в бригаду после ранения и назначенный в штаб старшим офицером по разведке.
А.Н.Тюренков В.П.Чалов Б.В.Иванов
На большую карту залива на нашем КП были нанесены не только истинные курсы подводных лодок во всех походах прошлой кампании, но и восстановленные по навигационной документации курсы всех вообще кораблей, плававших тут поодиночке и в конвоях с начала войны до ледостава, включая последние походы на Ханко. Можно представить, какого труда это потребовало!
Там, где много хожено, тонкие линии, аккуратно перенесённые с корабельных калек краснофлотцем-чертёжницей (весьма кстати введённой в штат штаба), сходились в густые пучки. Где не хожено, карта оставалась чистой. И видно было (использовались данные Овечкина), где что случалось, а где обходилось без происшествий, где известные нам вражеские минные заграждения и где наши оборонительные, где больше попадалось плавающих мин. Такая карта давала обильный материал для размышлений. Добавлю, что к весне мы уже довольно много знали об особенностях действия различных типов немецких и иных мин. На нашем театре встречались и финские, и датские, и даже французские мины. Гитлеровцы прибирали их к рукам, где только могли. Нам помогала оперативно поступавшая информация о секретах неприятельского минного оружия, раскрываемых (иногда ценою жизни) минёрами других флотов. Не поддавалось, однако, учёту воздействие на минные заграждения штормов и подвижек льда. Некоторые товарищи полагали, что в мелководных районах мины вообще «не перезимуют», не останутся на месте. А всё ли знали мы о том, что замышляет противник сейчас, чем дополнит прежние приёмы противолодочной борьбы, какие применит новинки? Командиры дивизионов и лодок обсуждали возможные варианты форсирования напичканного минами залива. Разумеется, только в узком кругу, все понимали, сколь важно сохранить в тайне не только наши намерения, но и взгляды. Большинство считало, что, например, обходить Гогланд (пока он был в наших руках, такой проблемы не существовало) безопаснее с южной стороны. Сомнений насчёт того, что прорваться в море можно, я не слышал ни от кого. Как обычно, был полон смелых идей командир дивизиона капитан 2-го ранга Егоров. Неудача с зимним «рейдерством» на крейсерской подлодке не обескуражила Владимира Алексеевича. Он знал, что его «Щуки» пойдут в новые походы в числе первых, и рвался в море сам.
Командир 4-го дивизиона Владимир Алексеевич Егоров (в центре) ставит задачу командирам подводных лодок на предстоящую кампанию. Слева направо: Ф.И.Иванцов, А.Г.Андронов, И.М.Вишневский, В.К.Афанасьев, В.А.Егоров, П.А.Морозов. Ленинград, весна 1942 года
Немцы боятся Балтийского флота
В марте мы почувствовали, как обеспокоено гитлеровское командование перспективой появления на Балтике советских кораблей, очевидно, вовсе не уверенное в том, что их прорыв из блокированных баз невозможен. Ещё в последних числах марта немецкая артиллерия произвела необычно сильные огневые налёты, явно нацеленные на зимовавшие в Ленинграде корабли. Один налёт — по Балтийскому заводу и стоянке линкора «Октябрьская революция», следующий — опять по кораблям на Неве, когда получил несколько осколочных пробоин минзаг «Ока». А 4 апреля за обстрелом крупнокалиберной артиллерией последовал массированный налёт бомбардировщиков, какого не было давно. И целями опять-таки явились корабли. «Юнкерсы» пытались пикировать на линкор, на эсминцы, стоявшие у Васильевского острова, на нашу плавбазу «Полярная звезда». Спасибо истребителям и зенитчикам, в том числе корабельным, — они мешали прицельной бомбёжке, а 18 фашистских самолётов было сбито. Но в крейсер «Киров», только что вышедший из ремонта, одна бомба попала.
Крейсер «Киров» ведёт огонь артиллерией главного калибра по фашистским позициям на Пулковских высотах
Зенитчики охраняли город и одновременно подводные лодки у набережных Невы
Налёты, иногда со значительными паузами, возобновлялись в течение всего апреля. Теперь известно, что это была операция «Айсштосс» («Ледовый удар»), выполнявшаяся по плану гитлеровской ставки 1-м воздушным флотом и артиллерией 18-й армии. Расчёт делался на то, что корабли, скованные льдом, остаются неподвижными целями, и, уцелев при одном налёте, попадут под следующий. Помимо обычных фугасок среднего калибра, сбрасывались особо крупные фугасные и бронебойные бомбы, вплоть до тысячекилограммовых. Было ясно, что гитлеровцы вновь пытаются покончить с нашим Балтфлотом, который фашистская пропаганда объявляла уничтоженным ещё осенью. Не знаю, как оценило свой «штосс» немецкое командование, но замысел его сорвался. Был, правда, потоплен учебный корабль «Свирь», некоторые корабли получили повреждения, были убитые и раненые. Наша бригада потерь не понесла, на нескольких подлодках осколки бомб пробили надстройки, задели магистрали, однако ни одну из этих лодок не пришлось исключать из списка кораблей, способных выйти в том году в море. В начале 20-х чисел апреля лёд на Неве тронулся, и появилась возможность перевести часть кораблей на новые стоянки, где они были тщательно замаскированы.
Со всех сторон нас охраняли зенитчики с кораблей и катеров
КП бригады перевели на берег
Апрельские налёты заставили критически взглянуть на то, как размещены у нас командование, штаб, политотдел. Все политотдельцы жили на «Полярной звезде», комбриг и почти весь состав штаба — на «Иртыше». Попади в него одна крупная бомба, и бригада, даже не потеряв ни одной подводной лодки, оказалась бы накануне летней кампании в трудном положении. Что и говорить, для людей, привыкших к корабельным условиям, работать и жить на плавбазах было всего удобнее. Но не слишком ли мы полагались на малую вероятность попадания в них крупного снаряда или бомбы? Ведь теперь враг целился именно в корабли. Я доложил комбригу своё мнение: целесообразно перевести управление, штаб и политотдел на береговую базу бригады, где уже было подготовлено помещение для командного пункта (КП). Стеценко согласился с этим и получил добро от штаба флота. Казармы на проспекте Римского-Корсакова, который ещё многие продолжали называть Екатерингофским, у канала Грибоедова, откуда декабрист Николай Бестужев выводил на Сенатскую площадь гвардейский флотский экипаж, — строение отменно прочное, как и большинство питерских зданий ХVIII века. Но предназначенный для КП подвал был ещё перекрыт стальными балками, а над ним, на первом этаже, уложили доставленные из порта кипы хлопка, считавшегося хорошей защитой от бомб. Краснов обеспечил надёжную прямую связь со штабом флота и с Кронштадтом, с ПВО, с нашими плавбазами. В просторном здании хватило места для всех бригадных служб. А плавбаза «Иртыш», переданная 2-му дивизиону, могла служить запасным КП. Но начальнику штаба не нашлось подходящей небольшой комнаты, и комендант предоставил мне на втором этаже целый кубрик, в котором терялись поставленные в углу рабочий стол и койка. Вселяясь в свои «хоромы», не мог не вспомнить, как почти двадцать лет назад пришёл сюда, в Екатерингофские казармы, с путёвкой на флот, выписанной в Петроградском горкоме комсомола, и, став курсантом подготовительного курса, жил где-то тоже на втором этаже. Не в этом ли самом, доставшемся мне сейчас кубрике? Если подняться на крышу казарм, в восьмикратный бинокль просматривался передний край обороны в районе Пулковских высот. Как только темнело, отчётливо были видны разрывы снарядов, трассы пулемётных очередей, немецкие осветительные ракеты. Но море казалось отсюда далёким. На «Иртыше» сделаешь шаг из каюты, — и у тебя перед глазами Нева с кораблями. Сидеть в четырёх стенах, видя за окном казарменный двор, было непривычно. Той весной лёд сходил дружно, бурно. Ленинградцам знакома картина, когда льдины, спеша к морю, сталкиваются и крушат одна другую. Но на этот раз их движение сопровождалось настоящей канонадой, неожиданной, никем не предвиденной. Когда невский лёд вторгся в пределы залива, вызывая подвижку и там, стали вдруг во множестве взрываться противопехотные мины, заложенные армейскими сапёрами на случай зимних вылазок врага со стороны Стрельны и Петергофа. Сперва эти взрывы вызвали тревожные доклады с вахты, запросы наблюдателям, — «что происходит?» Когда разобрались, слушали нестройную канонаду весело, как салют весне.
