...Юрий Михайлович тихонько, чтобы не потревожить безмятежно спавшую Леночку, встал, знаком приказал Буяну, приподнявшему голову, лежать и неслышно, в мягких туфлях, пошел в кабинет. Закрыл дверь, зажег свет, нашел очки. И в очках было тяжело писать — буквы спотыкались как пьяные. Юрий Михайлович знал, как расстроится Леночка, если увидит, что он занимается тем, что ему строжайше запрещено. Но все было тихо, Леночка спала. И Юрий Михайлович торопливо писал — о том, что считал необходимым рассказать молодежи... ...За окном уже начинало светать, и море стало молочно-белым, с розоватым отливом, когда Крамской вернулся в спальню. Буян похлопал хвостом по коврику. Юрий Михайлович лег возле ничего не подозревавшей жены. Теперь он сразу заснул — воспоминания больше не мучили — и проснулся, когда уже ярко светило в окна осеннее солнце. Буян радостно уперся хозяину лапами в грудь, попытался лизнуть в лоб, в нос, в ухо и повизгивал от восторга, а Леночка давно уже приготовила кофе. Она сказала сконфуженно: — Я очень виновата, Юра, перед тобой. Наступила нечаянно на очки, они хрястнули, ну и... теперь придется тебе потерпеть, пока мы не съездим в Таллин... — Пойдем, Буян, прогуляемся, — говорит Крамской, выпив кофе. Пес приносит в зубах поводок.
Еще лиловеют флоксы, мокнут под мелким дождем и астры. Крамской идет по улице, убегающей в лес, мимо домиков, спрятавшихся в садах, и развешанных рыбачьих сетей. — Зайдем-ка к Желчному Старику, Буян. На сей раз Хаас встречает гостей неприветливо: — Зачем вы пришли, капитан? Полюбоваться, как я сижу здесь, старая, никому не нужная рухлядь, в своем «кикитоле»? Пьянчужка меня одолел, невзирая на все ваши хлопоты. Председатель сказал, что бригада в колхозе могла бы перевыполнять план... если бы не я; им помеха в колхозе такой инвалид. И он посадил на мое место Бруно, своего недоросля. Пятый год в шестом классе! Цвет лица Желчного Старика нынче ужасен. Наверное, от обиды и огорчения разлилась желчь. — Я пойду, выясню... — Никуда больше вы не пойдете, капитан! Хаас кончился. Его удел теперь сидеть и покачиваться, сидеть и покачиваться (старик сильными руками раскачивает свое кресло-качалку) и наблюдать в окно, как кретин выгребает мой, Хааса, улов... Конец всему, капитан! Черт побери, где эта бестолковая Элли? — Я могу вам помочь чем-нибудь? — Ничем. Лучше вам просто уйти. Ненавижу весь человеческий род! На словах вы все добренькие. — Я вас тоже обидел чем-нибудь, Хаас? — Уходите.
Крамской ушел, жалея Желчного Старика. Невеселая у него жизнь. Никого рядом. «Может быть, и я стал бы таким же желчным, озлобленным стариком, уйдя с флота, если бы не было у меня Ростислава и Леночки?» Крамской идет под дождем, опираясь на палку. Буян бежит впереди. В пелене дождя все серое — и берег, и низкие облака, и шхуна, пробирающаяся на лов... и дома, и сады, и мокрая прибрежная дорога... Навстречу в плащах с капюшонами идет пограничный патруль. Прибитый дождем песок обнюхивает мокрый настороженный пес... Это уже не Мудрый — Мудрый списан со службы; его все-таки пожалел капитан, взял к себе; теперь Мудрый стал для его детей лучшим другом. Новый пес — Гром. Ему два с половиной года, и у него вся жизнь впереди. Пограничники здороваются с Крамским молодыми, веселыми голосами. Он недавно был у них на заставе, рассказывал о моряках Балтики, о войне... Буян задирает Грома заливистым лаем, но Гром лишь презрительно ворчит: «Лезет, дурак, когда я — на работе». Чем помочь Желчному Старику? Поругаться с председателем? Воззвать к его лучшим чувствам? Его лучшие чувства утонули в бутылке. «Пьянчужка» — назвал его Желчный Старик. Но почему же колхозники терпят пьянчужку? Главная беда в том, что формально-то председатель прав. Желчный Старик — инвалид. Если в море застанет рыбаков шторм — он ничем не поможет товарищам. Пожалуй, даже станет обузой. Закон — на стороне председателя. А если говорить о человечности?
