Как-то вечером в аллее пустынного парка в Балтийске Старик — уже взрослый пес — рванулся вперед, вцепился в горло кому-то черному, притаившемуся за деревом, и в руке у распластавшегося на мокрой траве человека блеснул финский нож. Диверсант тогда сильно поранил беднягу. Прошел еще год. Крамской тяжело заболел — открылись старые раны. Он слег в госпиталь. Старик не ел, не пил, бродил возле окон палаты и исхудалый, измученный, с радостным визгом кинулся Крамскому на грудь, когда тот через много дней вышел на улицу. Бок о бок с хозяином пес прожил почти десять лет. Он застучал хвостом, увидев Крамского одетым, и улыбнулся, как улыбаются очень умные псы... Их окружала привычная обстановка кабинета и одновременно спальной — с письменным столом, заваленным газетами и журналами, с книжными полками по всем стенам — на полках лоции Балтийского моря стояли рядом с книгами по морскому искусству — английскими, русскими, немецкими и французскими. На этажерке стояли искусно выполненные модели тральщиков и морского охотника, а над ними висели отличные акварели-марины. На столе — фотографии сыновей: курсанта в форменке — Ростислава и курчавого блондина в застегивающейся «молнией» курточке — Глеба. Повсюду царила корабельная чистота — заслуга Герды Лиллетам, вдовы капитана дальнего плавания, приходившей следить за хозяйством.
Это был , ученого, книголюба. В раскрытую дверь была видна небольшая столовая с хрусталем на буфете, овальным столом и уютным диваном. Временное, но обжитое жилище. Под окнами плескалось море... Море, в котором моряк прожил, плавая, больше тридцати лет.
2
Крамской родился в начале века, до русско-японской войны. Отец его — корабельный инженер, оставив в Кронштадте жену красавицу Юленьку и малыша сына, ушел с небогатовской эскадрой на Дальний Восток; испытав превратности судьбы в Цусимском бою, был подобран с воды японцами. Вернулся Михаил Михайлович из плена, заработав суставной ревматизм и растеряв иллюзии о непобедимости русского флота. Тем не менее продолжал служить — он любил свой флот преданной и нежной любовью.
Из Кронштадта Крамские переехали в Петербург, на Васильевский остров. Оба души не чаяли в сыне. В те годы на вывесках аптек, магазинов «поставщиков двора его императорского величества» и на почтовых марках, которые со страстью юного коллекционера собирал маленький Юрий, чернели хищные двуглавые птицы; мордастые городовые стояли, как монументы, на перекрестках; над городом плыл колокольный звон. Отец над религией посмеивался и из всех святых признавал одного Николу, покровителя моряков; крохотная иконка Николы Морского висела у него в изголовье. Церковную исповедь отец считал чепухой и откупался пятеркой, беря у попа для начальства справку. Но народные празднества он любил. На масленую город наводняли пригородные финны с короткими трубками в зубах; они выезжали на расписных санях с колокольчиками. И отец катал Юрия на «вейке» за пятачок по снежку. На шестой неделе поста на Малой Конюшенной и на Конногвардейском бульваре открывался шумный вербный торг. Визжали «тещины языки», разноцветные чертенята прыгали в пробирках со спиртом. Медведь шпарил в бубен, обезьянки взбирались на плечи бородатым цыганам. Юрий приходил домой, весь нагруженный незатейливыми игрушками. Ходили к пасхальной заутрене. Отец растроганно вытирал слезы, слушая певчих и созерцая огоньки свечей в темном садике у Николы Морского. Потом вдруг торопился выбраться из толпы: «Идем разговляться, Юрка. Мать заждалась, поди...» В белые ночи вдвоем бродили по Питеру.
За Невой призрачным золотом поблескивал шпиль Петропавловской крепости; на Дворцовой площади светились окна Главного штаба. В канале отражались дома; в одном когда-то жила Пиковая дама, в другом — умер Пушкин. В Инженерном замке придушили императора Павла, и Юрий с опаской поглядывал на темные окна: ему казалось, что вот-вот из-за тяжелой портьеры выглянет удавленный император и, высунув язык, скорчит курносую рожу. В крохотном кабинетике Михаила Михайлыча висели гравюры: «Гангут», «Синоп», «Малахов курган и его канониры». В небольшой библиотеке его были собраны Станюкович и Стивенсон, Марлинский и романы малоизвестных писателей, описывавших кругосветные морские походы. Михаилу Михайлычу — по его чину и званию — не удалось определить Юрия в Морской корпус. Тогда он отдал сына в частную гимназию на Васильевском. Гимназия славилась куцым либерализмом: по утрам дежурный преподаватель, стоя посреди зала, здоровался с гимназистами за руку, и они приходили на занятия не в форме, а в шевиотовых и дорогого сукна костюмчиках. У преподавателей тоже не было формы; одни были щеголями (те, что приватно занимались с богатыми лодырями), другие прикрывали беспросветную бедность, латая и подкрашивая чернилами заношенные черные сюртуки. Сынки подозрительных богачей и сомнительных знаменитостей, приезжая в гимназию в собственных экипажах, паккардах, роллс-ройсах, относились к соседям по парте, подобным Юрию, сыну флотского инженеришки, с холодным презрением. Еще бы: он ездил на конке, влекомой полудохлыми лошадьми, на — там было на две копейки дешевле.
Юрия мало трогали насмешки соседей: он умел постоять за себя. Учился он лучше других и разрешал списывать со своих тетрадей лентяям. А главное — Юрий знал: пройдет зима, наступят каникулы, одноклассники разъедутся на свои дачи в Сестрорецкий курорт, в Келломяки, в Куоккала, станут плескаться в мелкой теплой Маркизовой луже и валяться на белом песке невзаправдашних дюн. А он, он поедет с отцом или в Ганге, или в Либаву, словом, туда, где стоят корабли; жить он будет в каюте с комингсом — высоким порогом; не поедет, а пойдет на корабле в Ревель, из Ревеля в Гельсингфорс и увидит ночью светящийся след за кормой, и можно будет вообразить, что за кораблем бежит таинственное чудовище, а вдруг сам «Наутилус»? Разве такое сравнишь с прозябанием на берегах Маркизовой лужи? Возвратясь, он расскажет одноклассникам, раскрывшим уши и рты, как на переходе Гельсингфорс — Ревель они попали в штормище и корабль то взлетал до низко опустившихся туч, то падал глубоко в пучину — в такой же шторм бесследно исчез броненосец береговой обороны «Русалка» со всем экипажем. (В Ревеле Юрий видел бронзового ангела на гранитной скале — памятник погибшему броненосцу.) Он расскажет, как погружался вместе с отцом на подводной лодке «Акула» и разглядел в перископе серебряный след учебной торпеды, бежавшей под киль атакуемого корабля. Расскажет о финских шхерах (одно название чего стоит: шхеры). О каналах Либавского порта, куда заходят океанские пароходы. Приврет, что ему удалось полетать на «гидре» и в Либаве они с отцом ели раков длиной в пол-аршина. «Травить» научился он у матросов...
