Чажма — это небольшая бухта в западно-северо-западной части залива Стрелок. Сам Стрелок— живописнейший залив, вдающийся в материковую часть правого берега Уссурийского залива. Вход в него прикрывает остров Аскольд, а посредине залива с севера на юг раскинулся возвышенный остров Путятин. В Чажме раньше базировались торпедные катера. Когда же мы туда пришли доковаться, никакого пирсового хозяйства в бухте уже не было. Прямо к высокому каменистому берегу кормовым ботопортом был ошвартован транспортный док. Для кормовых швартовов у уреза воды и на берегу были брошены четыре 20-тонных железобетонных якоря. С правого борта также кормой к берегу впоследствии поставили плавмастерскую. Так начинался известный к настоящему времени Чажменский судоремонтный завод по ремонту и разделке отслуживших свой срок подводных атомоходов. А мы были первыми. Док оттянулся на носовых якорях на глубокую воду, бычок-буксир развернул его откинутым ботопортом к нам навстречу, и мы вошли. Встали в док надолго, месяца на два с лишним. Все было как всегда не подготовлено. Еще бы! Это же докование в «точке рассредоточения в условиях угрозы атомной войны!». Так что жаловаться не моги, преодолевай трудности! Поначалу мы и не жаловались: надо было где-то найти крышку торпедного аппарата. Объездил я тогда все тыловые базы хранения ЗИПа, но нигде ничего! Не было предусмотрено в табеле такого, чтобы крышками стрелять! Как говорится, ЧД? Что делать? Что делать? Но мичмана Путова так быстро с толку не собьешь! Нашел! Демонтировал (за всесоюзный «эквивалент»!) крышку в кабинете легководолазной подготовки учебного отряда ТОФ. А им взамен подсунул крышку ТА от старой «Щуки». Так что после докования наша лодка вновь боеготова. А пока докуемся. Командир ушел в отпуск, на «коне» старпом Валя Шехурдин. Тоже фигура! Атлет! Кажется, в свое время чемпион Северного флота по боксу.
Шехурдин Валентин Алексеевич, в дальнейшем
Статью, да и лицом похож на актера Кторова. Когда выпьет, откровенничает, что он-де дворянских кровей и потому его придерживают по службе. Выпивал он своеобразно. Когда подходило время обеда, он строго восклицал: — Товарищи офицеры, прошу на обед. Все поднимались из-за стола в кают-кампании лодки, где, как правило, перед обедом проводились занятия по офицерской подготовке, для движения в береговую столовую катерников и в этот момент: — А вы... останьтесь! Избранная «жертва» понимающе вновь садилась на диван, остальные тоже понимающе с непроницаемыми лицами молча удалялись в столовую. — Я, надеюсь, вы не против составить мне компанию, — не допускающим возражения тоном продолжал старпом, — не люблю в одиночку! При этом он наливал в тонкий чайный стакан до красного ободка «шило» и говорил: — Я не насилую, вода в графине, разводи по вкусу! Да, по вкусу! Что уж там для воды осталось? Себе он наливал так же. Крякнув и утершись рукавом (закуска на берегу, в столовой!), продолжал: — Ну, теперь пойдем, посидим на баке, покурим, подождем... На баке дока, сидя на , он предавался рассуждениям о своем дворянстве, кознях, спортивных достижениях на ринге и т. д. Наконец, на дороге по склону сопки показываются наши офицеры.