Перед обедом у ворот остановилась кофейного цвета «». Из нее вышли Инна и Глеб. С шоферского места вывалился толстяк в темно-сером, хорошо сшитом костюме. Елена Сергеевна сразу узнала: Криволепов, ее режиссер! Она не видела его восемь лет, с тех пор, как покинула ленинградский театр. Растолстел, постарел; ему уже давно за шестьдесят. — Елена Сергеевна, голубушка, все такая же стройная, годы вас не берут! — раскрыл объятия Криволепов и троекратно облобызал ее. — Вот, случайно узнал от этого юного дарования (кивок в сторону Инны), что вы проживаете в сей поэтической глуши, забрал молодоженов в машину — и к вам! К вам, голубушка, повидаться. Ну и красотища у вас! — оглядел он астры и флоксы. — Я очень рада, что вы приехали, дорогие, — обняла Елена Сергеевна Инну и Глеба. — Входите, входите в дом. А вот и отец возвращается. . Буян лаял и рвался со своего поводка. — Глеб, Инна? — обрадовался Крамской. — Вот молодцы, что приехали! Я соскучился... Он обнял их. Буян прыгал, пытаясь лизнуть в лицо Глеба. — Юра, познакомься, — сказала Елена Сергеевна.— Мой старый друг, Феоктист Феофилактович Криволепов. Помнишь «Нору»? Он ставил.
— И многое другое, и многое другое, — подхватил режиссер. — Еленушка, голубушка, вы просто мину под заложили, когда нас покинули. Целый год не могли мы встать на ноги. Пробовал на ваши роли одно молодое дарование, другое... не то! Не то! Долго не мог утешиться... — Но все же утешились? — Такой, как вы, все-таки не нашел. Эрзацы! Эрзацы! Отсутствует святой трепет перед великим искусством! В театр идут, как на службу. Не в храм! На часики все поглядывают. Как бы пять минут лишних не прорепетировать. А мы, бывало, и на ночь на репетициях застревали! Новаторы тоже у нас завелись. Штучки-дрючки, кривые помостики, всякие там слуги просцениума, выходы в публику и на публику. В мое время подобное бывало лишь в кабаре! Да-с! Так это вы, значит, — обратился он к Крамскому, — похитили нашу Еленушку... Счастливец, я вам скажу! — Я в этом нисколько не сомневаюсь, — улыбнулся Юрий Михайлович. Ему нравился этот толстый старик говорун. — Прошу в дом... Глеб, Инна, что же вы? Идите, располагайтесь. Вскоре все сидели за столом на террасе, и Криволепов рассказывал об авариях, которые он претерпел на своей «Волге», о пьесах, все подряд аппетитно ел, восхищался морем, домиком, который называл «коттеджем», и расспрашивал Елену Сергеевну про народный театр («Люблю самодеятельность! Гамлета играет санитар госпиталя, Офелию — регулировщица транспорта»). В его словах не было и тени насмешки.
Юрий Михайлович нечетко, словно в дымке, видел лицо режиссера, но запомнил умные живые глаза, до синевы выбритые щеки, густые черные брови, седую гриву волос. Инна была очень хорошенькая с распущенными по плечам волосами, а Глеб — Глеб возмужал, окреп. Выглядит он хорошо. Счастливы ли они? Крамской пытался разглядеть их лица. «Да, по-видимому, счастливы, — решил он, заметив, как Инна погладила руку Глеба, когда брала от него тарелку. — Ну что ж. Ни пуха им, ни пера! Глеб работает. Инна начинающая актриса, в театре получает гроши. Надо подбросить им малую толику. Они молодые. Хочется одеться получше и помоднее...» Режиссер был очень оживлен, хвалил ватрушки и чай, пил коньяк, вспоминал успехи спектаклей с Еленой Сергеевной Кузьминой (всегда «аншлаг»), говорил, что поставил «Сына», ставит «Стряпуху замужем», на роль стряпухи отстоял юное дарование (кивок в сторону вспыхнувшей от удовольствия Инны), хотя на эту роль претендовали... — Старухи, — подсказала Инна, и в глазах ее засверкали злобные огоньки. — Ну, это как сказать и с чьей точки зрения, — возразил Криволепов. — Для вас, детеныш, тридцать пять лет — уже старость, для нас, стариков, — невозвратная молодость. Вам талант, видно, дан от рождения, вот вы и в двадцать нравитесь публике. В вашем возрасте надо много учиться... Уж очень у нас быстро, знаете, нынче: пришел из училища — давай первые роли, сыграл в одной, в двух, в трех пьесах — заслуженного гони! Я, милые мои, народного едва на седьмом десятке осилил. Благодарю за угощение, хозяева. Не пойти ли нам в сад, поразмяться? Молодые ушли в лес, поискать грибов. Елена Сергеевна с режиссером вышли в сад, спускавшийся к бухте. — Декорация, ну прямо-таки декорация! — не переставал восхищаться Криволепов.