Он станет осенью знаменитостью на час. Учитель русского языка Аристарх Сергеевич Бибиков объявит его сочинение «День на корабле» образцовым и прочтет вслух всему классу... Но ни в сочинении, ни в рассказах товарищам Юрий не упомянет о том, что ревизор, ласково совавший ему конфетку, вдруг обернулся скотиной, обворовывавшей матросов, а старший офицер, безобидный на вид старикашка с ветвистой седой бородой, удостоверясь, что на палубе никого нет — официально матросов бить запрещалось,— кулаком въехал в скулу тихому и мечтательному первогодку Гаврюшину (недаром молодые мичманы присвоили старшему офицеру недобрую кличку «дантист»). Романтика идиллических повестей о русском флоте — их вдоволь наглотался Юрий в отцовской библиотеке — стала тускнеть. Командир корабля, на котором Юрий плавал с отцом, желчный бородач со склеротическими щеками, сердито ворчал: «Мальчишке незачем шляться по кубрикам». Но как было не общаться с матросами? Они учили вязать морские узлы, драить палубу и медяшку, покрывать брезентом орудия, петь матросские песни. Ему было с ними просто и хорошо. Однако однажды на Ревельском рейде с катера на борт поднялись незнакомые офицеры, и отец не велел Юрию выходить из каюты. Мальчик в иллюминатор увидел: под конвоем увели двух его друзей из пятого кубрика — весельчака Евстигнея Аристова, учившего его петь «Варяга», и Алешку Потапова, которого матросы именовали Алешей Поповичем. Вслед за ними сошли и незнакомые офицеры, один из них был с котлетками-бачками, словно приклеенными к розовым, как у младенца, щекам. Юрий спросил у отца, что стало с матросами; Михаил Михайлыч, в тот день мрачный и злой, огрызнулся: «Не твое дело». В кубриках после этого случая умолкли и песни, и шутки, и задушевные разговоры... Через месяц Юрий шел с отцом на транспорте в Ревель из Либавского порта. Транспорт тащил на буксире две подводные лодки. Тогда подводные лодки были тесными мышеловками с крохотными отсеками. В походе на них осталась только дежурная служба; команды ушли на транспорт.
В кубрике Юрий услышал нелестные отзывы о командире «». Чахоточный матрос, показывая синяк на лице, ругал его «драконом», «вампиром». Увидев Юрия, уставился на него пронзительным взглядом острых, как буравчики, глаз: «А это кто такой будет?» Ему разъяснили. Он пробурчал что-то о соглядатаях, офицерских сынках и принялся зашивать порванную тельняшку. В кают-компании за обедом Юрий увидел «вампира». Вампир с аппетитом ел свиные котлетки, запивал их лимонадом — газесом и покрикивал на подававших обед вестовых. У «вампира» были слоновые короткие ножки, из-под кителя арбузом выпирал живот, а крахмальный воротничок подпирал бульдожью морду. Командир другой лодки — «Стерляди» — лейтенант Веретенников смешил собеседников анекдотами. У него были молодые, ослепительно белые зубы; «вампир» недоброжелательно поглядывал на него из-под бульдожьих бровей. Веретенников сел за пианино и, сам себе аккомпанируя, спел: «Жить, будем жить! Ведь день сегодня мой!». На баке матросы говорили о нем: «Ну, этот не обидит и мухи».
Ночью в каюте покачивало. Над головой вдруг затопало; вестовой, постучав, разбудил отца. Михаил Михайлыч ушел. Юрий подождал-подождал, прислушиваясь, и снова заснул. Ему приснился «вампир». «Вампир» стоял на пороге и, поводя кровожадно глазами, хрипел: «Где он, этот мальчишка? Дайте я напьюсь его крови». Юрий проснулся в холодном поту. Отец спал на койке. В иллюминатор светило бледное солнце. За завтраком на «мичманском» конце стола перешептывались. Ни начальства, ни «вампира», ни Веретенникова в кают-компании не было. К вечеру пришли в Ревель. На борту опять появился офицер с котлетками-бачками и с ним — еще двое. Они заперлись в командирском салоне. Юрий услышал кем-то брошенное слово «следствие». Офицеров по одному вызывали в салон. Вызвали и отца. Вернувшись, он, фыркнув от злости, пробормотал: — А если и так — сам достукался. — Что? — спросил Юрий. — Ничего,— отрезал отец. На этот раз офицер с бачками ушел без «улова». На обратном переходе по отрывочным фразам, подслушанным на палубе, в кубриках, Юрий узнал, что случилось: «вампир» необъяснимым образом очутился в воде. На помощь кинулся Веретенников. Пока спускали шлюпку, их или затянуло под винт, или «вампир» утопил своего спасителя. Не матросы ли сбросили в море «вампира»? На этот вопрос следствие не добилось ответа. Веретенникова жалели все, говорили: «Погиб за зря, ему бы еще жить да жить»; о «вампире» же было вынесено единодушное мнение: «Туда ему, дьяволу, и дорога». Юрий повзрослел, пока дошли до Либавы.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Продолжилось на выпускном экзамене по литературе письменной. Правда, тут уже была одна ошибка пунктуационная и окончание одного слова в конце строчки завернуло вниз вместо того, чтобы сделать перенос. Члены комиссии предлагали поставить пять с минусом, но «Коробочка» настояла — четыре. Медаль тю-тю. Воспринялось как плевок в душу. Рекомендации собирать не стал. Далее в высшем училище тоже возникли кое-какие проблемы во взаимоотношениях с руководством роты младшего курса, где я выполнял обязанности помкомвзвода и роты. Дошло до рассмотрения дела комсомольца на парткомиссии. Требовали покаяния. Как говорили, «...он и голову держит прямо, нет, чтобы склонить покаянно...». Это унижало. Обошлось предупреждением, но воспринял опять как плевок. Так и оставался комсомольцем почти до «звонка», хотя в душе считал себя коммунистом, будучи убежденным, что главное — это честно и добросовестно исполнять свои должностные обязанности на порученном участке. Итак, в кандидаты приняли. А осенью назначили помощником на другую лодку. Командиром ПЛ «С-290» был капитан 3 ранга Кодес Александр Александрович. Небольшого роста, сухощав, подвижен и энергичен. Старпом— капитан-лейтенант Эдик Квитков, ловелас и гуляка. Замполит — капитан 3 ранга Катченков Иван Архипович, крупный, крепко сбитый мужике бычьей шеей. Моя задача на новом месте была как можно быстрее сдать зачеты на допуск к самостоятельному управлению подводной лодкой. Проблем не было, по флагманским специалистам пробежал быстро. Самый сложный зачет по устройству подводной лодки, но и его сдал с ходу. Лодку знал хорошо еще с первого года службы.
Катченков Иван Архипович. -
Маленький экскурс в прошлое. Тогда, в ноябре 1955-го, еще в БСРК (бригада строящихся и ремонтирующихся кораблей) мы с Артохой Сусаниным вместе попытались с кондачка без серьезной подготовки сдать зачет флагмеху бригады в один заход. Однако случился казус. Начали с первого отсека. Вопрос — ответ, вопрос — ответ, то ему, то мне. Туго, но дело идет. Клапан такой-то покажи, магистраль... Приготовь, помпу запусти... Дошли до 6-го отсека. Задание Арнольду: — Дать воздух в отсек! Арнольд исподлобья водит глазами по подволоку отсека, ищет клапан ВВД. Заминка... Увидел! Рывок вперед навстречу клапану, руки вытянуты вверх и вперед... выброшенная вперед нога проваливается в открытый лючок трюма... — Ох! А-а-а!.. — это вопль Артохи... Удар промежностью о комингс лючка — это больно. — А-а-а!.. — это в тот же миг вопль флагмеха. Каким-то образом Арнольд, падая, умудрился другой ногой заехать флагмеху в то же место (несколько крепких выражений...). — Когда подготовитесь лучше и придете в другой раз— дверь будете открывать ногой! Заходов было несколько. Всевозможные схемы рисовали по памяти. Лодку исползали на брюхе, как говорится, вдоль и поперек. «Корабельную книжку офицера» заполнили каллиграфически, чертежи и схемы расписали всеми цветами радуги. В конце концов сдали. Зато подводная лодка пр. 613 на всю службу в памяти! И методика познания корабля тоже. Плавали с Кодесом мало, больше пришлось стоять в базе. Практическое управление подводной лодкой все же сдать успел, с этим после школы Калашникова тоже проблем не было. Однако служба на этой лодке запомнилась в основном не этим, это проза. Кодес убыл в длительную заграничную командировку, в Индонезию, обучать индонезийские экипажи проданных нами лодок.