Подводные лодки испытывали на Неве
Вскрытия Невы мы ждали с нетерпением, — бригаде требовалась чистая вода, и чем раньше, тем лучше. Помню, ещё задолго до весны один командир озабоченно спросил: — А где будем испытывать лодку после ремонта? Не на Неве же! — Именно на Неве, — ответил я ему. — Где же еще? И отрабатывать первичные задачи боевой подготовки — тоже на ней. Раньше никому не пришло бы в голову рассматривать как учебно-испытательный полигон реку со столь сильным и быстрым течением. Попытка использовать её так прошлой осенью уже привела к тому, что подводную лодку К-52 нанесло на мостовые быки. Но всё равно было необходимо испытывать лодки, выходящие из ремонта, производить вывеску, удостоверяться, что они способны нормально погружаться и всплывать. А затем принимать у командиров и экипажей практический зачёт по начальным учебным задачам, без которого слишком рискованно выпускать лодку в море. Где могли мы делать всё это, если не на Неве в черте города? Наиболее подходящим был признан участок реки между Охтинским и Литейным мостами, где глубина достигала 18–20 метров. Наши острословы окрестили эту акваторию «Охтинским морем». Как только прошёл невский лёд, мы, не дожидаясь прохождения ладожского, вывели сюда первые готовые к испытаниям лодки. Когда-то это привлекло бы массу зрителей. Посреди города маневрирует, то исчезая в невских водах, то появляясь на поверхности, подводный корабль! Но теперь набережные и мосты оставались почти безлюдными. Население сильно сократилось, и не до зрелищ было ленинградцам. Люди, пережившие страшную блокадную зиму, донельзя ослабевшие, но полные надежд на деблокирование города, старались с приходом весны навести порядок на улицах, в израненных снарядами и бомбами домах. Кое-где ещё убирали из руин и завалов тела убитых и умерших от голода. Попытки освобождения от блокады уже предпринимались и готовились новые.
Подводная лодка отрабатывает маневр «Срочное погружение» на «Охтинском море»
Пустынна была и Нева. Никто, кроме подводников, на ней не плавал, столкнуться не с кем. Высказывались, правда, опасения, можно ли отрабатывать на Неве маневр срочного погружения. Всё-таки маловато глубины. Но оказалось, — вполне можно. Вспомнилось, как на Дальнем Востоке, когда моя «Щука» проходила начальный период боевой подготовки, густейший туман запер нас дня на три в одной островной бухте. Считалось, что глубина там недостаточна для срочного погружения, а нам надо было отрабатывать именно его. И выход нашёлся: не открывать вентиляцию средней группы цистерн, то есть не выпускать из них воздух, без чего вода полностью цистерны не заполнит. А всё остальное, как обычно. Люди привыкают выполнять связанные с этим обязанности, и погружение получается, действительно срочным, только лодка глубоко не уходит, о грунт не стукается. Так стали делать и на Неве. Поднимется лодка против течения, развернётся, даст ход дизелями, и играй «срочное». Только клапана вентиляции средней группы должны оставаться закрытыми. Практика показала, что достаточно трёх-четырёх выходов в «Охтинское море» (по 4-5 часов каждый), чтобы испытать лодку на ходу после ремонта и отработать начальные учебные задачи. Конечно, никаких торпедных атак и даже прострелки торпедных аппаратов болванками тут быть не могло. Не было и «мерной мили» для уточнения скорости хода при различных режимах движения. Но всё равно импровизированный блокадный полигон в центре Ленинграда, где маневрирование было крайне осложнено и ограниченностью акватории, и сильным течением, сослужил нам хорошую службу. Когда дело дошло до походов, штаб стал включать в плановую таблицу, вручаемую командиру, трое суток на боевую подготовку после выхода из Финского залива, на отработку по пути к назначенной позиции, в каком-нибудь относительно спокойном районе Балтики, всего того, для чего «Охтинское море» было тесновато.
Новые способы стрельбы торпедами
Тренировки в кабинете торпедной стрельбы продолжались. Их участники, чувствовалось, приходили сюда охотно, вошли во вкус этой учёбы. Она включала в себя, что было весьма важно, и освоение командирами нового способа стрельбы. В кампании сорок первого года балтийские подводники стреляли почти исключительно прицельным способом. Лодка сближалась на боевом курсе с целью, и когда достигался «угол упреждения», выбранный из таблиц по элементам движения цели, выстреливалась одна торпеда. Этот способ был простым, привычным и традиционным. Он имел много приверженцев также и потому, что командиры дорожили каждой торпедой. Но стоило ошибиться в определении курса или скорости цели, что случалось нередко, особенно при стрельбе с не очень короткой дистанции, и единственная задействованная в атаке торпеда, проходила мимо цели. Так что этот излюбленный способ не являлся таким уж надёжным. По крупнотоннажным транспортам иногда стреляли залпом, при котором торпеды расходятся веером. Чтобы получился такой «веер», перекрывающий возможные ошибки в определении элементов движения цели, надо установить на гироскопических приборах торпед («приборы Обри») определённый угол «растворения». Но сделать это можно было только заранее, пока торпеды не вдвинуты в аппараты. Приспособления, позволяющие быстро менять установку прибора, появились лишь года через два. А крупный ли транспорт, такой ли, чтобы расходовать на него две-три торпеды, чаще всего выяснялось уже в ходе атаки.
Автор метода стрельбы торпедами с временными интервалами для подводных лодок профессор А.В.Томашевич
Однако «веер», охватывающий цель, можно было, оказывается, создать и иначе: выпуском торпед с определёнными интервалами по времени. Чем быстрее движется цель, тем короче должен быть временной интервал. Такой способ стрельбы, иначе говоря, — по площадям, нашёл применение на Северном флоте. Начальник кафедры тактики подводных лодок Военно-Морской академии контр-адмирал А.В.Томашевич обосновал этот способ и рассчитал таблицы, показывавшие, сколько секунд нужно выдерживать между выпуском торпед при определённых условиях атаки.
Командир подводной лодки М-172 Северного флота И.И.Фисанович
Таблицы Томашевича поступили на бригаду. И сам Анатолий Владиславович выступал у нас, разъясняя командирам преимущества залпа с временными интервалами, технику пользования таблицами. Для ознакомления балтийских подводников с опытом применения этого способа на Северном флоте приезжал командир лодки капитан 3-го ранга И.И.Фисанович, успевший приобрести известность. Он потопил к тому времени несколько транспортов, прорывался в базу противника Петсамо. Содержательный и очень живой доклад Фисановича в кают-компании «Иртыша» вызвал большой интерес, тем более что многие в бригаде знали его самого, в недавнем прошлом балтийца. Рассказывал Фисанович и о действиях английских подводников, дивизион которых базировался в Полярном. Англичане пользовались примерно таким же способом торпедной стрельбы, который освоили североморцы. Несколько недель спустя мы узнали о присвоении И.И.Фисановичу звания Героя Советского Союза. Мне очень запомнился этот способный, творчески мыслящий молодой командир, человек с широкими интересами. Встречаться с ним больше не привелось. Фисанович погиб в море незадолго до конца войны, когда на его счету было уже более десятка победных атак. На сборе командно-политического состава, состоявшемся в конце апреля, способ стрельбы торпедами с временными интервалами был рекомендован как основной в предстоящей кампании. Это не означало, конечно, что он должен применяться во всех случаях. Выбор способа стрельбы, отвечающего обстановке и условиям атаки, всегда оставался за командиром. Новый способ, надо сказать, получил общее признание не сразу. Приверженность к прицельной стрельбе одной торпедой оказалась сильной, и ещё не один командир расплачивался неудачей за применение этого способа при таких обстоятельствах, когда следовало бы действовать иначе.
Двухдневный сбор командного состава
В целях уяснения старшим комполитсоставом оперативной обстановки и выработки единых взглядов на методы решения боевых задач в предстоящей кампании, комбриг решил провести двухдневный сбор комдивов, командиров и комиссаров лодок с участием флагманских и дивизионных специалистов. Мне было поручено выступить с основным докладом. Ко времени проведения сбора была уже получена директива Военного совета флота командованию бригады на новую кампанию. Она требовала уничтожать транспорты и боевые корабли противника, затруднять для него судоходство постановкой мин у его баз и в узлах коммуникаций, выявлять пути неприятельских перевозок. Словом, нашей главной задачей оставались активные действия на морских коммуникациях врага, продолжавших играть важную роль в обеспечении гитлеровских войск на сухопутном фронте. Через Либаву, Виндаву, Ригу и Таллин шло снабжение группы армий «Север». Исключительно морем перевозились подкрепления, боеприпасы и всё прочее для немецких войск в Финляндии. По морю же доставлялось в Германию скандинавское стратегическое сырьё. Подтверждалась в директиве и задача, однажды уже встававшая перед бригадой вплотную: быть в готовности развернуть подводные лодки за Гогландом в случае попытки противника двинуть крупные боевые корабли в восточную часть Финского залива. Задачи, в общем знакомые, приобретали особую значимость и особую ответственность, потому что сложившаяся обстановка не позволяла выйти в Финский залив (а тем более за его пределы) ни крупным, ни средним, таким, как эсминцы, надводным кораблям. — Воевать на море будем сейчас авиацией и подводными лодками, — говорил на одном из совещаний в штабе флота вице-адмирал В.Ф.Трибуц, подавляя прорывавшуюся в голосе горечь. Для него, «линкоровца», прошедшего службу и командирское становление на крупных надводных кораблях, было, наверное, и личной трагедией то, что эти корабли, традиционно считавшиеся главной силой флота, не могли выбрать отданные на зиму якоря, сняться со швартовов. Их задачей оставалась, как и зимой, поддержка фронта артиллерийским огнём со своих стоянок в районе Ленинграда. А представлять Балтийский флот в море в сорок втором году предстояло подводникам. В восточной части Финского залива — ещё вместе с кораблями ОВРа, а дальше — одним. Там, западнее Лавенсари и Гогланда, из всех сил флота подводникам могла в какой-то мере помочь лишь морская авиация, что и ставилось ей в задачу. В прошлую кампанию систематического взаимодействия с авиацией у нас практически не было. Для этого просто не хватало самолётов, большая часть которых поддерживала сухопутные войска. Чтобы выяснить, на что можно рассчитывать теперь, я по поручению комбрига побывал у командующего ВВС флота генерал-майора авиации M.И.Самохина, которого знал ещё с тех пор, когда мы служили в одной эскадрилье «летающих лодок» на Чёрном море. Михаил Иванович обещал, что авиационная разведка будет вестись над всем Финским заливом. Обещано было и воздействие с воздуха на вражеские противолодочные рубежи, однако командующий ВВС предупредил, что тут у него возможности ограниченные: основные соединения бомбардировщиков и штурмовиков по-прежнему заняты выполнением заявок фронта. Практические вопросы нашего взаимодействия мы обсудили затем с начальником штаба ВВС генерал-майором авиации А.М.Шугининым. От Шугинина я узнал, что эскадрилья истребителей вскоре сможет базироваться на Лавенсари, где оборудуется небольшой аэродром. После того как Гогланд и Большой Т ютерс вновь оказались в руках врага, ещё более возросло значение этого острова — передовой маневренной базы. Как уже делалось в конце прошлой кампании, мы готовились назначать каждой подлодке расширенную позицию, позволяющую активно вести поиск противника. На переходе к позиции рекомендовались районы, представлявшиеся наименее опасными для зарядки батарей. Боевой приказ на поход заменялся в 1942 году равнозначной инструкцией командиру, отдельной для каждой лодки, которая определяла её задачу и содержала ориентировочные сведения об обстановке. Схема связи строго регламентировала радиопередачи с лодок. Для донесений о выходе из залива, прибытии на позицию и других подобных событиях сохранялась система сигналов одним коротким словом.