Дождь перестал. Стояла тишина. Был слышен негромкий разговор рыбаков на дальнем причале. Золотые березы и клены казались нарисованными на фоне серого неба. — Когда вы покинули нас, дорогуша, я подумал было: не опрометчиво ли вы поступили? — говорил, прохаживаясь по дорожке, усыпанной желтой прелой листвой, Криволепов. — Теперь я вижу: вы не ошиблись. Покой-то какой, покой, а? Гладь морская, березки в золоте, все для души... И семья. Семья у вас есть, матушка. А у меня — нет... Я, как старый дуб, растерявший листья. Упустил все, что в руки плыло! Да, упустил! Теперь остался один. Театр — мой дом и семья. Есть в нем отличные люди, есть и нравственные уроды, ну, как в каждой семье. Многое не по мне. Ленушка, многое не по душе, но без театра — нет жизни! Юрьев-то, помните, учитель ваш, чувствуя близкую кончину свою, собрал последние силы, приехал в театр, велел поднять занавес, встал на колени на сцене — на ней он сыграл десятки ролей, его навеки прославивших, — и попрощался с театром. — Криволепов достал большой белый платок и вытер слезы. — А балетмейстер один наш после премьеры вышел, раскланялся, ушел за занавес; публика рукоплещет, вызывает, а его — уже нет... На боевом посту умер, в театре. Вот и я надеюсь умереть на посту, а не доживать свой век в ветеранах сцены... Они сидели на скамейке у моря, и то один, то другой мокрый лист падал к ногам. Говорили о народном театре, о том, что Елена Сергеевна собирается ставить. И о театре, в котором когда-то она была «первой величиной», по определению Криволепова. — Неужели вы, голубушка, так-таки навсегда сцену покинули? — сетовал Криволепов. — Я понимаю: народный театр, режиссура, все это хорошо... Но разве вам никогда не взгрустнется, не вспомнится, как любили вас зрители, как плакали, потрясенные вашей игрой? — Все это уже в прошлом, дорогой. Не скрою, первое время мне очень не хватало театра и всего, что с ним связано — репетиций, спектаклей, просмотров, рецензий и отзывов зрителей. Только первое время... Потом я смирилась. Я спросила себя: что мне в жизни дороже? Раньше казалось — сцена. Теперь я уверена — Юрий. Он мне дороже всего. Я нужна ему. Каждый день, каждый час. Ему тяжело; в одиночестве он все время задумывается. Вы знаете, о чем он задумывается. Я прилагаю все силы, чтобы ему было легче, А театр обойдется и без меня.
— Едва ли! — Есть молодые. Например, Инна, Когда я с ней репетировала роли, она подавала большие надежды. Мне она чем-то напоминает меня в молодости. — Ну уж нет, матушка, и не сравнивайте... — Почему? — удивилась Елена Сергеевна. — Вас я помню совсем девочкой, начинающей. Вдохновение видел в ваших глазах. Вдохновение и беззаветную преданность любимому делу. Театр был для вас всем. Вас не заботило, что в конце месяца не хватало на обед денег, что вы не могли одеваться, как подобало бы, с точки зрения мещан, уже известной актрисе; в душе вашей горел огонь самопожертвования. А сия юная особь — из молодых, да, сказал бы я, ранних. — Что вы Феоктист Феофилактович? — Утверждаю сие, дорогуша. Один в летах адмирал, к тому же женатый и дочь свою недавно выдавший замуж, еле от сего дарования вырвался. Сообразил вовремя, что жена — с комсомольских лет боевая подруга... А то бы — погиб. Эти нежные, выхоленные ручки — цепкие... — Но Глеб... — Что Глеб? Ваш Глеб, как видно, ее уже не устраивает. На меня, раба грешного, нынче направлен огонь артиллерии... — Не смешите, Феоктист Феофилактович! Вы — и Инна? — А что ж? — приосанился Криволепов. — Я еще о-хо-хо! И пожалуй, сдамся. Я ведь, голубушка, сластолюбец. — Наговариваете на себя, Феоктист Феофилактович! Как не стыдно!