— Пора и нам закусить. Чтобы сойти на берег, надо пройти по башне дока в корму, спуститься по скобтрапу на ботопорт, пройти по нему метров пять (ширина стенки ботопорта 20 см!), и только тогда ступаешь на широкую сходню. Внизу под ботопортом камни и плещет вода... Если падать, то метров пять! Потому и не падали. На следующий раз «жертвой» избирался другой. Хорошо, что желание излить душу у старпома возникало не каждый день, нас, младших офицеров, во время докования было всего трое-четверо, остальные в отпусках. На этом в то лето «изуверства» старпома не кончались. Ежедневно в 17 ч 00 мин перед движением в столовую на ужин офицеры выстраивались на берегу в шеренгу, старпом обходил строй и, останавливаясь поочередно против каждого, вопрошал: — Кого из подчиненных и как вы сегодня наказали? Если следовал ответ — никого, то... — Объявляю вам сутки ареста за недостаточную требовательность к своим разболтанным подчиненным. — Есть, сутки ареста. Старпом переходил к следующему. Наиболее предусмотрительные отговаривались «замечаниями», тогда следовал монолог о недопустимой мягкотелости и т. п. Таков был ритуал, такова была игра... Мне наказывать своих торпедистов, как правило, было не за что, и я вскоре набрал в сумме трое суток ареста. Это был звонок. Выписал записку об аресте и отправился на гарнизонную гауптвахту, там же в Стрелке. Не повезло! На гауптвахте только что окончен ремонт и лак на нарах еще не высох. — Приходите, пожалуйста, через пару суток, — любезно пригласил начальник гауптвахты. — Непременно! Двух суток мне хватило, чтобы записку переписать по-новому, но уже на пять суток ареста. Прихожу первым, в свежеокрашенном офицерском боксе никого нет. Скучновато, но зато никто не мешает штудировать «Вопросы ленинизма», скоро надо ехать во Владивосток сдавать экзамены в вечернем университете марксизма-ленинизма. Кстати, этот «требник» —лучшее пособие по большевизму. Даже в 1980-х годах я как-то «засек» одного крупного политработника за скрытным чтивом этого И.В.Сталина в порядке подготовки к очередному семинару по марксистско-ленинской подготовке.
На следующее утро пришел второй арестант, представился: — Старший лейтенант.., командир... группы боевой части... СКР «...». Позвольте узнать, с кем имею честь?.. Ага, тогда, если не возражаете, я буду называть вас «товарищ командир», а я буду исполнять обязанности «старшего помощника». Мы же военные люди... В глазах у него чертики прыгают! Хохмач значит. Договорились. С собой у него две общие тетради в коленкоровом переплете, сел на нары, углубился в чтение. Наверно, тоже конспекты по МЛП. К вечеру пришел третий. Лейтенант, тоже надводник. «Старпом» объявил его «помощником» по хозяйственной части и тут же обязал следить за чистотой, порядком и своевременной выдачей постельных принадлежностей и «харча». Тут же был приглашен караульный начальник, ему представлен новоявленный «помощник» и потребовано все исполнять с исключительной добросовестностью. И все это на полном серьезе! В мои обязанности входило только поддакнуть или просто кивнуть. «Командир» ведь! После дребеденного ужина «старпом» попросил разрешения провести «политчас». Дал «добро», думаю, опять что-нибудь отхохмит. И не ошибся. В двух коленкоровых тетрадях оказались записи анекдотов, вернее, вместо большинства из них стояли только номера. За трое суток мы неоднократно проверяли соответствие определенных номеров изложению — и он ни разу не ошибся. Феномен! Даже под перекрестным допросом не сплоховал! Нахохотались мы в тот вечер, да и каждый день до колик в животе. Помогали нам периодически и начальник гауптвахты и ежедневно сменяющиеся начальники караулов. На третий день пришел еще один лейтенант, его сделали «просто подчиненным», руководил колкой дров арестованными матросами (пища подогревалась на дровяной печке, а приносили ее в термосах с солдатского камбуза военных строителей) или просто изображал подчиненного для очередной хохмы. «Просто подчиненными» были и четвертый и пятый. Надводников слали косяком. Когда кончился мой срок, старпом построил во дворе всю офицерскую аресткоманду. Я, как положено по уставу, попрощался, в ответ: «До свидания, товарищ старший лейтенант!» Только вышел за ворота слышу голос «старпома»: — Во временное исполнение должности командира вступил старший лейтенант...