Командующий авиацией Балтийского флота Михаил Иванович Самохин
Обо всём этом также шла речь на сборе. Суммируя в докладе имевшиеся данные об оперативной обстановке на всей Балтике и в Финском заливе, я, естественно, обязан был уделить особое внимание тому, какого противодействия нашим подводникам следует ожидать, с чем новым в этом отношении они могут встретиться. Участники сбора были познакомлены с разведданными о появлении в финских водах флотилий немецких противолодочных кораблей, о том, что у противника прибавилось береговых и островных гидроакустических станций. Почти на всю акваторию Финского залива могли распространяться действия противолодочных поисково-ударных групп, в которые включались и самолёты. Но главной опасностью для лодок, самой существенной преградой на пути через залив в море оставались мины. Они подстерегали наши лодки уже в Невской губе. Немецкая авиация продолжала сбрасывать их на протраленные уже плёсы. Враг уплотнял свои заграждения во всём заливе. Разведка тогда ещё не установила, что минно-артиллерийская позиция на меридиане Гогланда имеет у немцев кодовое обозначение «Зееигль» («Морской ёж»), но гогландский противолодочный рубеж был обозначен на наших картах уже довольно подробно. Знали мы и о том, что западнее, на линии остров Нарген — мыс Порккала-Удд противник начал создавать новую систему заграждений.
Лётчики Балтийского флота клянутся победить врага
А знать, — это уже немало. Октябрьская драма у острова Кэри, когда погибли Л-2, М-98 и эсминец «Суровый», разыгралась потому, что корабли вышли на неизвестное нам тогда свежее заграждение, в котором к тому же были применены мины, ещё незнакомого нам типа. О том, как действует минное оружие противника и что можно ему противопоставить, мы знали весной сорок второго гораздо больше. К тому времени был окончательно отработан метод защиты кораблей от магнитных мин безобмоточным размагничиванием корпусов. Предложили этот метод талантливые учёные А.П.Александров и И.В.Курчатов, будущие известные академики. В Ленинграде и Кронштадте заканчивалось оборудование станций размагничивания, через которые должна была пройти перед выходом в море каждая подлодка. Обобщение прошлогоднего опыта позволяло дать определённые рекомендации о тактике форсирования насыщенных минами районов залива. Например, если где-то были и донные мины, и якорные, там рекомендовалось проходить на большой глубине, но оставлять под килем метров пятнадцать. Если донная мина и взорвётся, то с такого расстояния особо серьёзных повреждений лодке не причинит. А контактные якорные мины не так уж страшны, когда они остаются у подводников где-то над головой.
Южный кронштадтский форт Кроншлот. Здесь была создана первая станция размагничивания подводных лодок
Журналисты того времени, описывая походы подводных лодок, нередко упоминали о «зловещем скрежете минрепа». Конечно, нет ничего приятного в том, что лодка, проходя под минным полем, задевает бортами стальные тросы, удерживающие мины на якорях, и этот будоражащий скрежет проползает по корпусу от носа до кормы. Но если лодка идёт на правильно выбранной глубине и не заденет саму гальваноударную мину, ничего не произойдёт. Так, цепляясь за минрепы, подлодки уже не раз преднамеренно проходили через наши собственные оборонительные заграждения, когда обойти их мешали выставленные рядом вражеские мины. Труднее всего было защититься от антенных мин с их многометровыми «щупальцами», расходящимися вверх и вниз. Особенно после того, как немцы начали ставить новые антенные мины с более мощными зарядами. Постепенно мы пришли к убеждению, что именно на таких минах подорвалось большинство лодок, потерянных бригадой прошлой осенью. На флоте упорно искали средства противодействия неприятельским минным новинкам. Действовал уже минно- испытательный полигон (МИП), откуда поступала ценная информация о боевой технике врага. Мы пригласили выступить на нашем сборе ведущих флотских специалистов по минному оружию и средствам борьбы с ним: капитана 1-го ранга И.А.Киреева и инженер-капитана 2-го ранга Ф.И.Тёпина, сообщивших командирам много полезного. Как я уже говорил, штаб бригады задолго до возможного начала кампании занялся разработкой предпочтительных курсов форсирования различных участков залива. Они не сводились к какому-то одному, обяза- тельному для всех маршруту, предусматривалась возможность выбора. Командиры были информированы об этом, но без особой детализации. Более конкретные рекомендации с учётом последних разведданных каждому из них предстояло получить перед боевым походом. Подлежала ещё доработке совместно с командованием ОВРа и практической проверке организация проводки лодок от Ленинграда до Кронштадта и дальше до Лавенсари. Участники сбора подняли много частных вопросов, касавшихся связи, эксплуатации техники, ликвидации боевых повреждений, питания команды в походе. Все они требовали внимания. Лодки посылались в море на повышенный срок автономности, и в длительном плавании, тем более в таких сложных условиях, становилась важной любая «мелочь». Чувствовалось, что командиры и комиссары много думали об уроках и опыте прошлой кампании, собственном и других кораблей, и мысленно уже переносились в походную обстановку. Присутствовавший на сборе начальник политуправления флота дивизионный комиссар В.А.Лебедев похвалил нас за деловитость, предметность, за то, что, как он выразился, не свели разговор к лозунгам и призывам, а побудили людей конкретно думать о том, как обеспечить боевой успех. Нам хотелось, чтобы у всех прибавилось уверенности в том, что вывести лодки в море сможем. Обсуждая с Андреем Митрофановичем Стеценко итоги сбора, мы приходили к выводу, что цель эта, по-видимому, достигнута.
Зная, вернее, представляя, конфигурацию ограждения рубки американских атомных субмарин, можно, конечно, предположить, что нанесен он передней острой частью этого ограждения и расположенным по его правому борту правым пером носовых горизонтальных рулей. Казалось бы, такое предположение вполне подтверждает полученные разведкой сведения о появлении в Йокосуке «Суордфиш» со смятым ограждением рубки. Да и место, где покоились останки нашей лодки (Ш=44' Сев. шир., Д= 180'), находится как раз в точке ее поворота на новый курс. Тут-то и могла произойти трагедия: «американец» не уловил своей хваленой гидроакустикой поворот и изменение глубины нашего ракетоносца и в полном смысле слова «наехал» на него. Так-то оно так, но... Опять это проклятое «но»! На тех же хэлибатовских кинокадрах видно кое-что, что может опрокинуть и эту, вроде бы, стройную версию. Дело в том, что, во-первых, неподалеку от корпуса лодки на дне видны останки человека, одетого в кожаный реглан и морские сапоги. Такие регланы, не положенные по нормам снабжения, но правдами-неправдами «добываемые» командирами подводных лодок, имелись именно и только у них. Уходил в океан точно в таком же реглане и Владимир Иванович Кобзарь — командир «К-129». Во-вторых, как пишет в той же статье Р.Голосов: «один из моих сослуживцев — офицер ВМФ — однажды получил от своего шефа задание подготовить ответ на поступившее в Главный штаб письмо из МИД СССР В письме сообщалось, что в одно из консульств СССР в США (кажется, в Бостоне) обратился офицер ВМС США и заявил, что в 1968 году он был вахтенным офицером корабля (кажется, эсминца), который при плавании в Тихом океане столкнулся с подводной лодкой. ПЛ, предположительно советская, затонула. Чувство вины, с которым он жил прошедшие шесть лет, побудило офицера сделать это заявление. Предположительно, похожая информация в то время была опубликована в одной из бостонских газет. В письме МИД просил Главный штаб ВМФ дать заключение по этим фактам». Вот вам и столкновение с подводной лодкой в подводном положении! К сожалению, «стеснительные» американцы не сообщают, был ли отдраен верхний рубочный люк в поднятой ими трети нашей лодки. Усиленно открещиваются они и от самой возможности столкновения «их» кораблей с «К-129». Не знаем мы и о том, в какое время суток произошло несчастье. Ведь зная время столкновения, можно было бы с достаточной достоверностью предположить, в каком положении в этот момент была наша лодка: если ночью, то под РДП или в крейсерском, то есть над водой; если днем, то под водой. Какая погода была тогда? Нет ответа на эти вопросы. Не ответили на них и комиссия ВМФ под председательством уже упоминавшегося адмирала флота В.Касатонова и правительственная комиссия под руководством заместителя председателя Совмина СССР Л.Смирнова.