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Разные люди живут в сентябре в Кивиранде. Художники целыми днями сидят на берегу бухты с мольбертами— на холстах возникают багровые гроздья рябин, позолоченные березки. Страстные рыболовы и охотники за угрями в клеенчатых штанах, с ящиками в руках залезают по пояс в море и бродят в нем, словно морские жители. Живут крикливые дачницы, вырвавшиеся на волю из душных квартир. Воскресные гости из города располагаются со своими «Москвичами» и «Волгами» в садах, как на бивуаках. И в тихом поселке становится шумно, но нельзя сказать — весело. Зато поселковый магазин работает с полной нагрузкой и перевыполняет свой план. Когда они разъезжаются — становится легче дышать. Рыжим пламенем горят клены. В садах медленно умирают цветы. Море теряет краски, синяя полоска лесов становится желтой. На заборах сушатся сети. Рыбаки вернулись с уловом камбалы и сига. Пахнет вкусным дымком — во дворах коптят рыбу. Наползает ночь и туман. Надрывно воет маяк, нагоняя тоску.
Яркий луч прожектора заглянул в комнату. Крамской проснулся; он услышал привычный гул моря, осенний шелест листьев, беспокойные всхлипывания Буяна. Теперь он не сможет заснуть. Он вспоминает те дни, когда начинал самостоятельно жить... ...На стенах петроградских домов было выдолблено, вырезано, выведено несмываемой краской: «Кто не работает, тот не ест». «Известия», наклеенные на стены, объявляли о продовольственных нормах в тылу: на два дня — четверть фунта... А неопрятные бабы с маслеными губами торговали на Сытном рынке черными заскорузлыми пирожками с пшеном, поджаренными на конопляном, хлопковом, а то и на касторовом масле, и стоил такой пирожок сегодня сотни тысяч, завтра миллион, а через неделю — миллионы. За рубашку или простыню можно было получить два-три остывающих пирожка, и исчезали они ах как быстро, не успеешь опомниться. Люди умирали от тифа; по улицам проезжали зловещие желтые кареты; на Марсовом поле «попрыгунчики» в белых саванах обирали ошалевших от страха прохожих, хотя обирать-то, по существу, было нечего — петроградцы вконец обносились, а деньги не имели цены. Люди бродили как тени, меняя последнее имущество на граненый стаканчик пшена и наперсток черного вонючего масла. Но и в те дни существовали ловкачи, жившие припеваючи: воры, взламывавшие квартиры убежавших из бывшей столицы буржуев, дельцы, умевшие наживать капитал даже на выдававшейся по талонам в столовых баланде. Уж они-то ели белые булки, которые питерцы видели лишь в несбыточных снах!
Было очень раннее утро, часа четыре, наверное, когда Юрий вышел на пустынную, едва освещенную солнцем улицу. К шести он пришел в Озерки, где в заброшенной даче размещался штаб батальона. Курчавый богатырь в желтой гимнастерке, с портупеей через плечо и кобурою на поясе так властно распоряжался погрузкой имущества, что Юрий сразу понял: это —командир и будет решать его судьбу он. Командир уперся в подростка» озабоченными, но веселыми глазами и спросил: — Тебе чего, малец? Юрий сказал, что хочет идти на фронт. — Тебе сколько лет? — Восемнадцать. — Ой ли? — усомнился командир. — А что ты умеешь делать? Юрий не знал, что ответить. Командир сам помог: — На самокате ездить умеешь? — Умею! — радостно сказал Юрий. Комбат отобрал у одного из красноармейцев велосипед, подтолкнул к Юрию и скомандовал: — А ну-ка, поезди...