Иду вдоль забора , навстречу с чемоданчиком в руке «каплей». Да, недолго «начальствовал» веселый «старпом»... Издалека доносится: «Товарищи офицеры! Товарищ капитан-лейтенант, аресткоманда офицерского состава флота для вашей встречи построена. «Старший помощник».... Пришел на лодку, рассказал о «хохмаче» с СКРа, ему сидеть еще пять суток. Ребята в очередь на отсидку. Повезло только Юре Павлову. Дальше эту «малину» старпом Шехурдин прекратил. Но вообще-то Шехурдин тоже был хохмач, даже пострадал на этой почве по партийной линии. В новой казарме, в Улиссе, у старпома был свой отдельный кабинет. Воспитательную работу он мог проводить без помех, без посторонних глаз. На стене висела пара боксерских перчаток (одного их вида было достаточно), на письменном столе только стопочкой четыре книги: «Двенадцать стульев», «Золотой теленок», «Капитальный ремонт» и корабельный устав. Все книги с закладками. Воспитательная беседа проходила примерно так: — Что нам говорят классики... Выбиралась та или иная книга, раскрывалась на нужной закладке, зачитывался соответствующий проступку абзац, затем открывался на нужном месте корабельный устав... В упор голубые, почти стального цвета глаза... — А что от нас требует устав?.. А ты что творишь?., (далее некоторое количество ненормативной лексики) Итак,... суток ареста! Через минуту-другую: — Отставить! И этого, как правило, было достаточно. Но... Дошла эта воспитательная методика до политотдела. Передали в парткомиссию. Несмотря на наши письменные уверения, что требовательность старпома справедлива, но чуть-чуть для пользы дела скрашена здоровым юмором, — «фитиль» за «юмористическое отношение к службе» воткнули. Ясное дело, с юмором у членов было плохо, так их и подбирали. Но как же без смеха? Ведь говорят же на флоте: «Если б не было так смешно, давно б ушел с флота...».
А из Чажмы мы в конце концов ушли.
ПЕРВЫЕ ПОДЧИНЕННЫЕ
Я не зря говорил, что наказывать своих торпедистов мне, как правило, было не за что. Наоборот, чаще надо было благодарить. На подчиненных мне почти всегда везло, с самого первого дня службы на флоте. Фамилии, а то и имена, отдельных, особенно ярких матросов и старшин, я помню до сих пор, хотя прошел не один десяток лет. В ноябре 1955 года по окончании госиспытаний нашей лодки выслужившие свой срок старшины и матросы демобилизовались, и в моей торпедной группе остался только один старший матрос Анатолий Тарабрин. Лодка стояла на достроечной базе номерного Комсомольск-на-Амуре завода на территории Владивостокского Дальзавода. Добрый взвод малярш с утра заполнял все отсеки. Несмотря на постоянную работу вентиляторов, в отсеках от свежей краски трудно было дышать, от этого и непрерывного шума вентиляции к концу рабочего дня болела голова. Малярши красили быстро, но небрежно. Поэтому, готовясь к сдаче первой курсовой задачи, много времени пришлось уделять очистке рабочих поверхностей механизмов от натеков краски, восстановлению смазки, маркировке и тому подобным работам. А покраску торпедных аппаратов мы вообще решили проводить сами.