Старпом, воспользовавшись этим, верный своей склонности, загулял, появлялся редко. Как-то, «прочесывая» курортную зону берега Уссурийского залива, Эдик «вычислил» Зиганьшина. В то лето «эпопея» длительного океанского дрейфа на десантной барже стройбатовцев, спасенных американским авианосцем, у всех была на слуху. Несмотря на то, что Зиганьшина плотно опекали особисты, Эдик умудрился проникнуть на санаторную дачу, где «героя» отхаживали санаторные врачи, и в «задушевной» беседе за рюмкой водки выведал дополнительные подробности. «Задушевные» беседы Эдику удались не единожды, и каждый раз, появляясь на лодке, он своими пересказами будоражил и смешил офицерскую кают-компанию. Штурман Боря Комаров и минер Олег Васин, нормальные флотские шутники, с интересом внимали и весело комментировали его болтовню. Понятное дело, все это, мало сказать, что не нравилось замполиту, но зато загружало его по прямым функциональным обязанностям. Эдик к реакции Иван Архипыча относился легкомысленно, и, видимо, это сыграло определенную роль, когда Квиткова тихо на лодке не стало. Похождения Квиткова продолжались все лето. И хотя формально «ВРИО командира» был именно он, всеми делами на лодке заниматься пришлось мне и замполиту. На этой деловой почве мы в то время сошлись плотно. Под его «чутким» руководством я благополучно преодолел кандидатский стаж и был принят в КПСС. Особая забота о моем авторитете. Несмотря на мои возражения, меня он и на людях называл командиром. Доходило до бытовых комиксов. В каюте на плавбазе он размещался на койке верхнего яруса, а я под ним, на нижней койке. Каждый раз, когда он, махина, килограммов под сто с гаком, взбирался на стонущую под ним койку, я с опаской вскакивал со своей, предлагая вновь и вновь поменяться. — Нет-нет, вы командир. Вдруг подчиненные зайдут. Что подумают? Неудобно! Нет-нет, и не говорите! — Иван Архипович, вы же старше и по возрасту, и по званию. Вам надо быть внизу. И все поймут правильно. — Нет, нет и нет. Авторитет командира превыше всего. Тем более, когда Квитков ведет себя подобным образом! Осенью меня назначили старпомом на другую лодку. А с Иван Архипычем вновь мы встретились через несколько лет уже на Камчатке, когда я прибыл после академии формировать новый экипаж РПКСН. Он был уже членом Военного Совета Камчатской Военной Флотилии, капитаном 1 ранга, и это был уже другой человек. Но об этом потом. А пока Иван Архипович вместе с прибывшим из командировки командиром, поблагодарив, как говорится, за проделанную работу, тепло проводили меня к новому месту службы. Отметили, что первую ступеньку командирской карьеры я прошел успешно. Да, после длительного застоя в «бычках» это был рывок!
48, ЖУЛИКОВ...
На мостике подводной лодки «С-262». Слева — К.Шопотов. Амурский залив. 1962 год.
Командиром ПЛ «С-262» был капитан 3 ранга Жуликов. Родом он был из Ростова-на-Дону. Комикс! Чувствуете... Одесса— «МАМА», Ростов— «ПАПА»! Комикс был и в другом. Номер внутрибригадного телефона в каюте командира был 48. Представляете, как остренько звучит: «48, Жуликов, слушаю вас...» На слух, как правило, воспринималось — «48 жуликов слушают вас!» Кто не сразу «врубался», с кем имеет дело, бросали трубку, а потом перезванивали с извинением. Командир реагировал правильно, не обижался. Вскоре на лодку назначили нового командира БЧ-I-IV-РТС. Капитан-лейтенант Шопотов Константин Антонович пришел в подводный флот с надводных судов гидрографической службы. Он уже имел большой опыт плавания и службы, должен был назначаться командиром гидрографического судна, но попросился на лодки. Смелый шаг! К этому времени он уже печатался в приморских газетах со своими очерками на исторические темы о русских мореплавателях, первооткрывателях дальневосточных рубежей. Дружеские отношения с этим широко образованным человеком у меня сохранились до сих пор, на года прерываясь, но вновь возрождаясь, сколько бы времени ни прошло. А тогда он поразил своей напористостью в освоении подводного дела. С первой минуты знакомства Костя открыто попросил помощи и руководства. Начали, конечно, с устройства подводной лодки. Пролезли всю на брюхе, как мы когда-то с Артохой. Схватывал Костя быстро, докапывался до самой сути, как говорится, щупая все своими «пальцами» (ударение на предпоследний слог!). Также прошлись по оружию, по теории и практике торпедной стрельбы. Буквально на глазах Костя стал профессионалом-подводником, был назначен помощником и зачеты на допуск к самостоятельному управлению лодкой сдал быстро.
На этой лодке я встретился и со своим однокашником по Нахимовскому и первому Балтийскому училищам. Эдику Левенштейну по службе не везло, он был все еще командиром рулевой группы, то бишь младшим штурманом. Был обижен, плакался в «жилетку». Пообещал, что помогу, чем смогу, но все зависело от него, от его чисто человеческих качеств. Помню, у него и в Нахимовском с этим были проблемы. Ну, например, такой фрагментик. Представьте себе реакцию пацанов, когда в тишине кубрика после отбоя из-под одеяла раздается хруст и приглушенное чавканье вернувшегося из увольнения Эдика. В те времена редко кому улыбалась жизнь деликатесами и сладостями, а если что и случалось, то, как правило, открыто делилось по-братски среди присутствующих. Наверно, потому Эдик часто становился, хотя и со смехом, но «мальчиком для битья». Ему и шею смехом сломали, не со зла. Подошел один шутник сзади, положил на голову вытянутую руку и резко нажал. Ожидался эффект, что «подопытный» присядет, а он... упал. Больше месяца Эдик ходил, как испанский инфант, с гипсовым высоким воротником. Мало того, точно не помню, в каком классе, помню, однако, что были все обалдевшие от длительного карантина, и Эдика даже повесили. Да-да, не удивляйтесь детской жестокости! Повесили на шнуре оконной шторы. Повесили и тут же сняли. А еще развлекались, устраивая ему «темную». Бушлат или одеяло на голову... и град тумаков. Бурса! И как он только не озлобился на нас всех? Что ни говорите, это ему в плюс! Я отвлекся, об Эдике еще потом, а пока о Жуликове. Командирством он себя особо не утруждал, как говорил: «Старпом, я тебе доверяю, давай рули». Даже во время торпедных атак не изменял себе, вопрошая: — Старпом, когда будем делать «пли»? Понятно, что и выработка стрельбовых данных была отдана нам с помощником на откуп. То было время увлечения так называемыми «средствами малой механизации» для определения координат и параметров движения цели (КПДЦ), т. е. дистанции, курса и скорости цели. Конечно, основными средствами определения КПДЦ оставались торпедный автомат стрельбы «Трюм» и штурманская прокладка на специальном планшете по пеленгам с перископа или от акустиков, но различные графики, планшетки, логарифмическая линейка и планшет атаки группы кораблей, идущих противолодочным зигзагом, в руках старпома и помощника зачастую давали более верные данные. Первым разработчиком «планшета старпома» у нас на бригаде был старпом одной из лодок Валера Галочкин, годом раньше выпуска нашего же училища. Я у него «содрал», а затем усовершенствовал планшетку.