Пуще всего боясь осрамиться, Юрий сделал несколько кругов на армейском велосипеде с тугой передачей. — Документы есть? Юрий протянул метрику. — Два года прибавил? — кинул комдив взгляд на замызганную бумажку. — Прибавил. — Я тебя насквозь вижу. Ну да ладно. У меня самокатчиков не хватает. Беру. Адъютант! Оформишь добровольца на все виды довольствия. Адъютант повел Юрия в пустую комнату, где папки с делами были уже уложены в ящики и красноармейцы их забивали. В тот же день его обмундировали. Батальон погрузили в вагоны. Связисты — веселый и бесшабашный народ, отпустив несколько шуток насчет «младенца», приняли Юрия в свою семью. Поезд медленно, не спеша шел болотами; в раскрытую дверь теплушки врывался туман, уныло и тускло светились вдали огоньки; самокатчик Щербатый заунывно пел:
... горай, моя лучина...
Высадились в болотах. Начались большие бои. Бойцы шли на смерть за счастье народа. Когда умирать приходилось — под дулами белогвардейских винтовок пели «Интернационал»... «Ленин сказал — все одно победим, — услышал Юрий тогда от бородатого раненого бойца, — а Ленин сказал — уж то верно»: Ленину верили: он жил так, как учил жить других. В одном из городков Украины квартирьер Вася Пяткин отвел Юрия в добротный дом неподалеку от церкви, где проживали две бывшие купчихи. После скитаний, боев приятно было лечь на чистые, накрахмаленные простыни, услышать «Грезы» Шумана, сыгранные на одряхлевшем пианино, сесть за стол, накрытый вышитой скатертью, на котором кипел самовар. Но к обеду пришли нахлебники, кругленькие, лоснящиеся, в широких галифе и щегольских черных френчах, пересеченных новенькими ремнями и портупеями, увешанные маузерами; они оказались деятелями местного военкомата, уроженцами тихого городка. Это были военные, которые не воевали, забывшие о том, что их маузеры стреляют; их начищенные сапожки не видели ни Пинских болот, ни днепровских плавней; оба были преисполнены важности. Они целовали ручки купчихам; чувствовали себя как дома. Юрию они показались неправдоподобными в суровое время военного коммунизма, как неправдоподобным казалось, что «комиссары» целуют ручки классовому врагу и спокойно сидят от десяти до пяти в своей канцелярии, когда вокруг гнездятся бандиты. Он собрал в вещевой мешок свой скарб и ушел не простившись. Юрий приходил в ярость, когда встречал людей, пытавшихся жить «не по Ленину».
В двадцать первом году было приказано уволить из армии всех, не успевших дорасти за войну до призывного возраста, и отправить по месту жительства; кого — доучиваться, кого — работать. В городах и в деревне нужны были рабочие руки. Некоторые лихие вояки, увешанные оружием, разревелись горчайшими слезами; другие негодовали молча, сжав зубы и закусив губы до крови, третьи, соскучившись по матерям, радовались в душе — приказ помог им уйти из армии с честью, тем более, что и фронты один за другим ликвидировались, а с бандитами справятся и без них. Недоростков оказалось немало. Эшелоны шли к Петрограду, к Москве и к Киеву. На фронт уходили мальчишками — домой возвращались обстрелянными бойцами. И странным казалось, что гроза дезертиров Ленька Тавров сядет за школьную парту в питерской школе и будет доучивать математику и русский язык (Юрий встретил его через много лет и с трудом узнал в солидном профессоре-филологе лихого Леньку). Ехали несколько дней, убеждая друг друга, что «бессрочному» отпуску придет когда-нибудь срок и они снова вернутся в армию; распевали под гармошку песни, пекли на печурке ржаные лепешки и обещали никогда не терять друг друга из виду, создать в каждом городе «братство фронтовиков». Но не успел эшелон остановиться где-то на двадцатых путях — все разбежались, стараясь поскорее попасть домой, за заставы — за Невскую и Нарвскую, на Петроградскую сторону, а то и в Лесной. Разбежались, чтобы никогда больше не встретиться или встретиться через много лет, с большим трудом узнавая друг друга.