И та и другая воюющие стороны действовали по принципу, изложенному в известной песенке героя в его «Трехгрошовой опере»: «Все будет шито-крыто, все по закону! Не посвященный в дело не поймет!» Помните? Вот так мы и жили в то время. Но а сейчас-то что мешает открыть карты? Холодная-то война вроде бы закончилась. Проиграли ее наши политики. Не военные, а именно политики проиграли эту холодную, но далеко не безжертвенную войну. И это, конечно же, огорчительно.
ОБЫЧНАЯ АВТОНОМКА ИЛИ ХОЛОДНАЯ ВОЙНА БЕЗ КАВЫЧЕК
«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»
Ну, вот и все. Я облегченно вздыхаю. Можно, наконец, расслабиться и даже сходить домой. Впереди два дня совершенно законного отдыха. Вообще-то, по приказу Главкома, перед выходом на боевую службу положено трое суток, но сутки мы «съели», устраняя замечания штабов дивизии и эскадры. И то хлеб ... На пороге каюты - замполит Коля Соколюк. -«Как отдыхать будем, командир?» - «Активно!» - Улыбаюсь ему в ответ. «Зам» предлагает утвердить составленный им план этого отдыха.
Неожиданно и как-то даже стеснительно звонит телефон. В трубке — голос комдива. Одессит и, как положено всякому одесситу, балагур, весельчак, поэт, художник, кандидат военно-морских наук, контр-адмирал , на этот раз произносит довольно сухо: —«Завтра — рабочий день. Летят «гости» — комиссия штаба флота. Готовься. Будут проверять твою готовность к выходу. Будь здоров, отдыхай до утра!». Вешаю трубку и по выражению лица замполита вижу, что ему уже все понятно. «Накрылся» отдых? «Точно, готовься к проверке штабом и политуправлением флота. Готовь бумажки. Дернут и тебя. Наверняка будет кто-нибудь из политуправления. Иди, зови старпома!» А вот и старпом Василий Васильевич Кравцов. Здоровяк, веселый, красивый парень. Умница, хороший, грамотный помощник. Сообщаю ему «радостную» новость. Ни один мускул на его лице не дергается, только рано начинающая лысеть макушка медленно краснеет, и по глазам вижу — злится, досадует. Однако вида не подает. Знаю, что мысленно он уже прикидывает, во что одеть команду, кого поставить на вахту и какие из многочисленных журналов (вахтенный, журнал боевой подготовки, планы занятий и учений и т. п.) еще и еще раз нужно проверить. Знаем мы повадки офицеров штаба флота. Знаем даже то, на что они обращают внимание при проверке документации, какие формулировки любят. Дело в том, что разные проверяющие инстанции зачастую по-разному подходят к записям в журналы. Одно и то же мероприятие может быть вписано в «Журнал боевой подготовки», к примеру, в различной форме. Так вот у нас со старпомом было три формы такого журнала. Основной — наш, со всеми записями, удовлетворяющими штаб дивизии. Другой — для штаба эскадры, третий - для штаба флота и Главного штаба ВМФ. Это была наша маленькая тайна. Она позволяла не переписывать бесконечно тот или иной пункт раздела журнала в требуемой и излюбленной данным штабом редакции. Экономились нервы и время. Были у старпома и различного рода экстракты (хвойный, вишневый, лимонный и т.п.) для добавления в спирто-водяную смесь для угощения «гостей». Были и другие производственные хитрости, позволяющие, как говорят подводники, «продуваться» при многочисленных проверках... Но хитрости — хитростями, а крутиться завтра предстоит здорово. «Собирай офицеров, сейчас приду! Команду пока не расстраивай. Завтра все узнают». И пошло и поехало...
В.В.Кравцов. 1960 год (выпускник Тбилисского Нахимовского училища 1953 г.)
Обычная проверка
«Гости» появляются на лодке ровно в десять часов. К этому времени корабль готов к осмотру, люди одеты в «парадное», специально хранящееся в баталерке для такого рода «балета», рабочее платье. Пока офицеры штаба флота, сопровождаемые офицерами нижестоящих штабов, ходят по отсекам и листают документы, меня «пытает» по «Боевому распоряжению» глава комиссии — капитан 1 ранга Морозов Иридий Александрович. Между прочим — один из моих первых командиров. В марте 1956 года был он командиром «С-235» на Черном море, с ним мы перешли вначале на Север, а затем на Тихий океан. Под его руководством я стал помощником командира, то есть вступил на чисто командную стезю службы. Теперь он офицер штаба флота. Морозов сухо и совершенно официально «гоняет» меня по тонкостям предстоящего плавания и по знанию «вероятного противника». Последнее абсолютно не страшно. Несколько дней назад мне пришлось готовить свое «Решение» в штабе флота и первый заместитель командующего флотом вице-адмирал В.Маслов заставил меня выучить названия и тактико-технические данные американских боевых кораблей и особенно подводных лодок, плавающих в Тихом океане, наизусть. Моя попытка объяснить, что меня — командира ракетоносца должны интересовать в основном противолодочные силы США, а не весь американский флот, была пресечена им с соответствующей «головомойкой». Зато теперь я спокойно отвечаю на вопросы Иридия Александровича...
Во второй половине дня начинают проигрывать боевые корабельные учения. На лодке - звуки ревуна, сирены, тифона и колоколов громкого боя. Экипаж в мыле «заделывает пробоины», «тушит пожары», готовит ракетный комплекс и торпедные аппараты «к бою». Механик и старпом уже хрипят... Все вроде идет хорошо. «Гости» довольны, ничто не предвещает плохой оценки нашей готовности. Учения заканчиваются. Офицеры штабов и лодки собираются в кают-компании плавказармы на разбор. Матросы и старшины переодеваются в обычное рабочее платье, отдыхают. Внимаем докладам представителей штаба флота внешне спокойно, а внутри каждого — напряжение. Ждешь какого-нибудь подвоха. Времени-то до выхода всего ничего. А вдруг что-нибудь «раскопали» и задержат выход? Мало того, что это позор на весь ВМФ, но это же автоматом ударит по лодке, которую мы должны сменить на патрулировании в океане. Подрыв боеготовности — дело очень серьезное, без крупных неприятностей не бывает. Невольно вспоминаю один такого рода разбор, участником которого довелось быть еще в лейтенантские годы. «С-235» перед зимовкой в Молотовске (ныне Северодвинск) отрабатывала и сдавала задачу №2 (управление лодкой в надводном и подводном положениях). Неожиданно к нам на борт накануне выхода на сдачу задачи штабу бригады лодок прибыл представитель Управления боевой подготовки ВМФ московский гость контр-адмирал Родионов. Он вместе с местным штабом вышел с нами в море. В управление кораблем не вмешивался. Молча наблюдал за действиями экипажа, командира и процессом приемки задачи.
Врезалось в память возвращение на базу. Белое море «раскапризничалось». Начался серьезный шторм. Видимость упала почти до нуля. Снежные заряды, туман, крутая волна, в общем, тяжко нам пришлось. Командир (тот же Иридий Александрович) и экипаж, как пишут в прессе, «с честью справился» с непростой задачей входа в малознакомую базу. Особых замечаний со стороны принимавших задачу офицеров штаба не было. Шли мы — молодые офицеры, а почти все офицеры лодки в то время были лейтенантами, на такой же вот разбор спокойно и даже весело. Еще бы: орлы — справились с таким штормовым морем. Показали штабу, на что мы способны. Опыт плавания по Северному морскому пути не пропал даром. Словом, ожидаем оценку не ниже «хорошо», но... Молодость наивна. Московский адмирал быстро рассеял наши заблуждения. Преподал урок на всю оставшуюся службу. Показал, что такое офицер «вышестоящего штаба». Началось все, как обычно. Один за другим, по очереди, начиная с флагманского штурмана и кончая флагманским врачом, вставали и докладывали результаты своей проверки офицеры штаба бригады. Все они оценивают действия экипажа по управлению лодкой, как грамотные, рекомендуют оценить их «хорошо». Наступает момент доклада о своих выводах представителя политотдела. Эти ребята «держат нос по ветру» и, конечно, тоже будут рекомендовать комбригу принять задачу с оценкой «хорошо». Одним словом, все мы приготовились услышать именно эту оценку. Но адмирал вдруг прервал выступление. Он задал совершенно неожиданный вопрос: «Флагманский штурман, дайте мне ваш личный план проверки БЧ-1!». Флагштур, естественно, замялся и попытался что-то промямлить о том, что принимал задачу, руководствуясь руководящими документами: «Курсом боевой подготовки», «Наставлениями по штурманской службе» и так далее. «Москвич» не стал его слушать и задал точно такие же вопросы всем проверявшим нас офицерам штаба, получив такие же неуверенные ответы.