Валерий Иванович Галочкин и Владимир Вениаминович Брыскин. -
Ничего хитрого. Все диаграммки строились по тем же законам теории торпедной стрельбы, по которым работал и ТАС «Трюм», по которым составлялись и таблицы торпедной стрельбы периода Великой Отечественной войны. При случае, когда вдруг выйдет из строя ТАС (например, обесточится), можно было принять данные с планшетки. Пользовался я ей до самого отъезда на командирские классы. Атаковали мы всегда успешно. Наверно, уверовав, что все можно перепоручить старпому, увлекся Жуликов в свободное от службы время «Бахусом». А служба у него ко второму году моего старпомства в основном заключалась в приеме докладов: утреннего после «проверки и проворачивания механизмов лодки» и вечернего «о выполнении суточного плана». Отработался даже соответствующий ритуал: постучав в дверь каюты, надо было минуту-другую выждать, чтобы дать возможность командиру подняться с койки, разгладить лицо и придать глазам осмысленное выражение. Выслушав доклад... — Вопросы есть? Нет, ну, я пошел... Если доклад утренний, то идет с лодки в казарму, если доклад вечерний, то идет домой или к соседнему командиру. Когда выход в море, вопрос с пирса: — Ну, что, готов? Ну, пошли... Бывало и похлеще. Как-то на зимнем рейде в районе Ракушки поручили нашей лодке отрабатывать резервный экипаж. Командиром его был капитан 3 ранга Тарановский, мужчина крупный, в теле, не то, что наш, стройный и худощавый. Базировались на плавбазу.
Ну вот, эти двое, размещаясь в одной каюте вдвоем, конечно, спелись, и корабельный спирт тек рекой. Для отработки экипажа на выход в море брали на борт по две боевые смены своего и резервного соответственно экипажа. День плаваем, ночью к борту плавбазы. Так, меняя боевые смены, от выхода к выходу доводили экипаж Тарановского «до ума». И в этот раз, еще затемно, совместно приготовив лодку к выходу в море, идем на плавбазу со старпомом резервного экипажа докладывать командирам о готовности к выходу. Стучим в дверь каюты. Ни гу-гу. Открываем — в нос смрад перегара. Еле растолкали. Тарановский более-менее шел сам, Жуликова вдвоем с трудом проволокли по коридорам плавбазы (хорошо еще, что на плавбазе подъема не было), провели через ботопорт по трапу на лодку, спустили в рубочный люк. Обоих затолкали в каюту командира. Ни тот, ни другой так и не «врубились». Шифровальщика пришлось разместить у себя в каюте. Доложились о готовности к выходу походному оперативному дежурному бригады, получили «добро» и по-тихому отошли. Весь день дотемна отрабатывались по элементам задачи № 2, всплывали, погружались, становились под РДП... В обед оба «кепа» поднялись на мостик, перекурили, прозрачными глазами повели вокруг (было ясно, что происходящее осознают с трудом), от обеда отказались, но закуску потребовали в каюту. К ночи тихо ошвартовались у плавбазы, доложились ОД. После отбоя без шума обоих командиров положили на место в каюте плавбазы. На другой день выхода по плану не было, отработка резервного экипажа закончена (теперь только предъявление штабу и зачетный выход), можно отсыпаться. Утром чувствую, кто-то меня тормошит, просыпаюсь... В темноте кто-то дышит на меня перегаром, хрипит... — Старпом, ты что спишь?.. У нас же выход! Понял — «кеп», он так и не «врубился». Еле-еле втолковал, что прошли уже сутки, что благополучно отплавали, что все путем... и т. д. На «керосине» Жуликов и погорел. Как-то летом, в ночь ожидаем разрешения на выход по тревоге на очередные учения. Все лодки бригады прогрели дизеля, готовы к выходу, но разрешения нет. Сильнейший туман, как молоко, с мостика лодки корня пирса не видать. Командиры ушли в штаб, на лодках готовность № 2. Ждем. В полночь сходил в штаб для выяснения обстановки, командира нашел в компании других командиров. Все убеждены, что пока туман не рассеется, выхода не будет, а в Приморье в начале лета держатся по несколько суток кряду.
Ну, думаю, к утру с таким настроением «наберутся». Точно, как в воду глядел! В четвертом часу утра — сигнал: «Рассредоточение по противоатомному варианту»! Экстренный отход от пирсов! На пирсах появились хмельные командиры, моего пока нет. Стоим третьим корпусом. Первая и вторая готовы отходить, кричат: «Давай отходи!». Наконец, вижу на пирсе своего «кепа», он, как всегда, «хорошее» всех. Отдал кормовые швартовы, носовая швартовая команда подхватила прыгнувшего на нос командира. Отходим, все три лодки, одна за одной веером. Командир на мостике, командует: — Руль прямо, оба мотора назад полный! Туман — молоко, ни носа, ни кормы не видно. — Товарищ командир, пора стопорить — сзади Т-образный топливный пирс.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Дело давнее. В разгар «холодной войны», когда торговцы во многих аэропортах мира встречали советские самолеты воплями «Русские!» и прятали с глаз долой упаковочные полиэтиленовые пакеты с аэропортовой символикой, удивляясь ничего не покупающей, но все тянущей с прилавков толпе, оказался я по странному стечению обстоятельств не только за границей, но и в одном из ее самых экзотических уголков. Нас, советских, там было немного, человек десять, поменявших рубли на восемьдесят шесть долларов по официальному курсу и тем счастливых. Больше менять было нельзя по закону, а если у кого и было больше, то это составляло сладкую тайну каждого.
Кругом росли пальмы, у песчаного края лагуны стояли крытые камышом павильоны ресторанчика с сервировкой для поедания крабов – каждому тарелка, мокрая салфетка для рук, бамбуковая палочка и чурбачок для добычи мяса из панциря бедных членистоногих. На противоположном конце лагуны, у выхода в океан, чернел остов пиратской шхуны, придававший особый колорит всей местности. Справа на пляже развалились американцы, посредине робкой стайкой – мы, а слева от нас – немцы, обожающие в это время года, когда в Европе нешуточная зима, баловать свое тело секс-туризмом под нежными лучами тропического солнца. Вокруг было море соблазнов – закрывавшие солнце, как парящие ящеры, парапланы, прогулочные яхты, водные скутера с заманчивыми названиями японских фирм. Я не хочу перечислять все, потому что при моих оставшихся после покупки нескольких подарков двадцати долларах до конца поездки все это было за горизонтом мечты, в том мире человеческого счастья, куда в то время билеты в моей стране еще не продавались. Запах от варившихся тут же крабов, сдобренный терпкостью водорослей и южного моря, улетал куда-то вдаль, где белели барашки огромных волн, не на шутку разыгравшегося океана. Но изумрудная лагуна сохраняла спокойствие – манящее, исходившее, казалось, порочными ласками так, что все звуки в ушах постепенно превращались в отчетливый шепот: «Ну, что же ты? – Иди скорее ко мне». И я, подгоняемый неистовым солнышком, пошел. Вода оказалась теплой, но настолько соленой, что глаза мои сказали: «Ты как хочешь, а мы возвращаемся на берег», – и мне пришлось, нехотя, их сопроводить.
Мое внимание почему-то привлекла одна американская пара: плотненькая, не чурающаяся фитнесс-клубов мама, которая и в свои пятьдесят с лишним стреляла во все стороны глазами, как проблесковый маяк, и ее великовозрастный сынок, чье худощавое, но слишком уж безуглое тело с совершенно немужскими очертаниями заставляло вспоминать пародийные комиксы, а купальная шапочка с белыми кружочками, закрывавшими уши, лишь довершала первое впечатление. Сынок потерся около мамы, взял кошелек и отправился к сидевшему недалеко от меня хозяину проката водных скутеров, на боках которых металлически отливало слово «Yamaha». Сунув тому две бумажки, американец вразвалочку пошел к причалу, где уже суетилась местная загорелая мелюзга, подталкивая туда, где удобней было садиться, одно из чудес морской техники. Он поерзал звездно-полосатым флагом своих плавок по искусственной коже сиденья, нашел нужную позу, завел скутерок и медленно, – я даже не знал, что скутера могут так медленно плавать, – отправился туда, где ему уже приветливо махала рукой мамуля. Точно! – Между ними была какая-то связь, какая-то телепатия, энергетическая пуповина, связывавшая их обоих. Только вся энергия этой пары находилась в мамуле, которая, – уж так мне казалось, – лишь изредка открывала краник, отдавая сыночку ровно столько энергетического сгустка, сколько нужно, чтобы он не остановился, как игрушка с разрядившейся батарейкой. Американец все неспешно курсировал вдоль пляжа, а мне начинало казаться, что мотор скутера стал взбрыкивать, оскорбленный тем, что ему не дают взреветь во всю мощь, завибрировать всеми стальными мускулами и, отбрасывая вбок волну, нестись по изумрудной глади сказочной лагуны, подставляя свою грудь ее умелым ласкам.
