Всё было прекрасно, пока нам с Петькой после выпитых чернил
невыносимо захотелось оправить естественную, но малую нужду.
Очевидно, здоровый организм, пытаясь как можно быстрее освободится
от отравы, содержащейся в фиолетовой бурде, включил на полную мощь
свои фильтры-почки.
Воспитание и детская глупость не позволяли откровенно высказать
подругам своё непреодолимое желание, но и терпение в данной ситуации
ни к чему хорошему привести не могло.
Мы пыжились, сколько смогли, дабы не подводить своих подруг. Не
дай бог, пойдёшь в туалет и в узкости бесконечного коридора столкнёшься
нос к носу с соседями.
Ну, а уж когда терпение могло вот-вот лопнуть, Петька первый нашёл
выход из создавшейся ситуации.
- Девочки, мы сейчас с Вовкой прогуляемся на улицу, а потом стукнем
камушком в окно, - схватив меня за руку и корча нечеловеческую гримасу,
сообщил им Петька.
Мы молниеносно выскочили в подъезд и, захлопнув за собой дверь,
понеслись, как только могли, на улицу. Но, и на улице было светло от
фонарей, а в свете иллюминации ну никак не поднималась рука совершать
этакую крамолу на асфальте.
Петька рванулся к речному вокзальчику около Тучкова моста, я за
ним. Вот он, где прятался спасительный уголок, который не позволил
нам нарушить общественный порядок. Маленький, но вонючий, туалетик
на речном вокзале. Как и с какой благодарностью мы говорили о нём с
другом после свершения самого обычного общечеловеческого дела.
Теперь на будущее мы знали, куда бежать в подобных ситуациях.
Смешно, конечно, но чего не сделаешь ради того, чтобы о наших подругах
плохо не подумали соседи. Тут и сам бог велел закурить после таких перенесённых мучений и физических страданий.
Окна все одинаковые, и в какое из них кидать камушек, тоже вопрос.
Пока мы судили это или нет окошко, в которое нужно попасть, да так,
чтобы не разбить его ненароком, девчонки сами увидели нас и дали знак,
что дверь открыта. А в соседнем окне за занавеской я тоже заметил тень.
Значит, напрасны были наши старания с конспиративной беготнёй к
Тучкову мосту - соседей на мякине не проведёшь.
Теперь с лёгкой душой и без каменного пузыря в организме можно
было дожить хоть до утра. И чёрт с ними, с соседями, столь больно
реагирующими на наше появление у своих соседок.
Праздник 7 ноября был, как и все праздники, для нас с самого утра в
сплошных строевых приёмах.
Чтобы хорошо провести праздник – нужно его хорошо организовать. А
в Питере это умели делать с размахом и большим подъёмом. Нужно было
не только расставить боевые корабли на Неве и украсить город красными
флажками и огнями, но и организовать праздничную демонстрацию.
На Дворцовой площади праздничное шествие демонстрантов
проходило по всей ширине площади и, чтобы красочные от кумача и
лозунгов колонны не смешивались в единую движущуюся массу, их
нужно направить в определённые потоки. Так уж давно повелось, что
роль разделителей по всей длине площади исполняли шеренги курсантов
из разных училищ города.
Вот и нам в последний раз доверили исполнить роль истуканов на
этой демонстрации. Делать ничего не надо – просто стой и смотри, как
мимо тебя проплывают весёлые и отчасти счастливые люди в едином
праздничном порыве.
Ветер с севера задул совсем неожиданно. Мы, стоя на пока ещё пустой
площади, в этих разделительных шеренгах стали давать откровенного
дуба от холода сквозняка, пронизывающего до костей сквозь лёгкие
бушлатики. А тут ещё и редкие снежинки начали кружить в этой круговерти
и посыпать наши стройные чёрные шеренги.
Куликов, видя наши покрасневшие от холода и ставшие кислыми
физиономии, заходил вдоль шеренги нашей роты и подбадривал:
- Веселей, ребята! Сейчас пойдёт народ на площадь и прикроет вас от
ветра своими телами.
Действительно, когда на площадь хлынули праздничные колонны
демонстрантов, то ветер стал потише, но собачий холод не унимался. Мы
терпели, но зуб на зуб от дрожи попадал чётко.
Трудящиеся районов города и предприятий были в приподнятом
настроении и были вооружены не только транспарантами и лозунгами.