Вот так и «бросили на морского» с Тарабриным: кому красить, чистить, холить торпедные аппараты первого и седьмого отсеков. Случайно, но по справедливости, мне как командиру седьмого отсека достались кормовые ТА. С утра натягиваешь комбинезон, кисть и банку с краской в руки и ужом между аппаратами, между аппаратами и бортом, между трубопроводами.., между... и т.д. Перерыв на обед — и по новой... К вечеру не до гулянки. Но так родилась выстраданная любовь к своей матчасти. На аппараты любо-дорого было посмотреть! Игрушки! Когда в Улиссе пришла молодежь и мичман Путов, они подхватили и продолжили эту традицию. Никогда потом до конца службы по минно-торпедной части у меня не было проблем с образцовым содержанием оружия и техники. Для смазки неокрашенных поверхностей и деталей механизмов ТА мичман Путов и старший торпедист, а потом командир отделения, Вася Калугин варили своего рецепта золотистую смазку из смеси АМС и веретенки, цепи и тросики торпедопогрузочного устройства также проваривались в этой смазке, отчего никогда не ржавели и имели ухоженный вид. Надо сказать, что опрятно содержать оружие и механизмы в первом и седьмом отсеках лодки, где на холодных концевых переборках постоянное отпотевание, а зимой лед, было весьма трудоемко. В те годы на флоте еще не утвердилось формализованное донельзя соцсоревнование, но дух здоровой состязательности был развит и способствовал делу. Состязались между собой по чистоте содержания материальной части и отсеки, и боевые части, и отдельные боевые посты, состязались за совершенствование боевых нормативов. Процесс был творческий, правила, порядок сравнения и поощрения в каждой боевой части или на лодке были свои. Было интересно, напоминало игру, моряки добровольно принимали в ней участие. Однако на каком-то этапе вмешались «политрабочие»: причесали всех под одну гребенку, завели формализованный учет, отчетность, письменные обязательства.., красочные транспаранты все больших и больших размеров.., а дальше, само собой, появилось очковтирательство, приписки — родилось «социалистическое соревнование». Но состязательность не умерла.
Нагрудный знак "", утвержден Указом Президиума Верховного Совета СССР от 21 мая 1942 года.
Вспоминается состязание на звание лучшего торпедного расчета подводных сил ТОФ. Торпедный расчет — это, собственно, торпедисты лодки, организованные определенным образом для приготовления торпеды на специально оборудованном посту береговой торпедной мастерской к боевому или практическому использованию. В составе расчета: командир — командир БЧ-III или командир торпедной группы, первый номер — старшина команды торпедистов, второй номер — командир отделения торпедистов и третий номер — старший торпедист или торпедист. У каждого свои обязанности. Командир, естественно, руководит, командует, контролирует, а «номера» выполняют определенные действия непосредственно на торпеде. Так вот, в тот год вторым номером был командир отделения старшина 2-й статьи Анатолий Глиос. Был он из Красноярска, токарь-скоростник военного завода. Не видел, как он работал на станке, но у торпеды... Это песня! Его руки работали независимо одна от другой, одна с ключом в одно отверстие на торпеде, другая с другим ключом в другой горловине, одной откручивает, другой одновременно закручивает! Короче, он выполнял большинство операций по приготовлению торпеды одновременно за второго и первого номера! Первый номер, мичман Путов, подключался только тогда, когда для одновременного действия у Глиоса не хватало размаха рук. Чтобы как-то участвовать в процессе приготовления, Путов перехватывал мои обязанности, а я комментировал процесс членам представительной комиссии минно-торпедного управления, флагманским минерам и посредникам. Члены комиссии с изумлением наблюдали это «священнодейство», флагманский минер бригады капитан 2 ранга Федя Марычев и начальник МТО капитан 1 ранга Бродский блаженно улыбались. Надо ли говорить, что временной норматив приготовления торпеды (не в ущерб качеству) был значительно перекрыт — и первое место нам было обеспечено! По окончании службы провожали Глиоса с почетом перед строем бригады с присвоением звания «главный старшина запаса» (вообще-то должностная категория командира отделения — старшина 1-й статьи), с поощрением почетной грамотой и отпуском, с последующей демобилизацией по месту жительства, а потому отпускали досрочно, еще до публикации приказа Министра обороны. Да, в то время моряки служили добросовестно и беззаветно.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Подводные лодки — серия советских РПКСН — атомных подводных лодок, оснащённых комплексом Д-9Р с 16 межконтинентальными жидкостными ракетами Р-29Р (РСМ-50, SS-N-18). Проект был разработан в ЦКБМТ «Рубин», генеральным конструктором проекта являлся С. Н. Ковалёв. Основным вооружением является ракетный комплекс Д-9Р, насчитывающий 16 пусковых установок шахтного типа. Этот комплекс впервые обеспечил возможность боевого применения ракетного оружия из высоких широт. Подводный пуск может осуществляться на глубинах до 50 метров при скорости 6 узлов. Все ракеты могут быть запущены в одном залпе. Я служил на К-433 и К - 211 в первых экипажах.