«Неужели, – подумалось мне, – он принадлежит к миру, с которым у нас «холодная война»? Неужели это вообще тот мир, который половина человечества боготворит, а вторая половина проклинает? И мне вспомнился еще один американец откуда-то из глубинки, с какой-нибудь техасщины или айдаховщины. С ним всего несколько дней назад мы сидели и лениво потягивали коктейли на борту небольшого местного пароходика, доверяя друг другу нехитрые рассказики про себя и про все вокруг. Наконец, он решил, что пора спросить, кто я и откуда, а когда услышал, что из Москвы, то, желая блеснуть знанием своей американской географии, решил уточнить: Москва в Айове или Айдахо? – «В России», – ответил я, и мой собеседник, оставив недопитый стакан, ринулся к противоположному борту, ругая на ходу «проклятого комми, который так хорошо говорит на его языке». Даже когда в порту мы снова оказались рядом у трапа, он, встретившись со мной взглядом, подался назад, стараясь, чтобы между нами оставалось безопасное, на его взгляд, количество пассажиров. Так что, глядя на этого обладателя звездно-полосатых плавок, которые тот бесполезно протирал верхом на могучей «Ямахе», я уже имел свой счет к Америке в виде недопитого коктейля, который корабельный буфетчик уже успел записать на меня.
Я еще продолжал лежать на песке в ожидании обещанных крабов, но казалось, что каждая песчинка подо мной уже возопила: «Неужели тебе жалко денег и ты не утрешь нос этому малахольному?» – «Утру!» – обещал я, на ходу доставая деньги. Конечно, всю двадцатку мне отдавать не хотелось, и я спросил, сколько стоит скутер. Хозяин на странном языке, в котором только отдаленно можно было признать английский, ответил, что по двадцатке за час. «На полчаса дашь?» – я был не столько жаден, сколько осмотрителен – мало ли что может случиться, так хоть десятка пусть будет в кармане; не подарками же торговать, если что. «Дам!» – спокойно заявил хозяин, сделав после получения десятки какой-то знак галдящей мелюзге с блестящими от брызг, слегка выдающимися вперед животами. – «Ну, тогда махни мне рукой, когда время выйдет», – тот молча кивнул, и через минуту я, провожаемый ребячьими взглядами, уже бросил свой скутер в атаку на гладь лагуны. Скутер ответил радостным ревом. Я по прямой пошел к выходу в океан, где виднелись нешуточные волны.
Если я и был когда-нибудь язычником, то, да простят мне мои крещеные предки, это было тогда, когда я почувствовал океан, я ощутил в его волнах то, что он просто играет со мной, как кошка с мышкой, не желая при этом ничего плохого. Мы понимали друг друга, и я просил его не брать мою жизнь, и океан ответил, что сегодня ему слишком хорошо, чтобы портить себе настроение такими мрачными делами. «Спасибо!» – ответил я, и понесся, чтобы оседлать волну, которая уже устремилась ко мне. У нее была такая плоская шея – то нежное место, чуть ниже белых барашков, и скутер мой заскользил вперед, уклоняясь от пытающейся накрыть меня вершины. Что это было! – За прозрачной вскипающей стеной воды блестело неведомое доселе зеленоватое светило, заставлявшее сиять все, что открывалось передо мной. Где-то за спиной рокотала волна, а я носился то выше, то ниже, и мой восторг закипал в волне, и она смеялась, вдруг закричав: «Берегись!» – Нужно сказать, что всякая волна заканчивается веселым водоворотом, который сначала крутит тебя, как на карусели, а потом выстреливает вверх метра на три.
… Сначала надо мной поднялся скутер, в который я вцепился обеими руками, зная, что если я его отпущу, то уже никогда не смогу его догнать, отгоняемого волнами. Скутер потянул из воды меня. Его винты, хлебнув воздуха, остановились. Я еще успел оглядеть себя: тело висело в воздухе и с ног моих стекали тонкие струйки воды.
Первым упал я, скутер опустился рядом со мной на мгновение позже. Я дал газ и выскочил из коварной, уже отживавшей свое воронки. Снова оседлал волну, но уже не стал дожидаться, когда на моем пути возникнет водоворот, а перескочил на другую волну, проделав понравившийся трюк несколько раз. Что-то во мне, не переставая, благодарило океан, а тот, разыгравшись, словно перебрасывал меня с ладони на ладонь, и каждый раз мне казалось, что он меня предупреждает, и я успевал изготовиться к очередному прыжку. Меня восхищало все: и то, что океан старался во всю, чтобы обрадовать меня, и то, что я понимал его чувства, а он мои. Ах, какое это было понимание! – Мы, как два молодых самца, играли в игру, где всего лишь одно моё неосторожное движение могло означать смерть, но мне это даже не приходило в голову.
Немного устав, я, поглядев, на берег, увидел там поднятые вверх руки хозяина и, подгоняемый волной, поплыл к лагуне. На причале меня ждал почетный караул из выстроившихся, как по команде, мальчишек, которые от души хлопали мне в ладоши. Я до сих пор помню эти сияющие чистой завистью лица, а в моей душе никогда не смолкнет их простодушные овации.
Я больше не взглянул на того американца – наступило время поглощения крабов, и я даже не пытался заглушить в себе предвкушение. Излишне говорить, что я был горд собой. Мне, по молодости, казалось, что если я утер нос этому американцу, то все мы вместе уж точно не осрамимся. Но дальнейшая наша история быстро напомнила мне этот пляжный сюжет: подошел американец, дал моей стране две бумажки, и я до сих пор ощущаю на плечах резиновость его звездно-полосатых плавок.
14 апреля 2013 г.
За морями…
За морями. за горами, за лесами, За чертою неочерченного круга Вот и стали мы с тобою голосами. Это всё, что нам осталось друг от друга.
Только если поразмыслить, разве мало? Каждый раз твои слова — как будто встреча. Словно в танце долгожданном среди бала Я ладони положил тебе на плечи
И, пока не кончен бал, мы будем вместе И пока не кончен бал, я слышу голос, Все, что было, сразу в памяти воскреснет… Только сердце обо что-то укололось.
13 апреля 2013 г.
Откроется сердце
Откроется сердце, а там… А что там, скажите на милость? – Быть может, живет пустота, А, может, игра поселилась.
А, может быть, сельский пейзаж Заставил открыть ретивое: Березка, две ели, кураж Заката, исполненный воли, Смешение красок, разгул Под пологом будущей ночи. Туман на речном берегу Ракитой к воде приторочен.
И сердце открыто, а там… А что там, —скажи мне, – а что там? Мелодия сердца проста, Её не сыграешь по нотам. Но ты умудряешься петь… Ты знаешь, оно отзовется. Ведь сердце открылось тебе. И снова отчаянно бьется…
11 апреля 2013 г.
О том, что вы видели
Вы видели, как падает капель И поднимает брызги в лужицах? Вы видели, как коршун в небе кружится, Высматривая стоящую цель?
Вы спросите меня, зачем глядеть На то, что снизу, и на то, что сверху? Неважно всё – там коршун или беркут, И как круги расходятся в воде.
Наверное, вы правы, я — не прав. Не свяжутся известными законами Ничтожные событья заоконные И книга судеб с перечнями глав.
Он молчалив — язык паренья птиц, Стихов капели странная невнятица, Скорей, заставит полюбить, чем пятиться От страхом переполненных страниц.
Но говорить на разных языках Куда полезней, чем недоумение,– Капель откроет смыслы повторения И коршун будет виться не за так.