В карманах плащей и курток у каждого уважающего себя настоящего
демонстранта топорщились бутылки и шкалики.
- Бедные курсантики! Вас тут так всех заморозят, - жалел нас
сердобольный народ, проплывающий мимо.
Под крики 'Ура', 'Да здравствует КПСС' и бравурные оркестровые
мелодии они протягивали нам открытые горлышки бутылок. А мы, уже
даже не стесняясь Куликова, прикладывались к ним и делали по несколько
глотков. Чего не сделаешь, чтобы только согреться и поставить дрожащую на холоде душу на своё привычное место. И нам хорошо и мужики
оставались довольными, что смогли помочь флоту в трудную минуту.
И вот тут-то, среди всего этого праздничного хаоса и многотысячной
ликующей от избытка чувств толпы, я вдруг увидел улыбающиеся и
приближающиеся к нам лица недавних севастопольских подружек.
Томка и Наталья одетые в красивые шубы, словно кустодиевские
купчихи, с потоком колонны медленно, но верно пробирались к нам.
- Ляка! Смотри! Мне ничего не кажется? – крикнул я Витьке, стоящему
от меня в шеренге через два человека.
- Симочка! С праздником! Замёрз совсем! – светились неподдельной
радостью коричневатые глаза Натальи. – Как же вы тут на таком холоде….
В шубе холодно, а вы в своих бушлатах.
- С праздником! Да уж! Тут вам не Севастополь. Поставили, вот и стоим.
Без нас организовать демонстрацию не могли, - сдерживая клацанье
неподдающихся никакому контролю зубов, промолвил я.
- Вы, почему нас провожать на вокзал не пришли? Мы с Томкой все
глаза проглядели, а вы… - вспомнила былую обиду Наталия.
- Не обижайтесь! Так уж получилось, но нам надавали по шеям, в
смысле дали 'без берега'. За тот прощальный ужин на Северной стороне,
- говорил я с Наталией, а у самого в глазах стояли совершенно другие
глаза голубого цвета и совершенно другого человека.
Ляка, смущаясь, о чём-то говорил с Томкой, но разговор видимо тоже
не клеился, а вокруг шумела и гудела демонстрирующая свою радость и
преданность Родине разноликая толпа.
Наши замёрзшие и безразличные к недавним подругам рожицы видимо
сами за себя говорили, и подруги нас поняли без слов. Поняли, что нам с
Витькой сейчас уже не до них. Постояв с нами для приличия несколько
минут, они кинулись догонять ушедшую вперёд колонну своих коллег по
работе.
- Ну, вот и ладненько. Обошлось без всяких претензий. Что я ей должен
был сказать? Что у меня теперь есть другая подруга? – облегчённо
выдохнул я, что не пришлось оправдываться и что-то врать.
- Вить, ну что ты там Томке врал? – спросил я у Ляки, когда подруги
растворились в бесконечной движущейся огромной массе народа.
- Сима, откуда они в этой толпе взялись. Да ещё точно на нас вырулили, -
удивлялся Ляка невероятному совпадению. - А врать… Да ничего не врал.
Сказал, что у меня сейчас другие планы, а она поняла всё без объяснений
и разошлись по-хорошему. Хорошо, когда тебя ещё понимают!
Стоя среди плывущих в колоннах цветов, алых знамён и транспарантов
и, замерзая, казалось вконец, я видел перед собой, как тот умирающий на
морозе ямщик, только голубые глаза и кудри своей Тамары. И подумать
раньше я не мог, что любовь – это когда тебе хочется каждую минуту
видеть милое лицо, и не можешь дня прожить без встречи.
Наконец-то отшумела вокруг нас демонстрация, и мы, словно
застоявшиеся на холоде кони, бегом, согреваясь на ходу, понеслись в
Катькин садик.
Какой уж тут праздник. Лишь бы быстрее забраться в тепло и отогреться
после таких издевательств на холоде. Здесь построились в общий строй и в ускоренном темпе совершили марш-бросок в своё родное училище.
Праздничный обед согрел и поставил на место дрожащие от холода
души, и снова захотелось жить. В тепле и уюте своей каюты страшно
захотелось уподобиться сурку и залечь в зимнюю спячку.