19 января сего года я написала пост на блог под заголовком « Живет же человек такой на свете…» о легендарном подводнике , Герое Советского Союза ,контр-адмирале Вадиме Леонидовиче Березовском. Написала о том, что он оставил незримый след в моей душе не только потому, что он из плеяды офицеров, которые прославили Флот и наше Отечество. Человек этот из тех, у кого есть честь и гордость. Смелость и прямота. Благородство и высокая нравственность. Воля и крепкая вера. Душевная чистота и честность. Умение отвечать за свои слова и решения. Брать на себя ответственность. Готовность сопереживать и поддерживать…. Человек этот из тех, кто источают особый свет… И это мнение не только мое… Помню один комментарий на его книгу « Держать глубину. Флотские были « : « Золотой был у нас командир ! Очень благодарны ему. « Слуга –царю, отец – солдатам ! « ВСЕ по-флотски коротко и понятно без лишних слов. 8 апреля сего года Вадима Леонидовича Березовского не стало. На небосклоне закатилась еще одна яркая звездочка. Погас какой-то еще один огонек… От такой потери плачет даже сердце… И веришь, что душа этого человека упокоится с миром. Его будут помнить все, кто встретил его на своем пути, на службе или в жизни, узнал его по книгам. Его будут помнить, потому что оставил добрый след во времени , истории и на земле ! СВЕТЛАЯ ПАМЯТЬ вам, Вадим Леонидович !
Родился в северной столице и офицером флота стал. Он жил, любил, служил, учился, отважно в море воевал. Министром став морским и адмиралом, полезных сделал много дел. Ввел службу медицинскую на флоте, всех моряков переодел, Создал систему обученья, в походы корабли послал, Ремонтной базой занимался, боеготовность повышал, Матроса каждого ценил, рукоприкладство запретил. Боролся смело с казнокрадством, чем много недругов нажил. Когда ж война пришла в Россию, на сухопутный фронт отбыл. Его поставили Главкомом и дали армию ему, Которой вместе с остальными он должен был закрыть Березину, Но преданный и без подмоги Березину не перекрыл, Зато в сраженье Березинском Наполеона разгромил. И вот за это адмиралу досталась горькая судьба, Его назначили виновным и оболгали навсегда. Он был умелым полководцем, но сплетников не победил, Был вынужден свой дом покинуть и на чужбину угодил. Его лишили пенсиона, гражданства, званий и наград, И он остался не прощенным, как будто в чем-то виноват. Скитался он по разным странам, нуждался, зренье потерял И умер тихо, незаметно в стране, с которой воевал. С тех пор два века прокатилось, но ничего не изменилось. Однако память о жива и в кортиках морских заложена она. У нас в России так всегда, когда кончается беда, Отчизны лучшие сыны родной державе не нужны!!!
Рядом с Сеппом стоял молодой рыбак, почти мальчик. Он улыбался и вдруг кивнул — мне показалось, что мне. Я оглянулся — может, кому другому? Нет, мне. Но я не знал этого рыбака. — Рындин, пойдете с Костылевым на тузике, — услышал я приказание Бочкарева. — Для практики, — добавил с улыбкой командир.
Дмитрий Михайлович Романов, рижский нахимовец (выпуск 1952 г.) на Балтике ловит мину (незадолго до окончания Высшего училища).