Ну а пока скажите: чуден он, И удивляться чудному не стоило б, Подумаешь — капель стихами пролило И в перьях крыл запутался Закон.
В «Сценах из морской жизни» автор вновь возвращается к героям книг «Уходим завтра в море» и «В морях твои дороги» — Никите Рындину и Фролу Живцову.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
СУДЬБЫ РАЗНЫХ ЛЮДЕЙ
ГЛАВА ПЕРВАЯ. КРАМСКОЙ
1
Крамской проснулся еще до рассвета. Он видел во сне времена своей юности: двадцатые годы, учебный корабль «»; ему снились голубые прозрачные фиорды, сосны на скалах, островерхие домики Бергена и на набережной — юные, в белых платьях, норвежки...
А потом еще Леночка, сестра его друга. Сколько лет они не встречались? Одиннадцать? Или двенадцать? В тридцатых годах (Крамской был тогда капитан-лейтенантом) его пригласил на дачу однокашник по военно-морскому училищу подводник Кузьмин. В воскресенье Крамской сошел с поезда на платформу Разлив. На грязно-белом песке за стволами обветренных сосен пряталось множество дачек. «Куда же идти? — размышлял он.— Направо? Налево?» Его звонко окликнули: — Юрий Михайлович! Подошла, нет, почти подбежала девушка в желтом платье и в желтых носочках. — А я вас узнала по фотографии; знаете, где вы с Митюшей,— поторопилась она сообщить, глядя ему в лицо снизу вверх. У нее были пышные волосы цвета каштана, совсем еще детские плечи и большущие серые глаза. — Митюшка послал меня встретить — боялся, заблудитесь. Два поезда пропустила. Думала, что прозевала вас... Лена, — спохватившись, назвала она свое имя и протянула маленькую загорелую руку. — Идемте, Митя, наверное, заждался. По дороге она рассказала, что заканчивает театральное училище, обожает Юрьева, Студенцова и Тиме и будет актрисой. — Второю Савиной? — пошутил Крамской.
— Зачем? — не приняла шутки Леночка.— Хорошей или плохой — Кузьминой. Кузьминой,— повторила она. Дальше они пошли молча, с трудом выдирая ноги из засасывающего песка. Только когда добрались до озера, покрытого тиной, Лена воскликнула, показав на вросшую в песок дачку: — А вот и наш с Митей курятник! Петунии и флоксы изнемогали от зноя в потрескавшейся земле. На террасе дряхленький граммофон нахрипывал в синюю с красным обводом трубу вальс из «Коппелии». Митя, сероглазый, похожий на Леночку, сбежал по подгнившим ступенькам. — Приехал, наконец, чертушка. Я все боялся — обед перепреет. Сам стряпаю. Люблю поварское искусство. Мы ведь с Леночкой сироты, нету у нас ни мамы, ни папы... — Да, это он меня вырастил,— подтвердила Леночка, с нежностью глядя на брата. Сразу уселись за стол. Митя угощал чертовски наперченными пельменями и едкой настойкой на можжевельнике. Он с упоением рассказывал об автономных плаваниях и о том, как встречал под водой Новый год. Он был влюблен в свои подводные лодки: «Это вам не эсминцы, не тральщики и охотники». Крамской не стал спорить. Он знал, что переубедить Митю невозможно. После обеда Митя предложил сестре с гостем пройтись на шверботе, пока он займется на камбузе ужином. У калитки предупредил: — Только ты, Ленка, на него не заглядывайся; Юрка — человек заарканенный. Она вспыхнула и потупилась.
У причала покачивался швербот. Впервые Крамской был на воде пассажиром. Вела Леночка. Она опять заговорила о будущем; щеки ее разгорелись, ясные серые глаза были полны вдохновения. По его просьбе она прочла монолог из своей первой роли. Крамской подумал: «Смотри-ка, она — настоящий талант». А Леночка, словно прочтя его мысли, усмехнулась: — Ну, до таланта — далеко... Но я с ума схожу по театру. Спросила: — Вот вы — вы с детства хотели стать моряком? Митюша мой — тоже,— сказала, не дожидаясь ответа.— Он даже в Кронштадт удирал, да словили. И доставили к отцу с милицейским. А я еще в детстве играла в театре. В своем. Для подруг, для родителей. Пора ужинать,— вдруг спохватилась она.— Митя, наверное, злится. Он, когда злится,— смешно-ой. Митя встретил их граммофонным маршем. После ужина играли в шахматы и в «морского козла» и по очереди танцевали с Леночкой вальс; Крамской с огорчением вспомнил, что пора возвращаться домой, на Васильевский: на Двенадцатой линии его ждет Любовь Афанасьевна. Любовь Афанасьевна... Когда-то он называл ее Любочкой, милой и со всем пылом юности целовал возле старого, мудрого ...
Все прошло. Любовь Афанасьевна раздражала его своей пустотой, скаредностью и постоянным стремлением «переплюнуть Марию Сергеевну» или «эту сквернавку Ксаночку — тоже, подумаешь, цаца, муж — капитан первого ранга».. Ее резкий сварливый голос ему опротивел. «Заарканила». Митя прав... Она его заарканила. Кузьмины провожали его на станцию в темноте. Повсюду светились огоньки, с террас слышались пение, смех. Подошел длинный поезд, увешанный дачниками. Прощаясь, Леночка крепко сжала маленькой мужественной рукой его руку. Он вскочил на подножку и, держась за поручень, обещал, что приедет к ним снова. С этого дня началась их дружба. Крамской и зимой с удовольствием ходил к Кузьминым на Галерную, говорил об Александринке, Шекспире, Островском и Шиллере, о любимой суровой Балтике. У Кузьминых ему было хорошо и легко. В их компании появился еще Вадим Суматошин, молодой архитектор, подававший надежды, неистощимый на выдумки весельчак. Они бродили по Ленинграду, спорили об архитектуре, восхищались творениями Росси. Юный восторженный зодчий кричал: «Вот бы нам научиться так строить!» (В те годы строители склепывали унылые, похожие на бараки коробки.) Друзья заглядывались на сонные окна спящих домов, фантазировали: кто живет там, за тюлевой занавеской? Фантазия разыгрывалась вовсю. Иногда к ним присоединялась и Леночка, и тогда ее звонкий смех оглашал молчаливые набережные медленно текущих каналов. Леночка сдала выпускные экзамены и уехала. Она присылала письма — светлые, радостные — то из Боровичей, то из Новгорода, где играла Офелию, Дездемону, Ларису и Таню. Любовь Афанасьевна стала перехватывать письма. Она кричала навзрыд дикие, злые слова, обещала утопиться в Неве, даже бегала жаловаться. Крамской понимал, что Леночка ему дороже и ближе Любови Афанасьевны, но Любовь Афанасьевна была матерью его сыновей... Во время войны с белофиннами лодка Кузьмина подорвалась на мине. Гибель друга Крамской переживал тяжело; ему мучительно думалось: была ли смерть Мити мгновенной? Может быть, лодка ушла в глубину, легла на грунт, и люди задыхались в уцелевших отсеках? Не мог он представить Митю, неуемно веселого Митю, задыхающимся, с посиневшим лицом...