Контр-адмирал Родионов Анатолий Иванович. - Затем адмирал выдержал небольшую паузу, оглядел внимательно присутствующих и с каким-то злорадством торжественно произнес: «Задачу принимать нельзя! Лодка получает оценку «неудовлетворительно»! Штабу произвести повторную проверку. Планируйте через неделю еще один выход в море на сдачу задачи № 2!». При всей нашей и штабной дисциплинированности кают-компания зашумела. Адмирал предостерегающе поднял руку. Шум стих. «Ни один специалист в течение нескольких часов не может без плана успеть качественно проверить подготовку членов экипажа лодки. Для того чтобы оценить подготовку по специальности матроса, старшины, офицера, офицер штаба должен иметь тщательно продуманный и утвержденный начальником штаба план проверки. В этом плане должно быть указано, что я буду проверять то-то, то-то и то-то и ничего другого!» Признаюсь, мы посмотрели на контр-адмирала, как на сумасшедшего. Затем чувство возмущения подавило все наши остальные чувства. Причем здесь мы? Значит наши кувырканья в море, в шторм, риск вылететь на камни, мастерство при управлении лодкой по «вводным» начальства, риск сгореть при «учебном» пожаре и стукнуться о грунт при «учебных» провалах и т. п. насмарку? А как объяснить это команде? Какое наше дело до ошибок штаба? Жгучая обида сжигала нас. Надо отдать должное штабу. Адмирал уехал. Никакого выхода в море нам не устроили, тем более что море начало активно замерзать. Оценка «хорошо» за задачу № 2 нам была выставлена, но урок коварства со стороны приезжего начальства сохранился в моем, во всяком случае, сознании на всю жизнь. Но пора от воспоминаний возвратиться к конкретной ситуации: внимательно слушать выступления офицеров штаба флота, записывать замечания и самое главное улавливать выводы: готова ли та или иная боевая часть и лодка к выходу на боевую службу. Пока все хорошо. Несмотря на замечания (вполне устранимые) вырисовывался вывод о нашей готовности к выходу в океан.
Так было с Л-21, достраивавшейся на Адмиралтейском заводе. На вступление этой лодки в строй мы очень рассчитывали, подводных минзагов не хватало. Экипаж Л-21, сформированный практически заново, активно участвовал в достройке корабля. Из моряков лодки, ушедших осенью в морскую пехоту вместе со своим командиром Н.Н.Куликовым, вернулось лишь несколько человек, Куликова заменил опытный подводник капитан 3-го ранга С.С.Могилевский. И вот тревожное сообщение с Адмиралтейского: авиабомба разорвалась вблизи подводной лодки, есть повреждения... Спешу вместе с флагманским механиком на завод. Лодка на плаву, на ровном киле, но повреждения серьёзные и на корпусе, и во внутренних, уже смонтированных корабельных системах. Намеченный срок ввода лодки в строй оказался под большим вопросом. Однако Веселовский, поддерживаемый техотделом флота, убедил руководителей завода, что всё ещё можно наверстать. А несколько недель спустя, в марте Л-21 вновь попала под удар при артобстреле заводской территории. Погибли двое старшин, пострадали надстройки и некоторые цистерны. После тщательного обследования корабля было ещё раз подтверждено: подводный минзаг может и должен быть готов к выходу в море в этом году. Забегая вперёд, скажу, что так всё же не получилось. В мае, когда достроенную ценой неимоверных усилий подлодку начали готовить к швартовым испытаниям, крупнокалиберный снаряд, выпущенный отнюдь не прицельно при обычном обстреле «по площадям», поразил Л-21 прямым попаданием в правый борт. Было затоплено четыре отсека, лодка осела кормой на грунт. Водолазы завели жёсткий пластырь, после чего отсеки осушили, и полузатонувшая лодка выровнялась, встала на ровный киль. Но теперь предстояло, помимо заделки пробоины, не только выгружать, а потом вновь устанавливать аккумуляторную батарею, но и перебрать или заменить множество побывавших в воде механизмов. — Чуть не весь монтаж — заново, — сокрушался Евгений Александрович Веселовский. — Это же работа на год!.. Флагмех не преувеличивал. Невезучая лодка, в которую за три месяца трижды попадали снаряды или осколки бомб, скоро не смогла вступить в строй.
Командир подводного минного заградителя Л-21 С.С.Могилевский
Перевод на морской паёк
Флагманский врач бригады полковник медицинской службы Тихон Алексеевич Кузьмин, старый балтиец, служивший на флоте ещё до Первой мировой войны фельдшером крейсера «Рюрик», забил тревогу. Он докладывал и мне, и комбригу об ухудшении физического состояния личного состава. На плавбазах уже давно вываривали под наблюдением медиков сосновые ветки, и все пили эту «витаминную добавку» по три раза в день. Но проявлений дистрофии становилось всё больше, появились и случаи цинги, у людей проступали на ногах тёмные пятна. В строевых рапортичках неуклонно росли цифры, показывающие число больных, не способных участвовать в работах, нести вахту. А у нас огромный ремонт, требующий напряжения всех сил. И впереди — боевые походы... О создавшемся положении, естественно, знал Военный совет флота. Он изыскивал ресурсы, чтобы подкормить подводников. И в феврале последовало решение о переводе нашей бригады, не плавающей пока, но готовящейся плавать, на морской паёк. Конечно, в блокадном его варианте, но всё равно прибавка была ощутимой. Хлеба стало полагаться 500 граммов, в супе появились какой-то жир и подболточная мука, иногда даже немного мяса.
Продовольствие в Ленинград везли по ледовой трассе через Ладогу
Люди повеселели, и через некоторое время флагманский врач стал отмечать, что общее состояние здоровья лодочных экипажей стабилизируется. Потом оно постепенно пошло на улучшение. На флот, как и в город, начали поступать продовольственные подарки из разных концов страны. Судьба Ленинграда и его защитников волновала советских людей в тылу, и они, сами испытывая нужду во всём, отправляли в осаждённый город посылки. В адрес нашей бригады поступили продукты от общественных организаций Узбекистана, но подводники передали их в госпитали. Бесконечно трогали моряков маленькие индивидуальные подарки из незнакомых городов и селений. Однажды досталась и мне такая посылочка неизвестно от кого, без сопроводительного письма. В ней были сухари, тщательно завёрнутый кусок сала, четвертинка водки и самодельный шарф, перевязанный, как мне подумалось, какой-то доброй старушкой из своего любимого платка-шали. В этом тёплом синем шарфе я проходил всю войну. Одновременно с увеличением подводникам пайка мы узнали, что по договорённости с командованием фронта личный состав бригады отзывается с назначенных ему осенью запасных рубежей сухопутной обороны. Вот тогда и стали выходить на ремонтные работы до полутора тысяч подводников. В случае осложнения обстановки бригада, разумеется, вновь заняла бы оборону в городе. Но нести эту службу и в то же время форсировать ремонт на десятках лодок, было невозможно.