Глаза слипались, а по телу растекалось сплошное желание ничего
не делать, спать до победного конца. Только одна мысль, о том, что я
скоро, совсем скоро увижу свою Томку, и мы будем целый вечер вдвоём,
заставляла включать второе дыхание.
Куликов раздал увольнительные билеты, и мы были свободны на
все четыре стороны. Все наши мичмана только и ждали этого момента,
и по трапу сплошной массой чёрных бушлатов сбегали на стенку, и
рассасывалась по улицам и проспектам праздничного города. И уже через
несколько минут 'Векса' затихла в своём безмолвном ожидании нашего
возвращения.
Вечером на праздничном салюте мы с Томой стояли на Дворцовом
мосту и наблюдали праздничные разноцветные всполохи в небе. Огромная
ликующая толпа заполнила всё пространство набережных Невы и
взрывами оваций и дикими криками приветствовала каждую вспышку в
небе.
Я смотрел на это поистине небывалое столпотворение и думал о том,
что вот в такой толпе народа разве можно найти всего только одного
человека, с которым тебе должно быть хорошо и на всю жизнь.
Мы были просто молоды и счастливы оттого что даже в такой по-сумасшедшему ликующей массе народа мы принадлежали только друг
другу и никому больше.
А после шума и грохота орудийных залпов мы по-воровски и незаметно
пробрались в Томкину комнату и остались вдвоём. Наташка уехала на три
дня домой к родителям, и мы впервые оказались один на один в чужой и
негостеприимной комнате на Среднем.
Не мог я долго держать в себе распирающее меня такое большое
счастье, и я высказал его как смог:
- Томочка, мне с тобой очень хорошо! Я тебя очень сильно люблю.
Выходи за меня замуж! Я не могу обещать тебе златые горы. Но то, что
буду любить и постараюсь сделать тебя счастливой, в этом можешь не
сомневаться.
Что я ещё мог сказать?! Я и сам-то толком не знал, что ждёт меня
впереди и куда меня забросит военная корабельная служба.
Тома наверно не поверила своим ушам и быстроте поступившего
предложения. Знакомы всего только неделю, а здесь уже поступили
серьёзные заявки на весьма серьёзные обстоятельства. Она почему-то
покраснела и неуверенным голосом переспросила:
- Вовочка, не шутишь? Мы с тобой знакомы только неделю.
- Причём здесь неделя. Я же вижу человека, которому делаю предложение.
Я вообще и сам от себя такой прыти не ожидал. Единственно, что я понял,
что ты и есть тот человек, которого я уже давно ищу, - говорил я, не веря
сам себе, что это говорю я.
- Я согласна! Но только как я своим родителям об этом скажу? Они ведь
с ума сойдут, как только об этом услышат. Мне ведь сейчас ещё только 19 лет.
От полученного согласия я вовсе ополоумел и целовал теперь свою
Тому, как свою частную собственность. Сидя на диване, мы настолько
увлеклись друг другом, что очнулись, когда было далеко за полночь. Мы
так и уснули на этом диване в объятиях друг друга.
Сумасшедший праздничный день, проведённый на холоде Дворцовой
площади, и накопившаяся усталость давила своей тяжестью и вынуждала
проваливаться в сон.
Но ощущение большого счастья, которое я держал в собственных
руках, заставляло периодически просыпаться, и, обнаружив у себя на
груди Тамарины руки, тепло её тела, прижимавшегося ко мне, а рядом
её глаза и кудри, нежная истома охватывала меня и мы снова целовались,
словно в раю.
Когда я в очередной раз просыпался и открывал глаза, то чувствовал
на себе её взгляд. Она, наверное, вообще не спала и только и делала, что
смотрела на меня.
Может быть, она боялась заснуть, боялась, что я могу сорваться
и полезть в своих притязаниях дальше, чем поцелуи. Но я старался,
старался не испугать глупостями дорогого мне человека и не решался
предпринимать дальнейших действий.
Утро своим слабым светом в окне пришло незаметно, и только тут я
заметил, что нижняя часть Томишкиного лица была пунцовая. Её нежная
детская кожа лица горела от потертостей о мою проросшую щетину
бороды.
- Тома, у тебя всё лицо красное. Ты меня прости, это моя бородёнка
виновата. Тебе не больно? - спросил я ещё полусонную Тамару.
- Ты знаешь, всё лицо горит. У тебя такая щетина, прямо как наждак.