Однажды ему принесли записку от Леночки: она — в Ленинграде и просит прийти. Он пошел на Галерную. По лицу отворившей дверь Леночки понял: она знает все. Казалось, Митя только что вышел из комнаты. На стене висела тужурка, распяленная на вешалке, в пепельнице лежала одна из обкуренных Митиных трубок. За окном мрачно клубился густой ленинградский туман. Леночка произнесла едва слышно: — Вот и нет больше нашего Мити. Крамской взял ее за плечи. Она прижалась к нему и уткнулась лицом ему в китель. — Вот и нет больше нашего Мити. Что же делать мне, Юрочка, а? Она уехала, кажется, в Витебск. Началась война, и они потеряли друг друга. Переписка их оборвалась. Он воевал, как все моряки: почти о каждом можно написать книгу; его дважды ранило; он трижды тонул. До него доходили слухи, что Леночка вышла замуж за режиссера, режиссер пьет, изменяет ей и, кажется, даже бьет ее. Крамской знал, что гордая Леночка никогда не напишет о своих унижениях. Он вырезал из газет рецензии — Кузьмину хвалили, она становилась известной актрисой... Он написал ей и не дождался ответа. Не встречал он и друга Вадима, хотя и знал из газет, что Вадим много строит в разрушенных войной городах, идет в гору, становится знаменитостью. Крамской поздравил архитектора с полученной премией — поздравление осталось без отклика. О Суматошине появлялись статьи в газетах, журналах. Он получал еще премии, две или три, ездил на конференции и конгрессы, давал интервью; с фотографий щурился пожилой лысый человек, мало похожий на прежнего Вадьку.
Тем временем Любовь Афанасьевна, мать почти взрослых детей — старший, Ростислав, уже оканчивал нахимовское училище,— влюбилась в человека моложе ее лет на десять и ушла, оставив сумбурную и безграмотную записку и забрав с собой младшего, Глеба. Крамской с радостью дал развод; пожалел, что большую часть своей жизни растратил на пустую и злобную женщину, отравлявшую существование. Из-за нее он потерял Леночку. И вот сегодня он видел Леночку во сие... Сколько ей теперь? Тридцать восемь? Пожалуй, нет: тридцать девять... — А мне — пятьдесят один,— сказал он вслух и повернул выключатель. Похожий на волка пес, спавший, уткнув морду в лапы, на коврике, поднял остроухую голову, радостно взвизгнул, вскочил и ввинтил Крамскому под мышку доброжелательный нос. — Подъем, Старик. Будем вставать...— погладил Крамской пса по крутому лбу. Старик, склонив набок седую морду, стал наблюдать за хозяином карими, почти человеческими глазами. Он знал, что хозяин отправится в ванную, примет холодный душ, разотрет загорелое тело жестким полотенцем, расчешет волосы, темно-каштановые, с сединой на висках, наденет брюки, ботинки, крахмальный воротничок и они вместе пойдут в соседнюю комнату завтракать. Так было изо дня в день, так будет и сегодня. В сорок пятом году вестовой Вася Кашкин, вытащив из горящего дома в Далеком насмерть перепуганного щенка, ткнул пальцем в его поседевшую морду: «Ишь ты, и вашего брата корежит война. Как есть она сделала тебя стариком...» Так и осталось за щенком это прозвище. Старика укачивало в каюте, чуть не смыло в походе шальной волной с палубы, но он подрос, стал грозой корабельных крыс и береговых кошек.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Вспоминается и такой вот случай. Грузим торпеды в кормовые ТА. Лодка сдифферентована на нос. Торпеду уже втягивают через открытую переднюю крышку в аппарат, погрузочный бугель ослаблен.., снимают... На торпедопогрузочном плотике у ниши ТА старший матрос Глиос и комендор старший матрос Ковалев. Неосторожное движение Ковалева, и тяжелый промасленный погрузочный бугель скользит с зыбкого плотика в воду... Я крикнул, и в последний момент Ковалев успел его схватить за ускользающий замок и... вслед за ним вниз головой в холодную воду! Глиос успел схватить Ковалева за рабочие башмаки (в просторечии — ГД!). Смотрю — а шнурки-то не завязаны, ноги из башмаков вылезают... Глиос изловчился, перехватил за штанины робы, тянет... Вытащил на плотик. В руках у Ковалева... бугель! Ну, что тут скажешь! И свою пушку Ковалев любил и холил. Тогда еще наши лодки впереди рубки имели спаренные по вертикали 25-мм автоматы. Понятно, последствия каждого погружения в соленую морскую воду требовали особого внимания. Отличались моряки и порядочными отношениями между собой, ни о какой годковщине в то время и слышно не было. Так же и с офицерами, без панибратства, но по-дружески. Когда мы жили на территории части, моряки сами в свободное время приходили и предлагали помощь по хозяйству или еще что. Даже с «коляской» сынишки набивались посидеть. Вообще-то коляски у нас не было, «коляской» для прогулок служила ванночка, в которой и купали малыша. Особой мягкостью и душевностью отличался Вася Калугин. Жена до сих пор помнит кое-кого из моих первых подчиненных. Добро не забывается.
ШАНС
Дошел слух, что Данаконян, командир одной из лодок нашей бригады, добивается назначения меня к нему помощником. Но где там... «Фитиль» от комфлота за крышку еще торчит. Уже дважды подавал командир ходатайство о снятии взыскания, но, как свидетельствовали кадровики, ответ звучал в форме вопроса: «А что он такого сделал, чтоб его поощрило третье должностное лицо?» Имелось ввиду, что снятие взыскания — есть тоже поощрение, а первое лицо это министр обороны, второе по командной подчиненности — главком ВМФ, третье, соответственно, комфлота. Действительно, что я мог такого сделать?! Павлов и Путов, чувствуя свою вину, предлагали уронить себя за борт, а я бы прыгнул и кого-нибудь из них спас (!) Для кинокомедии сошло бы, а по жизни... еще не известно, чем бы дело кончилось. Помощником к Данаконяну я не попал, а исполняющим обязанности командира БЧ-III на его лодке в очередной раз «высунулся». Дело было так. Выпала им честь стрелять боевой торпедой по торчащей из моря скале. Командир БЧ-III у него в отпуске, доверили мне. Остальной личный состав торпедистов, понятное дело, их. Под контролем строгих очей обоих флагминов, бригадного и эскадры, не торопясь, скрупулезно приготовили в береговой МТЧ боевую торпеду. Без единого замечания загрузили ее на лодку, в отсеке под непосредственным контролем флагмина Тропина вставили взрыватели, окончательно приготовили и дослали в аппарат. Протащили, проверили откидывание курка и опять дослали в аппарат. Аппарат флагмин опечатал своей печатью. Ну все, думаю, это шанс! Торпедой по торчащей скале и по торчащему «фитилю»!
Вышли в море, пришли в район. Справа по корме в пяти кабельтовых эсминец, там руководитель — командующий подводными силами ТОФ контр-адмирал Хияйнен со штабом. Разрешение получено, погрузились под перископ, легли на боевой курс. Впереди по курсу цепочка островов Римского-Корсакова, отдельно торчит скала Карамзина. Торпедный аппарат готов к выстрелу... и вот: — Торпедный аппарат №... — товсь!.. Аппарат — ПЛИ! Пускаю секундомер. — Торпеда вышла!.. Сработала система БТС, в отсек — чесночный запах отработки двигателя торпеды... Слышу продувают среднюю группу цистерн главного балласта... Слежу за стрелкой секундомера... 5 секунд, 10.., 15... Странно, какой-то звук! Встряхнуло! Ревун —открылись клапана вентиляции?! Опять погрузились?! Командир же хотел сфотографировать взрыв перископным фотоаппаратом!.. Минут через пять продули балласт. Всплыли. По трансляции: «Командира БЧ-III на мостик!». Пулей наверх! На мостике осматриваюсь. С левого борта над водой относит по ветру клочья бурого дыма, эсминец же справа за кормой. Ясно, торпеда взорвалась в самом начале дистанции хода, только-только отработали вертушки взрывателей... Первый разбор случившегося у корня пирса, в курилке. Над группой офицеров штаба и минно-торпедного управления возвышается «Папа Хи». Подходим вместе с командиром. Суть мы уже знаем: торпеда прошла под водой метров 250-300, выскочила, пролетела по воздуху метров 50, шлепнулась об воду и взорвалась. — Товарищ командир БЧ-III, так что же случилось, почему торпеда выскочила?