Организация командирской учёбы
Между тем, пора было готовить к новым походам не только корабельную технику, но и людей, и в первую очередь командный состав, суммировать и по-настоящему осмыслить опыт и уроки нашей первой боевой кампании. Разборы походов, которые проводились осенью в Кронштадте, охватывали ограниченный круг командиров с тех лодок, какие там оказывались. Теперь следовало разобрать со всеми командирами и комиссарами наиболее поучительные походы подводных лодок каждой из прежних трёх бригад и Отдельного дивизиона. А флагманским специалистам провести специальные разборы с командирами корабельных подразделений. Самым главным мы считали повышение тактического мастерства командиров, в том числе огневого. Ведь не все оказались достаточно подготовленными к использованию своего оружия, прежде всего торпед, в непростых условиях, складывавшихся на море. Но кроме разборов успешных и неудачных атак, помогавших командирам осмыслить опыт свой и товарищей, нужна была учёба практическая, — тренировки в кабинете торпедной стрельбы. Они, кстати, необходимы для поддержания на должном уровне навыков и подлинным мастерам торпедных атак. Однако где было заниматься этим? Кабинет торпедной стрельбы имелся в Учебном отряде подводного плавания, при котором издавна действовали командирские классы. Там «выходил в атаку» и я, когда был послан в эти классы с Черноморского флота, и потом, когда учился в академии. Перебывали в этом кабинете и все командиры подлодок нашей бригады. Но УОПП был эвакуирован в Махачкалу и, насколько мы знали, вывез основное учебное оборудование. А создать в тогдашних ленинградских условиях подобный тренажёр заново было просто невозможно. Положение с огневой подготовкой беспокоило командира бригады. В январе Трипольский не раз возвращался к этому вопросу и, не признавая его неразрешимым, повторял своё любимое: — Давайте думать вместе, — и советовал: — подключайте к этому инициативных людей! Вскоре я смог доложить комбригу, что, как считает наш флагманский минёр Иодковский, кабинет торпедной стрельбы может быть развернут на береговой базе бригады. Нужно только разрешение на перенос оборудования из Учебного отряда подплава, здание которого не отапливается и не получает электроэнергии. — Постойте! — прервал меня командир бригады. — Какое оборудование? Там же, говорят, ничего нет. — То, что нам нужно, оказывается, есть, Александр Владимирович. Кабинет торпедной стрельбы действительно собирались эвакуировать. И даже частично демонтировали, а потом кто-то это отставил. Иодковский утверждает, что все необходимые приборы есть. Трипольский сразу повеселел: — Ну, если так, то прекрасно! Разрешение добудем, это за мной. За всё остальное отвечаете вы. Готовьте помещение и людей. Если что-то будет тормозить, докладывайте в любое время. Через день отправились в УОПП с помощником флагманского механика по электрочасти Голенбаковым и подобранной им группой старшин-умельцев. Иодковский ещё был занят своими обязанностями по сухопутной обороне. В тy зиму я ещё не бывал в этом дальнем конце Васильевского острова и едва узнавал знакомые с детства улицы, — безлюдные, заметённые снегом. Местами наш грузовичок просто зарывался в сугробы. В УОПП нас уже ждали, указание дошло. В стылом здании общими усилиями открывали замёрзшие двери, снимали пломбы. Снаружи было 30 градусов мороза, да и внутри здания, наверное, почти столько же. Пальцы прилипали к металлу, но приходилось сдерживать наших старшин, чтобы не слишком спешили. Т о, что снимали и отключали, надо было маркировать, сверяясь со схемой (хорошо, что она нашлась), а то, что раньше упаковали, проверить по описанию. Мало ли куда могли задвинуть какой-нибудь ящик. Простыли все отчаянно, зуб на зуб не попадал, но кропотливая работа, на которую в другое время ушла бы, пожалуй, целая неделя, была сделана в один приём. Интересно, что «изъятие» сложной учебной техники не сопровождалось оформлением каких-либо документов, но я всё-таки оставил на столе в опустевшем помещении лист бумаги, обозначив на нём, куда и с чьего разрешения вывезено оборудование кабинета торпедной стрельбы. Монтаж тренажёра на береговой базе производили под руководством С. И. Иодковского торпедные электрики, которым предстояло и обслуживать кабинет. Кое-что пришлось переделывать, приспосабливать к местным условиям. Через десять дней флагманский минёр пригласил на тренировку первый «экипаж» — командира, старпома и штурмана подводной лодки, и они могли отрабатывать тут действия, выполняемые в ходе торпедной атаки. Не всё выглядело так, как в УОПП. Оттуда взяли только сам тренажёр, а не всю обстановку кабинета. У командира не было такой удобной, как там, рубки, старпом сидел со своими таблицами на обыкновенном стуле, тесновато было штурману. Но цель на панораме маневрировала, определялись её курс и скорость, маневрировала и «подводная лодка», решался «торпедный треугольник», подавались все команды. Электроэнергией кабинет обеспечивался. И температура в помещении была, во всяком случае, выше нуля. Комдивы тренировали в кабинете командиров лодок, а те — вахтенных командиров, которым надлежало при обнаружении противника быть готовыми самостоятельно начать маневрирование для выхода в атаку, пока не подойдёт к перископу или не поднимется на мостик командир корабля. Флагманский минёр планировал занятия и строго следил за соблюдением расписания, хотя обеспечивать доставку командиров на тренировки не мог. Приходилось идти пешком с плавбаз, стоящих за несколько километров, нередко после ночного патрулирования в городе. Тренировки в возрождённом кабинете торпедной стрельбы были начаты раньше всей остальной учёбы, когда особых дней для боевой подготовки ещё не выделялось. Думается, эти занятия дали комсоставу немало, хотя, конечно, не могли заменить учебные атаки на морском полигоне, где и корабль-цель настоящий, и торпеды выпускаются фактически. Но рассчитывать, что весной у нас появится морской полигон, не приходилось: близ Ленинграда и Кронштадта, блокированных врагом, для него не было места.
«Оживили» башню и наладили ЛВП
Удалось ввести в действие и ещё один тренажёр совсем другого назначения, — водолазную башню, также входившую в комплекс Учебного отряда подплава, и предназначавшуюся для практических занятий по выходу с 18-метровой глубины с индивидуальным спасательным прибором. Здесь подводники не только приобретали необходимые для этого навыки, умение регулировать в воде, под давлением, своё дыхание. Вырабатывалась уверенность в том, что люди на затонувшей подлодке совсем не обязательно обречены, если они не растеряются и будут знать, как им действовать. Я уже рассказывал, как спаслись, выйдя через трубу торпедного аппарата, трое мужественных и умелых моряков из экипажа подводной лодки С-11. Подобный случай имел место и во 2-й бригаде. Подлодкой противника была потоплена наша лодка М-94. Троих моряков подобрали вскоре. Из оставшихся незатопленными отсеков поднялись на поверхность восемь человек, использовав в качестве шлюза боевую рубку. Вошли в неё, ещё сухую, а затем, задраив нижний люк, заполнили рубку водой и открыли верхний люк. Инженер капитан-лейтенант В.С.Шиляев, руководивший выходом группы, сумел даже перед этим немного потренировать двух краснофлотцев, плохо знакомых с индивидуальным спасательным прибором, дал им время отработать дыхание в маске. Всех их подобрал катер с острова Даго.
Помощник флагманского механика бригады Борис Дмитриевич Андрюк
Такие эпизоды прошлой кампании, всем на бригаде известные, убедительно свидетельствовали, сколь необходимо подводнику владеть навыками аварийного выхода с глубины. Но водолазная башня стояла законсервированная, промёрзшая. Сама мысль об её эксплуатации в условиях страшной блокадной зимы могла показаться абсурдной. Это не тренажёр торпедной стрельбы, поддающийся переносу в другое помещение. И всё же мысль «оживить» башню возникла у помощника флагманского механика бригады Бориса Дмитриевича Андрюка, в то время уже инженера капитана 2-го ранга. Помощник флагманского механика флота, в ведении которого находилась недействующая башня, отнёсся к идее Андрюка, кажется, довольно скептически, однако против того, чтобы подводники занялись башней, возражений не имел. Андрюк стал уговаривать меня осмотреть вместе с ним «объект». Зная Бориса Дмитриевича, как очень серьёзного человека, я согласился. Водолазная башня с небольшим бассейном была оборудована в помещении бывшей церкви рядом с казармами и лабораторным корпусом Учебного отряда подплава. Здание имело автономную котельную, которую мы в конце концов могли обеспечить горючим. А электроэнергию Андрюк, оказывается, собирался брать от лодочной аккумуляторной батареи, имевшейся в соседнем лабораторном корпусе УОПП.
Лёгководолазная подготовка подводников в бассейне водолазной башни КУОПП
Удостоверившись, что батарея никуда не девалась, как и двигатель, способный её заряжать, и что, по-видимому, исправна насосная станция водолазной башни, Андрюк заявил, что не видит непреодолимых препятствий для приведения её в рабочее состояние. Оставалось поручить ему же осуществление его идеи, дав право подобрать на плавбазах команду специалистов для введения башни в действие и последующего обслуживания. Не буду рассказывать о всех трудностях, которые вставали перед Андрюком, но водолазная башня у него заработала, причём всё необходимое для этого было сделано силами бригады. Под наблюдением помощника флагмеха ею стал заведовать главный старшина В.Н.Шинеленко, водолазный специалист со спасательного судна «Коммуна», приданного нашей бригаде. До весны через башню успели пройти все без исключения члены экипажей подводных лодок, готовившихся к выходам в море. Пoстепенно использование башни и её бассейна было расширено: здесь стали проводиться занятия, на которых выполнялись в лёгководолазном снаряжении разного рода аварийные работы. Дальнейшее показало, что они принесли немалую пользу.
Боевая выучка гидроакустиков
Зимняя учёба краснофлотцев и старшин по специальности раньше всех наладилась у связистов. Радисты меньше других специалистов были заняты ремонтом, к тяжёлым общекорабельным работам не привлекались. И наш флагманский связист капитан 3-го ранга Иван Алексеевич Краснов обеспечил то, что они по существу не отрывались от своих боевых постов по окончании плаваний: всю зиму шли учения по связи на действующей технике. Но самым важным, что сделали в ту зиму флагсвязист и его помощник капитан-лейтенант И.Е.Залипаев, была организация практической учёбы гидроакустиков. Ей, надо признать, уделялось до войны недостаточно внимания, хотя шумопеленгаторные средства появились на наших подлодках ещё в середине тридцатых годов.
И.Е.Залипаев
Многие командиры, привыкнув доверять только перископу, видели в гидроакустике лишь нечто вспомогательное и не особенно беспокоились, хорошо ли натренирован лодочный гидроакустик. Первое военное лето заставило посмотреть на это иначе. У нас ещё не было торпедных атак без визуального наблюдения цели по данным гидроакустики. Просто ни один командир не был к этому готов. Но, пожалуй, уже все стали понимать, что такие атаки возможны. Всей бригаде были известны примеры того, как мастерство акустика и умение командира использовать его данные способствовали боевому успеху лодки или уклонению от вражеского удара.