Ничего страшного, припудрю пудрой, и будет незаметно, - успокоила она
меня.
В марте после моих зимних каникул кончилась моя лафа, когда не надо
было гнать за сто вёрст, чтобы увидеть Тамару. Просто ей дали общежитие
на том самом проспекте Смирнова, где мы впервые познакомились.
Теперь моим попутчиком на свидания с невестой был Вовка Хромев.
Он после занятий нёсся, как сумасшедший вихрь, к себе домой, к жене
Галине, и мы вместе бежали на остановку трамвая на Средний.
Вместе с Хромкой мы трястись на 40-ом трамвае до Чёрной речки
и там, на Торжковской улице я вылетал из трамвайных дверей и летел
дальше от гостиницы Выборгская пешим ходом на Смирнова 9.
В подъезде общежития бабка-вахтёрша, сидевшая в своём застеклённом
террариуме, завидев мою чёрную форму, резко вставляла свой тормоз-засов
в вертушку и преграждала мой дальнейший путь. При моём приближении
к границе она кидалась на стекло своей будки, словно матёрая кобра, и я
уже заранее знал, что она скажет:
- Ку-у-да? К кому? Документы?
- Мать! Какие документы? Мне в 29 комнату надо, - всё ещё по инерции
двигая разогнавшимися ногами, вторил я бабке.
- Без документов не пущу!
- Военный билет устроит?
- Давай сюда, - с физиономией заправского таможенника выхватывала у
меня военный билет строптивая сторожиха и прятала его в своём столе.
- Я, вообще-то, не имею право вам отдавать этот документ… - начал,
было, я неуверенно предъявлять свои претензии к тормозу.
- Без залога не пущу! - конкретно и бесповоротно заявила хранительница
нравственности студенток.
'- У-у, старая вредина! Без залога не пущу!' - возникали нелестные
молчаливые эпитеты.
Но против такого аргумента не попрёшь, и я оставлял в бабкином столе
свой военный билет и летел на третий этаж в 29 комнату.
В одной комнате с Тамарой жили весьма колоритные персонажи из
студенческой когорты.
Одна длиннобудылая рыжая Элеонора чего только стоила. Её рыжий
увесистый нос при мосластой фигуре под 180 см напоминал мне Бабу
Ягу в молодости, но она на правах старшекурсницы (училась на 4
курсе) не позволяла сомневаться никому из соседок в своей правоте и
безаппеляционности.
Вместе с Тамарой учились и проживали в этой комнате ещё Светка
Мелехова и Нинка Аполонова. Светка Мелехова была подругой моей
Тамары. С такой легендарной фамилией донского казачества она была
единственной дочерью своих родителей, один из которых был в звании
полковника, и проживали в городе Орске.
Светка была броская на внешность и наряды на девушке соответствовали,
но это только на первый взгляд.
Её миловидное белое личико напоминало лицо бракованной детской
куклы. Когда она смотрела на собеседника, то правый её глаз смотрел
не на тебя, а несколько в сторону, а острый великоватый для такого
личика подбородок свидетельствовал о неправильном прикусе нижней
челюсти. Отчего её правильная культурная речь сопровождалась
весьма специфическими движениями подбородка и была несколько
замедленной.
Своими нарядами и даже простым халатом она значительно отличалась
от своих полунищих коллег-студентов. Папа не жалел своего денежного
содержания полковника на убранство своего единственного дитяти и на
такие мелочи не скупился. В общем, при всём её внешнем блеске она не
производила отталкивающего впечатления, но и никак не притягивала к
себе взоры женихов и своих подруг.
Нинка же Аполонова была простой деревенской девушкой со всеми
её простодушными эмоциями и поведением. Но к третьему курсу учёбы
у неё уже начинал сквозить налёт питерского образования, который
накладывал свой отпечаток и на внешность.
Но порой прежнее воспитание брало верх и она могла ляпнуть какую-нибудь несусветную чушь или дико заржать в том месте, где лучше бы
было помалкивать.
Как только я появился в дверях 29-ой комнаты, в которой всегда царила
обстановка 'не ждали', восседающая в позе лотоса на своей койке с
книгой в руках Элеонора вскакивала, прятала свои обнажённые мослы
под короткими полами своего халата и, смущёно отвернувшись, срочно срывала со своих всклоченных рыжих косм бумажные папильотки и по
возможности прихорашивалась.
Важное