Тузик спустили. Я греб, Костылев сидел на корме. Мы направились к мине, круглому темному шару со зловещими рожками, опутанному сетью. Я уже несколько раз ходил с Костылевым к минам. Он был всегда совершенно спокоен: видел на своем веку сотни мин и сам их уничтожил десятки. Тут было дело другое: надо было высвободить сеть. Он провозился — по часам — час, действуя с величайшей осторожностью, методично, спокойно. Наконец, сеть была освобождена. По знаку Костылева ее вытянули на борт шхуны. «Сенявин» взял на буксир шхуну и отошел от нас. Освобожденная мина чуть покачивалась. Привязывая подрывной патрон, Костылев ухватился за темный зловещий шар, усеянный рожками. «А вдруг взорвется?» — подумал я. Признаюсь, меня кинуло в жар. Но Костылев даже погладил мину: «бывай здорова» и поджег шнур. Я стал грести изо всех сил, стараясь как можно скорее убраться подальше. Огонь, словно зверек, медленно полз по шнурку. «Ложись», — сказал Костылев. Мы легли. От взрыва я чуть не оглох. По воде застучали осколки. Я знал, что мы находимся в безопасной зоне, чувствовал, как спокоен Костылев, — и его невозмутимое спокойствие подбадривало меня, хотя сердце и билось .
Когда возвращались на корабль, Костылев бурчал что-то нелестное по адресу наших соседей: «чтоб у них повылазило». Нас встретили приветственными криками с борта шхуны. Молодой рыбак, снова кивнувший мне, снял зюйдвестку, и по плечам его разметались светлые волосы. Теперь я узнал, кто это: это была «Снежная королева», встречавшая с нами Новый год в Ленинграде, Лайне, подруга Хэльми — в высоких непромокаемых сапогах, в брезентовых штанах, в куртке. «Лайне» было выбито и на борту шхуны. И девушка и шхуна носили одно имя — «волна». — Моя племянница, — пояснил председатель колхоза. — Рыбачья кровь. Будь она рыбаком, а не студенткой Тартуского университета, тоже ставила бы мережи не хуже мужчин и давала бы две с половиной нормы! Через час мы вошли в небольшую бухту. На берегу виднелся городок с островерхими башнями, крепостной стеной, с игрушечными разноцветными домиками. В гавани нас уже ждали. Женщины и мужчины стояли на берегу. Полная красивая женщина кинулась на шею Герману Саару. Рыбаки обступили Бочкарева. Его наперебой благодарили за спасение сети. Подошла Лайне: — Ну вот мы и снова встретились с вами, Никита. — Знакомую встретили? — спросил Бочкарев. — Да. — Вы свободны, Рындин, до двадцати двух ноль ноль, — мгновенно разрешил Бочкарев. — О! Спасибо! — воскликнула Лайне. — Прошу посмотреть наш поселок, — предложил Герман Саар, показывая на новые деревянные дома, выкрашенные серой и коричневой краской. — Построен после войны. Новый клуб строим и детские ясли... А тут, — показал он на песчаный холмик у моря, — лежат ваши товарищи моряки, защищавшие наш родной город... Их было несколько человек, а они дрались с сотней гитлеровцев вот здесь, на берегу, на этой самой дороге; это все видела Мета Отто своими глазами. Она носила им воду и перевязывала раны. Видал еще старый Карл Хейн, который погиб в в прошлом году...
Ветер склонял над могилой сосенки и молодые березки, которые тихо звенели. Холмик был заботливо обсажен бордюром из вереска, в банке со свежей водой стояли цветы. На мраморной доске была надпись: «Здесь лежат моряки, погибшие за свободу и независимость Родины». — Помните летописи училища? — спросил меня Бочкарев. — Отделение курсантов осталось в засаде, чтобы задержать мотоколонну гитлеровцев. Курсант, первым открывший огонь из станкового пулемета, осколком мины был смертельно ранен. «Не отступать!» — завещал он, умирая, товарищам. Его сменил другой. Через несколько минут и он был убит. На место отважного пулеметчика сразу встал третий курсант. Его ранило в голову, кровь заливала лицо. Но он стрелял до тех пор, пока пуля не оборвала его жизнь... Они, наши старшие товарищи, лежат здесь, у самого моря... Бочкарев прочел эпитафию на памятнике:
Не плачь! Мы жили жизнью смелой, Умели храбро воевать...