Юрий увидел ожившие витрины и людей, спокойно идущих мимо, девиц в коротчайших юбках, в сапожках, зашнурованных до самых колен, модных франтов в узконосых ботинках, узеньких брючках, коротеньких пиджачках, при галстучках! Подумать только! Они осмеливались носить вызывающе яркие галстуки! И это в то время, когда большинство ходило или в застиранных гимнастерках или в тельняшках моряков Красного флота! И спокойненькие, кругленькие, сытенькие, хорошо одетые поглядывали на него свысока. Его взяло зло, и стало до боли обидно, что, пока сотни тысяч сверстников, старших братьев, отцов воевали, не имея лишней пары портянок, эти тут, в тылу, обрастали котиковыми манто. Наверное, у него был озлобленный вид перед афишей кино, обещавшей «Приключения американки», потому что высокий матрос, подтолкнув его под локоть, подмигнул: — Смекаешь, пехота? Но-ва-я эко-но-ми-чес-ка-я по-ли-ти-ка. Обрадовались, гады, как клопы, расплодились! Погодите, прихлопнем вас, ровно вшей, мать вашу... И он смачно выругался. ...Нахлынули воспоминания, не отобьешься от них. Тридцать лет прослужил на флоте. Пришел на флот по комсомольскому призыву... Всплывали в памяти имена сослуживцев, погибших в боях, утонувших в море, и сверстников, как вышедших в разное время в отставку, так и счастливцев, которые еще служат на кораблях. Вспомнился Савка Бойцов, отважный командир морского «охотника», никогда не унывавший весельчак, острослов, озорник, всеобщий любимец. Его «охотник» дрался один против пяти катеров, вышел победителем из боя, заплатив за победу непомерной ценою — жизнью своего командира... Он был убит осколком снаряда, и катер с его телом (как странно, что погибший человек сразу превращается в «тело») медленно и торжественно проходил мимо остальных катеров, и пушки отдавали Савве Бойцову последний салют...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
И снова выходной. Ну почему время в субботу и воскресенье пролетает всегда так незаметно? И так не хочется идти на работу. Но сегодня хорошая погода и думать о завтрашнем дне не хочется. Посидев немного в Сети, убегаю в ботанический сад "Аптекарский огород". Я люблю там бывать.Островок спокойствия среди Москвы. Он разный во все времена года. И во все времена года я стремлюсь туда. И сегодня я снова там... И падают осенние листья... И растут вдоль дорожек цветы... И голубое небо над нами вселяет надежду на иной, лучший исход для России...
И поглядел за борт на берег; там виднелся дом, где наверняка обсуждают его судьбу Виктория с матерью. А небо потемнело, и заполыхали ослепительно яркие молнии. Вдали почти непрерывно что-то громыхало. С моря набегала .
Гроза ходила кругами, то удаляясь, то вновь возвращаясь. Весь Кивиранд освещался непрерывными молниями, мертвенный свет их врывался в окна, наполняя дом холодным и ослепительным светом. Гроза бушевала до вечера и наконец стала медленно утихать, хотя молнии еще изредка полыхали. В бухту зашел освещенный тральщик. Прямо над Кивирандом в черном небе раскинулась Большая Медведица. В Народном доме продолжался костюмированный бал. Рыбачки танцевали с матросами, положив им на погончики сильные, загорелые руки. И, глядя на них, я вспомнил два других бала, у другого, южного моря, в суровые, военные времена... Бальным залом служила длинная комната на втором этаже пустовавшего дома. Окна смотрели на море, стекла были разбиты недавней бомбежкой; их завесили толстыми флотскими одеялами. Люстру заменял карбидный фонарь, дававший зеленовато-ослепительный свет, а вместо свечей коптили фитили, вдетые в гильзы снарядов. В комнате стояли три садовые скамейки. Баянист, сыграв «», начал «Сказки Венского леса».
Матросы в штанах из маскировочной ткани, похожих на шаровары запорожцев, закружились в любимом вальсе. У морской пехоты было преимущество перед экипажами кораблей: на кораблях не положено служить девушкам, а в батальоне их было три — Валя, Зина и Вера, все как на подбор маленькие, крепкие и безудержно храбрые. Они не только перевязывали товарищам раны, но и рука об руку шли с ними в бой... Девушки были похожи на мальчишек — стриженые, в таких же, как у матросов, шароварах, в бушлатах. Они кружились, склонив набок стриженые головки, меняя своих кавалеров — еще бы! Каждому хотелось потанцевать с дамой, даже если бы она носила не юбку, а маскировочные штаны. Но вот беленькая Валя куда-то исчезла, пропустила один, два, три танца — и вдруг с прославленным разведчиком Володей закружилась по комнате чудесная девушка в белом платье, похожая на . Все расступились, и у всех стали мечтательными глаза — девушка в белом платье напомнила довоенною жизнь, любимых в таких же праздничных белых платьях, жен, невест, оставшихся где-то там, очень далеко...