И.А.Краснов
Будь хуже подготовлен акустик на Щ-307, её встреча с немецкой подлодкой, о которой я рассказывал, могла бы кончиться совсем иначе. Командиру другой «Щуки» капитану 3-го ранга Абросимову доклады акустика помогали правильно оценивать обстановку, когда лодка находилась в весьма трудном положении. Об этом эпизоде тоже уже шла речь выше. Но квалификация большинства гидроакустиков удовлетворять нас не могла. И вот в условиях блокадной зимы удалось существенно повысить уровень их подготовки по сравнению с мирным временем. На «Иртыше» оборудовали учебный кабинет, имевший две шумопеленгаторные станции и устройства, воспроизводящие шумы, свойственные кораблям различных классов. Такой же гидроакустический комплекс смонтировали в кабинете торпедной стрельбы на береговой базе, чего не было даже в Учебном отряде подплава, и командиры смогли там учиться выходу в атаку по данным акустики. Гидроакустический кабинет на «Иртыше» начал действовать лишь со второй половины зимы, но, как показали потом боевые походы, выучка акустиков возросла очень ощутимо. С февраля приняла планомерный характер боевая подготовка подводников всех специальностей. На неё стали отводиться два дня в неделю, а иногда и больше. Это зависело от того, как продвигался ремонт. Учёба потеснила его в недельном расписании, и, значит, работать требовалось ещё интенсивнее. Люди это сознавали. Общее стремление как можно лучше и в срок подготовить корабли к выходу в море пронизывало всю жизнь бригады. Мне кажется, сама мысль о том, что какие-то обстоятельства могут этому помешать, не укладывалась ни у кого в голове.
Подводники могут всё…
К ремонту относились поистине самоотверженно, характерна была решимость сделать самим и то, чего раньше не делали, не умели. На многих лодках требовалось заменять повреждённые гребные винты. Обычно эту работу производили в сухом доке. Но если вообще докование лодке не нужно, нельзя ли снимать и ставить винты под водой? Такой мыслью загорелся лучший водолаз бригадной аварийной партии главный старшина Юркевич. Он создал приспособление, позволившее идею осуществить. Инициативу Юркевича поддержали, и винты были сменены без постановки в док на восемнадцати подлодках! В блокадном Ленинграде некуда стало сдавать на ремонт измерительные приборы, которых на лодках множество, и они весьма часто повреждались от сотрясений корпуса при разрывах глубинных бомб. Но и эту проблему решили. Ремонт и регулировку манометров, тахометров, разных электроизмерительных приборов освоили в мастерских плавбаз под руководством техников, которых разыскали в городе. Ремонтируя свои корабли, моряки не раз приходили на помощь гражданским аварийным службам, В январе вышла из строя последняя турбина центральной водопроводной станции, ещё обеспечивавшей водой какую-то часть города. Горком партии обратился с просьбой об экстренной помощи к морякам. Из штаба флота позвонили нам: — Выручайте город. Говорят, подводники всё могут... Был поднят экипаж крейсерской подводной лодки К-56, укомплектованный хорошими специалистами, которые вместе с рабочими Адмиралтейского завода достраивали свой корабль. Командир лодки капитан 3-го ранга Г.А.Гольдберг объяснил подчинённым задачу: ввести в действие отказавшую на станции технику, восстановить водоснабжение тех домов, которые ещё могли им пользоваться. Моряки проработали 66 часов почти без отдыха и ввели станцию в действие, не дав стоявшей тогда жестокой стуже окончательно её сковать. Ремонтом руководили, конечно, инженеры станции, но ударной силой осуществлявшей его в труднейших условиях, был экипаж подводного крейсера. Григория Алексеевича Гольдберга я знал много лет. Бывалый капитан из Совторгфлота, он, как и немало его товарищей, в начале тридцатых годов стал военным моряком и, пройдя переподготовку, успешно командовал одной из «Щук» 5-й морской бригады Тихоокеанского флота, которую возглавлял Г.Н.Холостяков. В результате необоснованных репрессий 1937–1938 годов капитан 3-го ранга Г.А.Гольдберг был арестован вместе с женой Ксенией Дмитриевной, дочерью знаменитого капитана дальнего плавания Лухманова, которого знала вся страна. За год до начала войны Гольдберга и его жену освободили и полностью реабилитировали, после чего он и вступил в командование одной из строившихся в Ленинграде крейсерских подводных лодок.
Водопроводная станция и главная водонапорная башня Санкт-Петербурга (современный вид)
Добавлю, что в марте 1942 года, когда возникла необходимость заменить командира 3-го дивизиона, я рекомендовал на эту должность Григория Алексеевича Гольдберга, как наиболее подготовленного из возможных кандидатов, обладающего отличными командирскими качествами и прекрасно знающего «Щуки», из которых состоял дивизион. Вскоре он был утверждён в этой должности приказом наркома с присвоением звания капитана 2-го ранга.
Кадровые перестановки
В середине зимы произошли перемены и в командовании бригады, а сначала — в штабе. Капитан 1-го ранга Н.С.Ивановский вновь получил назначение на давно ему знакомый Дальний Восток начальником отдела подводного плавания штаба Тихоокеанского флота. Нового замкомбрига к нам не назначили. Я же, уже исполнявший обязанности начштаба объединённой бригады около двух месяцев, был назначен начальником штаба бригады приказом наркома. Вскоре мне было присвоено звание капитана 1-го ранга. На должность заместителя начальника штаба прибыл после окончания академии Герой Советского Союза капитан 2-го ранга Ф.Г.Вершинин, старый балтиец, отличившийся в финскую кампанию, когда он командовал подводной лодкой Щ-311, входившей и теперь в состав нашей бригады.
Командир подводной лодки К-56 Григорий Алексеевич Гольдберг
Наверное, Александр Владимирович Трипольский знал или догадывался, что и его ждёт перемещение по службе. Насколько мне известно, у старших начальников не возникало особых претензий к нему за недолгое его командование бригадой. Но командиру-практику, даже очень способному и волевому, было бы всё-таки слишком трудно, когда возобновятся активные боевые действия на море, возглавлять соединение, вобравшее в себя все подводные силы Балтфлота. В начале марта Герой Советского Союза капитан 2-го ранга А.В.Трипольский был назначен командиром дивизиона новых подлодок на Тихоокеанский флот. Там не шла пока война, но требовалась неослабная готовность к ней, и мог пригодиться его балтийский опыт. А полгода спустя Трипольскому поручили командовать беспримерным переходом группы лодок через два океана и много морей. Обогнув полмира, они вошли в состав действующего Северного флота. Там, на Баренцевом море, продолжалась боевая биография Александра Владимировича.
Заместитель начальника штаба бригады Фёдор Григорьевич Вершинин
Командиром нашей бригады стал капитан 1-го ранга Андрей Митрофанович Стеценко, до того — начальник отдела подводного плавания штаба Балтийского флота, мой сослуживец ещё по Чёрному морю, а потом по Дальнему Востоку. Это был подводник с большим опытом и высокой оперативно-тактической подготовкой, вдумчивый и очень спокойный человек. Андрей Митрофанович пришёл вступать в командование бригадой бледный, похудевший так, что китель на нём казался снятым с кого-то другого. И неудивительно: штаб флота сидел в ту зиму на скудном пайке, установленном для береговых учреждений. Работали в штабе много, а жили голодно, без всяких удобств. Я часто бывал там у Стеценко по делам бригады. В одном из учебных помещений здания Военно-морской академии стояли четыре стола и четыре койки, печурка-времянка с трубой, выведенной через форточку, плохо обогревала аудиторию с высоким потолком. Штабисты накидывали на плечи шинели, дышали на стынущие пальцы рук.
Командир бригады подводных лодок КБФ Андрей Митрофанович Стеценко
На «Иртыше» нового комбрига ждала достаточно тёплая (как и все остальные) флагманская каюта. Но нетрудно было заметить, что радовал его прежде всего переход на самостоятельную работу, где можно самому решать и действовать, а не быть, как на прежней должности, лишь консультантом для командования и проверяющим на кораблях. Вслед за комбригом был назначен новый военком бригады полковой комиссар И.А.Рывчин. Он возглавлял до того оргинструкторский отдел Пубалта, но раньше был начальником политотдела бригады подводных лодок на Севере, так что службу в подплаве знал. Человек темпераментный, деятельный, Рывчин в первой же беседе с комбригом и мною сказал, что главной своей задачей считает повышение боевой активности подводников в будущей кампании и будет всемерно добиваться этого от командиров лодок.
Военком бригады подводных лодок И.А.Рывчин.
С приходом Рывчина политическая работа в соединении стала более целеустремлённой. А должности военкома и начальника политотдела больше не исполнялись, как раньше, одним лицом. Начальником политотдела бригады назначили переведённого из Заполярья, но вообще-то старого балтийца, довоенного военкома «Иртыша» полкового комиссара М.Е.Кабанова. На Северном флоте он был комиссаром дивизиона «Малюток», уже имевшего внушительный боевой счёт. Михаил Ефимович Кабанов оказался живым, общительным, очень доброжелательным и доступным для всех человеком. Нам довелось служить вместе почти до конца войны, и это были годы, когда штаб и политотдел работали в исключительно тесном контакте, который поддерживался как-то сам собою, потому что потребность в нём, мне кажется, была обоюдной.