— Хорошо это сказано! А знаете, чьи слова? Алексея Лебедева, курсанта нашего с вами училища. Поэт-моряк, офицер подводного плавания, погиб во время войны...
И Бочкарев снял фуражку... Рыбаки смолили баркасы. Густой дым поднимался к небу. Резко пахло солью, йодом от водорослей, а от сетей развешанных на длинных жердях, несло острым и свежим запахом рыбы. Герман Саар позвал Бочкарева смотреть рыболовный флот. Лайне сказала: — Пойдемте в город, Никита. Я только забегу к тетке Райме, переоденусь. Она забежала в маленький серый домик и через несколько минут вышла в красном, с эстонской вышивкой, платье. — Я здесь живу, — пояснила Лайне, когда мы шли в город. — Мой отец — капитан здешнего порта. Я приехала сюда на каникулы. Я вас сразу узнала, Никита, и вспомнила тот Новый год. Как у вас было весело! И какая у вас чудесная мама! — Она умерла... — Не может быть! Такая молодая, такая жизнерадостная, веселая... Не верится. Вы были один, отца не было с вами? — Нет. — Вот и мой тоже был в море. Мама лежала у окна и ждала его, все надеялась, что увидит в последний раз своего Юхана... А он был тогда в Скагерраке...
Мы медленно шли по берегу. Между соснами, согнутыми морскими , зеленел вереск на дюнах и над древними стенами старой крепости лениво ползли облака. Мы шли по узким улочкам с игрушечными домиками под черепичными крышами, встречали школьников в кепи с блестящими козырьками и школьниц в васильковых беретах — на велосипедах они ехали в школу. Дома на набережной, розовые, голубые, зеленые, увенчанные флюгерами и башенками, смотрелись в прозрачную воду. — Вам приходилось дружить с домами? — спросила Лайне. — Да, — я вспомнил дом на Кировском, перед нашими окнами. я, когда бежал по утрам в школу, даже здоровался с ним. — Они были моими большими приятелями, — продолжала Лайне. — А вот этого, розового, — видите, какой он напыщенный, важный... на нем висел золотой крендель — и тогда он казался еще надменнее — я даже немного боялась, как старого учителя или директора школы. Смешно, правда? Она чуть присела, как школьница: — Здравствуй, старый дядюшка-дом! Силуэты рыболовных судов с их тонкими мачтами, казалось, висели между водой и высоким небом. Розовые паруса скользили по молочной воде. Эх, нет с собой красок! Я встретился взглядом с Лайне. — Правда, жаль? — спросила она. — Очень! — Это называется: художник художника понимает с полуслова! — И даже без слов! — Мои деды и прадеды лежат там, в глубине, и я должна бы бояться моря; но я не боюсь его, а люблю! Зайдемте к моему старику? — предложила она.
Одноэтажный, белый, с широкими окнами дом стоял у самого моря. В саду пахло розами. Небольшой черный пес — его звали — радостно кинулся Лайне под ноги. Мы очутились в большой светлой комнате, до потолка увешанной карандашными эскизами и акварелями Лайне. В окна были видны укрепления, заросшие отцветшей сиренью, сад с гроздьями рябины, море, длинными серыми складками набегавшее на берег. Одна стена комнаты была занята мозаикой — тоже работы Лайне, изображавшей певческий праздник. Девушки вели хоровод, старик подыгрывал им на гуслях. — Очень рад видеть гостя, — радушно поздоровался со мной отец Лайне, капитан порта. Светлые вьющиеся волосы его были откинуты назад, глаза синели из-под густых бровей, особенно светлых на темно-коричневой коже, выдубленной морскими ветрами. Юхан Саар выглядел молодым человеком; о его настоящем возрасте напоминали взрослая дочь и едва приметная седина. — Никита, простите, я накормлю своего старика, — оказала Лайне, — Юхан Саар, будем пить кофе? — Крепкий, надеюсь? — Крепче спирта! — и она убежала в маленькую кухоньку за стеной. Мы разговорились. Юхан Саар перевидал на своем веку сотни городов и портов. И о каждом городе у него осталось маленькое вещественное воспоминание — трубка была куплена в Роттердаме, кожаный кисет — в Бергене, портсигар — в Лондоне...