(Роль Карлы Доннер в фильме "Большой вальс" исполняла оперная дива Милица Корьюс польско-эстонского происхождения, получившая Оскара за эту роль. На фотографии она в роли Карлы Доннер. Штурман Касатонов.)
...Значит, Валя носила в своем вещевом мешке это платье и хранила его... Вальс, за ним — веселая полька, за полькой — фокстрот, потом снова вальс. И каждому хотелось пройти хоть один круг с Валюшей, напомнившей, что война-то когда-нибудь кончится, что девушки снова наденут белые платья и можно будет танцевать при раскрытых на освещенную улицу окнах...
...И вдруг началась бомбежка... без разрывов зениток, без сирен и гудков... Все метнулись к лестнице; перепрыгивая через ступеньки, выскакивали на берег моря; всматривались в черное небо. Вокруг грохотало, но не было ни желтых звездочек разрывов, ни лучей прожекторов, мечущихся в небе Вое осветилось: и берег, и море, и развалины городка. И тут мы услышали хрипловатый голос Валюшки: — Ребята, да ведь это — гроза! В ту же ночь я стоял с долговязым разведчиком Володей (на него никак не могли баталеры подогнать обмундирование, из рукавов всегда торчали слишком длинные руки). Я знал, что Володя храбр, ходил в рискованные разведки, воспитал отчаянных разведчиц — Валю, Веру и Зину, но я не знал, что Володя — поэт. Он робко спросил меня, могу ли я послушать его стихи. Достал из-за пазухи флаг своего корабля, сказал, что поклялся поднять его послезавтра над городом, и прочел взволнованную клятву в стихах. — Еще что-нибудь, — попросил я.
Володя читал уже смелее: стихи его напоминали стихи , любимого моряками поэта-подводника. Володя читал о том времени, когда будет уничтожен враг и любимая девушка прижмется щекой к суровой щеке моряка... ...Через два дня Володя водрузил флаг над вокзалом. Флаг вскоре сбили; тогда Володя взобрался на заводскую трубу и повесил красную косынку его помощницы Зины. А в город входили войска... Володя потом признавался, что самое страшное было — слезать с высоченной трубы. Пули снайперов его не страшили. ...А Валя в том же десанте, опережая матросов, бежала с автоматом в руках: «Полундра, фрицы, матросы пришли!» Она была ранена в живот. Товарищи вынесли ее из боя и отправили катером в госпиталь. Вальс в полутемном бараке чуть было не стал ее последним танцем в жизни. После войны Валя вышла замуж и родила двух славных ребятишек. Володя написал еще много стихов: он записывал их в маленькую тетрадку. Он погиб, как и Лебедев, не дожив до победы... Тетрадка со стихами — пропала...
И вспомнился в грозовую ночь в Кивиранде еще один бал. ...Сегодня трудно представить Сочи мертвым городом, с пустыми санаториями и безлюдными улицами, на которых печально шелестят пальмы, с пляжами без купальщиков и с морем, пустынным до самого горизонта. В Сочи помещались редакция и типография флотской газеты «Красный черноморец»; редактор газеты любил печатать рассказы и повести — книги на корабли не доходили.
На снимке слева направо: политрук 10-го автобатальона А. Ханцев, А. Соколенко, инструктор политуправления Черноморского Флота Н. Емельянов, работник штаба 7-й бригады морской пехоты Л. Осиновский и комиссар Северной батареи А.Лебедев. При обороне Севастополя все, кроме Александра Соколенко, погибли.
Приезжавшие с флота писатели и журналисты останавливались в крохотной гостинице возле театра — другие были закрыты. Во флигельке за гостиницей время от времени появлялись необычные люди: из вражеского тыла, из крымских лесов. В госпиталях лечились тяжелораненые — главным образом моряки. В зале сочинского театра тоже был бал. Зал заполнился моряками, увешанными новенькими медалями и орденами; одни вошли на костылях, другие — с подвязанной рукой или забинтованной головой. В Сочи чудом попала московская оперетта. В обитых апельсиновым бархатом креслах сидели рядом «товарищ К.» и «товарищ П.», знаменитые моряки-партизаны, и молодой врач Ольга из партизанских лесов, и потерявший руку моряк-герой Куропятников, и раненый старшина Гриша Кукушкин — герой Севастополя, и капитан-лейтенант Сухорук, только что вернувшийся с Украины, оккупированной гитлеровцами, и командир лидера, не раз героически прорывавшегося в Севастополь, и летчик, еще вчера летавший над Крымом, и подводник, позавчера подстерегавший вражеские суда и утопивший транспорт с боезапасом.