Почему? Почему? Почему? Эти вопросы последовательно задавались по восходящей: флагминам бригады, эскадры, специалистам минно-торпедного управления. Допытывались: кто, что, когда делал, кто проверял и т. п. Разбор напоминал известный эпизод довоенного фильма «...Так почему танк провалился?..». Наконец, согласились, что все все делали совершенно правильно, а подвела техника— обрыв тяги золотничка рулевой машинки привода горизонтальных рулей. А я опять вспомнил о крышке, когда практическая торпеда шла по поверхности, и флагмин Тропин готовил такое же обоснование. Там же в курилке, после отъезда «Папы Хи», очевидцы рассказали забавную подробность. С мостика эсминца в момент взрыва торпеды наблюдали жуткую картину: на фоне взрыва вдруг возникла черная рубка подводной лодки... Мгновение, дым рассеивается.., рубки нет... На мостике гробовая тишина, все замерли... «Папа Хи» медленно поднялся с плетеного кресла и, широко расставляя ноги, удалился во флагманскую каюту. Шутники! Наговорили на «Папку» для красного словца, для моей острастки. Однако наказаний не последовало, но шанс был упущен. Как говорится, «Fortuna non penic, в руки не возьмешь».
ФЕДЯ МАРЫЧЕВ
Давеча упомянул я флагмина Федю Марычева. В связи с ним вспомнился один забавный случай. Познакомились мы с ним еще летом 1955 года в Находке. В бухте Находка тогда базировалась бригада малых подводных лодок XV серии довоенной постройки. На одной из «Малюток» я проходил предвыпускную стажировку дублером командира БЧ-II-III. И вот наша лодка как-то неудачно выполнила организационную торпедную стрельбу на рейде между материком и островом Лисьим, торпеда утонула.
Лодка поставлена на якорь в точке залпа. Катер-торпедолов и рейдовый водолазный бот парным донным тралением по курсу стрельбы пытаются зацепить торпеду. Руководит всей поисковой операцией флагмин бригады капитан 3 ранга Марычев. Тралили неделю. А мы стоим на якоре. Надо сказать, что «Малютка» мало приспособлена для длительного «проживания» на ее борту экипажа. Коек, то бишь более-менее нормальных лежачих мест, имеется только на часть экипажа, так как в море на ходу одна треть экипажа на вахте и лежать ей не положено. Поэтому, кому мест нет на якоре, располагались, где придется. Хорошо, что стояло жаркое лето, и часть моряков на ночь устраивалась прямо на палубе. У меня, например, было шикарное место у носовой пушки. Достаточно широкий барбет гарантировал, что во сне не скатишься за борт. Так вот, недельное траление результатов не дало. Наконец, додумались, что раз ход торпеды не наблюдался, то искать надо на грунте в точке залпа. Водолазный бот ошвартовался к носовой части лодки, два водолаза поочередно начали спуски. Каждый день, с утра до вечера, только с перерывом на обед и послеобеденный отдых. Кончается вторая неделя поисков. Все это время Федя Марычев в красных плавках, загоревший до черна, на палубе бота. Провожает, держит прямую телефонную связь с водолазом на грунте, руководит его поиском, встречает и до одури пытает его после подъема на палубу бота. Ну нет торпеды! Все на грани срыва. И вот как-то очередной выход водолаза после «неудачного» поиска. Открутили иллюминатор, сняли красномедный шлем, но водолаз еще за бортом на водолазном трапе... Флагмин нетерпеливо подскочил к нему нос к носу: — Ну что? — Да, нет же... Я же говорил по телефону. Водолаз ставит ногу в тяжелом свинцовом башмаке на палубу... Федя шаг назад... Водолаз протискивается через открытый ботопорт, чуть поворачивается спиной... И тут все, кто был на палубе бота и на носовой надстройке лодки, видят, что у него вся задница водолазного костюма вымазана темно-коричневой смазкой АМС! Торпеда-то густо смазана АМСом! — А-а-а! — крик Феди.
: 1—шлем, 2—манишка. 3 —комбинезон: 4—воздушный шланг, 5 —сигнальный конец, 6— телефонный провод. 7 — свинцовый груз (второй груз — на спине). 8 —галоши со свинцовыми подошвами.
В тот же миг Федя широко, по-русски, развернулся — водолаз, не пикнув, через ботопорт полетел за борт... Хорошо, что страховочный ходовой конец еще был на нем. Вытащили. Федю еле-еле успокоили. В общем-то и все были более чем возмущены, могли бы водолазов потрепать хорошо, но Федя разрядил обстановку, и обошлось смехом, перемешанным с матом. Как признались потом водолазы, они обнаружили торпеду еще неделю назад, при первом погружении. А в последующие дни «нарабатывали» себе «подводное время». Дело в том, что за каждый час водолазных работ положено определенное денежное вознаграждение. Вот они и накручивали, как таксисты, водолазные километры! С такими же водолазными приписками я встретился и четверть века спустя, когда служил в аварийно-спасательной службе. Да, сильный стимул — материальная заинтересованность!
ПЕРВЫЙ КАРЬЕРНЫЙ РЫВОК
Последний год службы на ПЛ «С-334» почему-то помнится плохо. Наверно, не было ярких событий. Лодка встала в завод на ремонт и модернизацию, срезали носовую артустановку. Ю.Н.Калашников ушел на новостройку, вместо него пришел Марат Капранов. Замполитом пришел капитан 3 ранга Кузьмин, тихий человек предпенсионного возраста; запомнился тем, что до самых жарких дней поддевал под флотские брюки ватные (солдатские зеленые) штаны. Как он говорил, наследие солдатского прошлого, во время войны в таких брюках дошел до Берлина. Помощника и старпома не было, и я, по приказу временно исполняя обязанности помощника, на ходовых испытаниях после ремонта фактически отработал за двоих. Из отпуска вернулся старпом Шехурдин, назначили нового помощника (он в памяти не остался), и весной 1959 года лодка начала отработку курсовых задач боевой подготовки с нуля.
Дежурный по подводной лодке. 1957 год.
Не помню, что я «такого сделал», но комфлотовский «фитиль» в конце концов сняли. Собрал рекомендации для вступления в кандидаты партии. Комсомольская рекомендация — тоже без проблем. Идти в командиры без партийного благословления дело бесперспективное. Вообще-то, я давно был по убеждениям правоверным коммунистом. Еще в Нахимовском несколько энтузиастов, и я в том числе, в самостийном кружке под руководством преподавателя истории изучали труды философских предшественников марксизма. Само собой предполагалось, что с достижением 18-летнего возраста встанет вопрос о вступлении в партию. Однако в 10-м классе, почти перед самыми выпускными экзаменами, случился неожиданный инцидент. Писали по литературе сочинение по роману Павленко «Счастье». Не помню, какую я взял конкретную тему из нескольких предложенных преподавателем, но помню, что ожидал отличную оценку. Надо признаться, что я прицелился окончить училище с медалью. Нет, на золото я не рассчитывал, но на серебро основания были. Да, так вот, получаю на руки сочинение, смотрю... Ошибок нет. Оценка — четыре балла! — У кого есть вопросы? — Это наша преподавательница по литературе Соловьева, по прозвищу «Коробочка» (понятное дело, известная литературная героиня). Поднимаю руку. — Да, пожалуйста. Что у вас? — Да, вот смотрю, ошибок нет, а оценка... — Что ж тут непонятного? Ошибок нет — верно, но содержание, стилистика страдает. — ..? — Не отражена роль товарища Сталина. Собственно, Вы о нем совсем не упомянули. — Да, но по избранной теме сочинения, по-моему, непосредственно о нем и писать-то не требовалось... — Вот-вот, это по-вашему. А в романе писателя Павленко образ товарища Сталина проходит красной нитью через все произведение, и я на это обращала особое внимание. — Да, но зато я по стилю сочинения выдержал сталинский стиль письма. Короткие, четкие фразы, как в четвертой главе Краткого курса ВКП(б)... Короче, слово за слово, дошло до кабинета командира роты.
Соловьева Любовь Алексеевна принимает рапорт дежурного перед началом урока.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