— Ни один город не произвел на меня более отталкивающего впечатления, чем , — говорил Саар. — Рядом с людьми в теплых шубах я видел множество безработных, дрожавших от зимнего холода. Они, кашляя, бродили в тумане, под холодным дождем, в одних пиджаках, без пальто; им некуда было приткнуться... Вы можете представить себе в нашей стране моряка, лишенного моря и хлеба? А там я их видел множество, они ютились в ночлежках... Я видел их и в буржуазной Эстонии. Только в море в те дни я чувствовал себя человеком... — Ты всегда любил свое море больше меня, Юхан Саар! — воскликнула, возвращаясь с кофейником, Лайне. — Если хочешь — даже больше тебя, Лайне Саар! Я испытал все штормы чуть не во всех океанах! Я в море вырос, возмужал в нем, состарился и даже сейчас, когда больше не хожу в плавания, могу жить только морем: встречать корабли, провожать их, желать капитанам счастливого перехода... Девчонки никогда не поймут моряка, — притворно уничтожающе взглянул он на дочь. — Им всегда кажется, что моряк только и думает в море — о береге. Неверно! Сердце моряка крепко пришвартовано к морю. Оторви моряка от воды — и он зачахнет, заболеет, умрет... — А ты не преувеличиваешь, Юхан Саар? Я что-то не слышала о такой смертельной болезни... — Эту болезнь, Лайне Саар, не просветишь рентгеном. Любовь к морю, вот как она называется! Твой друг еще слишком молод для подобной любви. — Я? Я по-настоящему счастлив бываю лишь в плавании! — Вот это сказано моряком! — похвалил Юхан Саар. Потом Лайне показала мне свои работы: «Рыбаки ставят сети», «В бурю», «Жены ждут рыбаков»...
— Тетя Райма, бывало, проглядит все глаза, ожидая своего Германа, — говорила Лайне. — А вам не хочется стать художником? — Я хочу быть врачом, — сказала она, поглядев мне в глаза. — А что касается этого, — показала на акварели, — то ведь профессор Филатов, знаменитый глазник, тоже занимается этим в свободное время... Вы тоже моряк и художник, и одно не мешает другому. И ведь, правда, приятно сознание, что ты спас людей от опасности и от гибели? Вот как сегодня вы, моряки... Она говорила, что хочет дожить до тех дней, когда человеческий разум победит все болезни и излечить рак или туберкулез будет так же легко, как сейчас грипп. Что хочет дожить до тех дней, — голос ее зазвенел, — когда ребятишки не будут умирать от скарлатины и дифтерита, когда жизнь человека можно будет продлить на долгие годы и побороть старость и дряхлость... С сожалением я взглянул на часы. Пора было уходить. Я стал прощаться. Юхан Саар сказал что-то дочери по-эстонски. — До свидания! — сказала она, пожимая мне руку. — Счастливого плавания! Так всегда говорили мы с мамой отцу... Вы понравились моему старику. Он сказал, что у вас морская душа... Теперь уж я встречу вас в лейтенантских погонах! А мы с Хэльми будем врачами! «Хорошая девушка, — думал я, подходя к кораблю. — У нее наш «сердцеед» Боря Алехин не имел бы успеха!»
* * *
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