Приехал из города отец, выслушал деда и предложил ему лечь в госпиталь. — Если бы надо было меня оперировать,— возразил дед,— я бы без раздумий поехал, но просто лежать я могу и здесь, глядя на море. Да, море прямо под окнами, и дед может видеть его, когда ему подложат под спину подушки. И Балтика плещется и шумит, дает о себе знать днем и ночью. Отец уехал — у него было много больных; он сказал бабе Нике, что делать. Иногда дед начинал задыхаться, и тогда баба Ника делала ему укол в руку. Он засыпал. Я теперь сплю в кабинете, прислушиваясь к прерывистому дыханию деда. Я не хочу, чтобы он умирал. Я хочу, чтобы дед мой жил вечно. Неужели такой сильный, как он, человек, моряк до мозга костей, не поборет болезни? Просыпаясь, он говорит: — Максим, помоги мне подняться. Или поднимается сам, опираясь на Ингрид (она подставляет ему свою крепкую спину), и идет пить чай на террасу. Однажды утром он поднялся без чьей-либо помощи. Раскрыл окно, подышал морским ветерком. Солнце светило так ярко, что море казалось огненно-желтым. И дед пощупал свой подбородок, провел рукой по заросшим щекам и позвал бабу Нику: — А ну-ка, дай мне, дорогая, побриться! Баба Ника всплеснула руками, ахнула и побежала греть воду. Откуда прыть взялась у старушки! Дед сел к столу и побрился, оделся так тщательно, будто ждал кого-нибудь в гости, собрал все порошки, пузырьки и отнес их в помойное ведро.
— Налей-ка мне, Ника, флотского ! — А не вредно тебе? — спросила радостно бабка. — Ничего мне не вредно. Видно, рано еще концы отдавать... Максим, пойдем в сад. Ингрид от счастья запрыгала, на нее весело было смотреть. Приехал врач (его или вызвала бабка, или попросил приехать отец) и, выслушав и выстукав деда, руками развел: — Ну и могучий у вас, Максим Иванович, организм! Дед усмехнулся. — Собрал я, полковник, всю волю в кулак и сказал: «Надо жить! Не оставлять же мне вдовой Нику». Еще побарахтаемся... На другой день дед сидел за столом и писал. Мне бы такую иметь силу воли!
***
Мы отпраздновали день рождения деда, и Вадим закатил такой фейерверк, что сбежался весь Кивиранд (недаром Вадим пропадал в Таллине целую неделю). Огненные звезды мерцали над морем, и Ингрид лаяла на них, принимая за птиц. И опять приезжал дядя Андрей в этот день и рассказывал, как за меткие ракетные стрельбы команде его корабля поднесли жареного поросенка. Еще в войну был у подводников славный обычай: потопив вражеский транспорт, они сообщали по радио о победе. И в базе спешно жарили поросенка. Я читал об этом в книге о первых нахимовцах; их тоже подводники угощали наградным поросенком.
. Подготовка встречи в честь возвращения подводной лодки К-21, потопившей три немецких транспорта. Обычай организации праздничного стола с поросятами появился случайно, но, как говорят, «экспромт должен быть хорошо подготовлен». Опытный и внимательный к человеческим нуждам политработник Член Военного совета СФ вице-адмирал А.А.Николаев предложил в подсобном хозяйстве разводить поросят. Ими решили премировать подводников за каждый потопленный транспорт. Потом морская молва победные залпы возвращающихся лодок связала с числом жареных поросят. Вот так рождалась традиция.
Я воскликнул, совсем не подумав: — Буду подводником или ракетчиком! Все ужасно смеялись — и папа, и мама, и дед; я даже обиделся — ничего смешного ведь я не сказал, не за поросенка я собираюсь служить. Но мама пообещала выставить на стол поросенка в тот день, когда я поеду в нахимовское...
***
Начался новый учебный год. Теперь зарабатывай пятерки, Максим! Остерегайся, как огня, четверок, а тем пуще троек! Как бы тебе не сорваться! Твой последний год в школе, без Элигия Шиллера (он уехал с отцом) и без Марины Филипповны... Какая тоненькая получилась тетрадка! А ведь много стряслось всякой всячины! Но с записями приключилась беда. Зимой у Ингрид родились щенки, десять черных комочков. Они жили в кухне, в ящике, который сколотил им отец. Ингрид никого не подпускала к ним близко. Когда тетка Наталья попыталась однажды протянуть руку за одним из детенышей, Ингрид на нее взъелась — не доверяет. Но мне она позволяла их даже из ящика вынимать и .
Перед тем как их роздали, они уже переваливались через стенку ящика, шлепались на пол и разгуливали по комнатам, оставляя за собой лужицы. Озорничали: грызли перчатки, галоши и книги, стащили одну из моих заветных тетрадей. Порвали и изжевали ее. Вот почему она стала тоненькая... Записывать снова? Скучное это занятие. Вспоминать по второму разу не буду. Когда последнего щенка отдали новым хозяевам, Ингрид долго искала его, совала мне под руку уши, заглядывала в глаза, просила помочь. Погоревав, она наконец успокоилась и стала снова резвиться, когда я повел ее в Кадриорг. Там мы встретили Карину и Ларсена.
УЕЗЖАЮ
Пришло время мне собираться в нахимовское. Олежка со своими тройками безнадежно остался за бортом, а нас с Вадимом к испытаниям допустили. — Счастливцы! — завидовали нам одноклассники. А директор пожелал нам успеха и сказал, что будет рад увидеть нас моряками. Тяжело уезжать из родного дома — даже туда, куда тебе хочется. Мама плачет, и я говорю ей: — Не плачь,— но мне самому реветь хочется. А отец... он теребит свои усики. Значит, расстроен.
Я принялся укладывать чемодан. Ингрид смотрит умоляющими : «Неужели меня не возьмешь?» — «Не возьму».— «Как же я без тебя? Кто будет играть со мной в мячик, кто угостит меня вкусненьким, кто скажет, что у меня все на месте — уши и нос, хвост и глазки?» Мне жаль ее. Родители целый день на работе. Тетка Наталья сказала, что ее надо сдать в питомник. — Этого еще не хватало! — рассердился отец. — Ну, как знаете. По-моему, она вам будет обузой. Я беру на поводок Ингрид (с какой радостью она прыгает! Может быть, думает, что я никуда не уеду), и мы идем в Кадриорг — «на свидание», сказала мне вслед тетка Наталья. Мы встречаемся с Кариной и Ларсеном возле пруда. Сегодня очень тепло, она в белом платье; Ларсен — в новом ошейнике, весь увешан медалями. Он дружелюбно лизнул Ингрид в нос. — Вот видишь, они подружились! — радуется Карина.— Пойдем-ка в сторонку, спустим их с поводков, пусть поиграют... в последний раз. Собаки носятся, как щенки. Им весело. Они не знают, что надолго расстанутся. Они счастливее меня. — Вот твоя мечта и исполнилась,— завидует мне Карина. — Хотела бы я на тебя посмотреть там, в нахимовском. — Приезжай в Ленинград.
— А вот возьму и приеду. У меня там есть тетка. На . Приеду, приду к вам в нахимовское. «Вы к кому? — спросит дежурный.— К брату?» — «Нет, к другу. Я очень хочу его повидать». — «Сегодня день неприемный, но раз вы приехали издалека... Вы говорите, из Таллина?» — «Да, из Таллина».— «Тогда я его позову». Карина берет на поводок Ларсена. Ингрид сует мне под руку теплые уши. — Мы с Ларсеном будем скучать. Ты будешь писать мне? — Часто. — Ну хотя бы раз в месяц. Тебе пора, Максим? До свидания! — До свидания, Карина! Я ужасно боюсь, что она меня опять, как тогда, зимой, поцелует. Но она меня даже не чмокнула в щеку. Слава богу, все обошлось хорошо. Я долго смотрю вслед Карине и Ларсену. — Идем, Ингрид! Мы спешим на улицу Лембиту. Нас уже ждут баба Ника и дед. Они приехали меня проводить. — Распрощался с симпатией?.. — язвит тетка. — Попридержала бы, Наталья, язык! — обрывает ее баба Ника. Мы садимся обедать. — Поклонись от меня «Авроре», Максим, — говорит дед. — Это первый корабль, на котором я плавал. Мы ходили в дальний поход вокруг Скандинавии. В кочегарках вахты стояли. В Бергене я в одну такую хорошенькую девчушку влюбился!.. Вероника, не слушай!
— Да полно тебе выдумывать! — откликается баба Ника. На ее черном платье горит орден Боевого Красного Знамени. Дед в отличнейшем настроении. Он сегодня подтянут и вовсе не выглядит стариком. Мама выносит из кухни блюдо с жареным поросенком. — Достала с трудом, но ведь я обещала тебе, когда ты поедешь в нахимовское... Но меня не радует жареный поросенок. Ингрид заплакала в голос, когда я взял чемодан. Бедняжка! Когда я прощаюсь с ней, просит: «Не уезжай». Глаза ее полны слез. Ее заперли в спальне. Она скребет лапами дверь. Поняла, что мы расстаемся надолго. На вокзале, прощаясь, дед говорит: — Ни пуха тебе, ни пера и побольше воды под килем! Мать и отец обнимают меня. Мама вытирает глаза. Очень поздно уже, но светло: белая ночь. В последние минуты прибегают Вадим и Олежка. Олежка хнычет: — Счастливцы! А я погорел. Я завидую, братцы! Я ужасно завидую... Чемодан у Вадима тяжелый. С трудом его втаскиваем в вагон. Поезд медленно трогается.
Алый флаг «» трепещет над башней в призрачном свете. Прощай, старый Таллин, прощай!
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