После спектакля начался бал. Выздоравливавшие моряки танцевали с сестричками — через несколько дней моряки уйдут на свои корабли. Те, кто на костылях, смотрели на них с нескрываемой завистью. Не будь костылей, они показали бы, как танцевать! Оркестр устал, но бал продолжался. Казалось, эти всё в жизни испытавшие люди никак не могут натанцеваться. Наконец стали гаснуть огни. Люди расходились под прояснившимся небом. На площади толпились госпитальные автобусы. Под оползающим берегом шумело беспокойное море. Было пусто на улицах, темно в домах, и только во флигельке за гостиницей что-то мелькало в раскрытых окнах — кто знает, может быть, сейчас «товарищ К-» или «товарищ П.» собирают в свой вещевой мешок вещи и еще до рассвета спрыгнут в Крыму с парашютом...
Небо над Кивирандом очистилось. Грозы — как ни бывало. Матросы прощаются с девушками-рыбачками. Матросам пора на корабль. Шлюпки ждут у причала. Заманчиво горят в бухте огни. На рассвете моряки уйдут в море. Уйдут в море и рыбаки и рыбачки. И пожалуй, матрос не узнает завтра нежную девушку Линду, с которой он танцевал нынче вальс, в суровой Линде — рыбачке, — если тральщик встретится в море с ее мотоботом...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
19-20 октября 2013 г при Санкт-Петербургском НВМ училище состоится товарищеская встреча ветеранов-нахимовцев, выпускников Тбилисского Нахимовского ВМ училища, посвящённая 70-летию со дня создания ТНВМУ. Встреча проводится в рамках Всероссийского празднования 70-летнего Юбилея создания Суворовских военных и Нахимовских военно-морских училищ. Приглашаются нахимовцы всех выпусков с семьями.
ПРОГРАММА ПРАЗДНОВАНИЯ 70-ЛЕТИЯ ОБРАЗОВАНИЯ ТНВМУ
Место проведения: Санкт-Петербург 18 октября в 12-30 поездка в Пушкин с посещением музея-заповедника «Царское село». 19 октября 2013 г. (суббота). Официальное открытие юбилейной встречи выпускников ТНВМУ
№ п/п Наименование мероприятия Время проведения Место проведения Кто участвует Кто отвечает, руководит
1 Сбор и регистрация прибывших выпускников на празднование годовщины ТНВМУ 11.00-12.00 У входа в актовый зал Оргкомитет, участники Председатель оргкомитета 2 Приветственное слово Главнокомандующего ВМФ адмирала Чиркова В.В. 12.00-12.10 Актовый зал Участники Председатель оргкомитета 3 Сообщение об истории организации ТНВМУ 12.10-12.35 Актовый зал Участники Председатель оргкомитета 4 Выступления начальника НВМУ и приглашенных лиц 12.35-12.55 Актовый зал Участники Начальник НВМУ, гости 5 Осмотр фотовыставки, посвященной ТНВМУ, осмотр учебных классов 12.55-13.45 Главный корпус НВМУ Участники Нач. НВМУ, председатель оргкомитета 6 Экскурсия в музей НВМУ, показ киноматериалов 13.45-14.15 Главный корпус НВМУ Участники Нач. НВМУ, председатель оргкомитета 7 Фотографирование выпускников ТНВМУ 14.15-15.00 Главный корпус НВМУ Участники Нач. НВМУ, председатель оргкомитета 8 Возложение венков и цветов к бюсту адмирала П.С.Нахимова 15.00-15.30 Петроградская набережная Участники Начальник НВМУ, гости 9 Товарищеский ужин 16.00-18.00 Малый зал столовой НВМУ Участники Председатель оргкомитета, начальник НВМУ
20 октября 2013 г.
Поездка в Кронштадт с посещением Морского собора и морского кадетского корпуса
.jpg)
