19 января сего года я написала пост на блог под заголовком « Живет же человек такой на свете…» о легендарном подводнике , Герое Советского Союза ,контр-адмирале Вадиме Леонидовиче Березовском. Написала о том, что он оставил незримый след в моей душе не только потому, что он из плеяды офицеров, которые прославили Флот и наше Отечество. Человек этот из тех, у кого есть честь и гордость. Смелость и прямота. Благородство и высокая нравственность. Воля и крепкая вера. Душевная чистота и честность. Умение отвечать за свои слова и решения. Брать на себя ответственность. Готовность сопереживать и поддерживать…. Человек этот из тех, кто источают особый свет… И это мнение не только мое… Помню один комментарий на его книгу « Держать глубину. Флотские были « : « Золотой был у нас командир ! Очень благодарны ему. « Слуга –царю, отец – солдатам ! « ВСЕ по-флотски коротко и понятно без лишних слов. 8 апреля сего года Вадима Леонидовича Березовского не стало. На небосклоне закатилась еще одна яркая звездочка. Погас какой-то еще один огонек… От такой потери плачет даже сердце… И веришь, что душа этого человека упокоится с миром. Его будут помнить все, кто встретил его на своем пути, на службе или в жизни, узнал его по книгам. Его будут помнить, потому что оставил добрый след во времени , истории и на земле ! СВЕТЛАЯ ПАМЯТЬ вам, Вадим Леонидович !
Родился в северной столице и офицером флота стал. Он жил, любил, служил, учился, отважно в море воевал. Министром став морским и адмиралом, полезных сделал много дел. Ввел службу медицинскую на флоте, всех моряков переодел, Создал систему обученья, в походы корабли послал, Ремонтной базой занимался, боеготовность повышал, Матроса каждого ценил, рукоприкладство запретил. Боролся смело с казнокрадством, чем много недругов нажил. Когда ж война пришла в Россию, на сухопутный фронт отбыл. Его поставили Главкомом и дали армию ему, Которой вместе с остальными он должен был закрыть Березину, Но преданный и без подмоги Березину не перекрыл, Зато в сраженье Березинском Наполеона разгромил. И вот за это адмиралу досталась горькая судьба, Его назначили виновным и оболгали навсегда. Он был умелым полководцем, но сплетников не победил, Был вынужден свой дом покинуть и на чужбину угодил. Его лишили пенсиона, гражданства, званий и наград, И он остался не прощенным, как будто в чем-то виноват. Скитался он по разным странам, нуждался, зренье потерял И умер тихо, незаметно в стране, с которой воевал. С тех пор два века прокатилось, но ничего не изменилось. Однако память о жива и в кортиках морских заложена она. У нас в России так всегда, когда кончается беда, Отчизны лучшие сыны родной державе не нужны!!!
Рядом с Сеппом стоял молодой рыбак, почти мальчик. Он улыбался и вдруг кивнул — мне показалось, что мне. Я оглянулся — может, кому другому? Нет, мне. Но я не знал этого рыбака. — Рындин, пойдете с Костылевым на тузике, — услышал я приказание Бочкарева. — Для практики, — добавил с улыбкой командир.
Дмитрий Михайлович Романов, рижский нахимовец (выпуск 1952 г.) на Балтике ловит мину (незадолго до окончания Высшего училища).
Тузик спустили. Я греб, Костылев сидел на корме. Мы направились к мине, круглому темному шару со зловещими рожками, опутанному сетью. Я уже несколько раз ходил с Костылевым к минам. Он был всегда совершенно спокоен: видел на своем веку сотни мин и сам их уничтожил десятки. Тут было дело другое: надо было высвободить сеть. Он провозился — по часам — час, действуя с величайшей осторожностью, методично, спокойно. Наконец, сеть была освобождена. По знаку Костылева ее вытянули на борт шхуны. «Сенявин» взял на буксир шхуну и отошел от нас. Освобожденная мина чуть покачивалась. Привязывая подрывной патрон, Костылев ухватился за темный зловещий шар, усеянный рожками. «А вдруг взорвется?» — подумал я. Признаюсь, меня кинуло в жар. Но Костылев даже погладил мину: «бывай здорова» и поджег шнур. Я стал грести изо всех сил, стараясь как можно скорее убраться подальше. Огонь, словно зверек, медленно полз по шнурку. «Ложись», — сказал Костылев. Мы легли. От взрыва я чуть не оглох. По воде застучали осколки. Я знал, что мы находимся в безопасной зоне, чувствовал, как спокоен Костылев, — и его невозмутимое спокойствие подбадривало меня, хотя сердце и билось .
Когда возвращались на корабль, Костылев бурчал что-то нелестное по адресу наших соседей: «чтоб у них повылазило». Нас встретили приветственными криками с борта шхуны. Молодой рыбак, снова кивнувший мне, снял зюйдвестку, и по плечам его разметались светлые волосы. Теперь я узнал, кто это: это была «Снежная королева», встречавшая с нами Новый год в Ленинграде, Лайне, подруга Хэльми — в высоких непромокаемых сапогах, в брезентовых штанах, в куртке. «Лайне» было выбито и на борту шхуны. И девушка и шхуна носили одно имя — «волна». — Моя племянница, — пояснил председатель колхоза. — Рыбачья кровь. Будь она рыбаком, а не студенткой Тартуского университета, тоже ставила бы мережи не хуже мужчин и давала бы две с половиной нормы! Через час мы вошли в небольшую бухту. На берегу виднелся городок с островерхими башнями, крепостной стеной, с игрушечными разноцветными домиками. В гавани нас уже ждали. Женщины и мужчины стояли на берегу. Полная красивая женщина кинулась на шею Герману Саару. Рыбаки обступили Бочкарева. Его наперебой благодарили за спасение сети. Подошла Лайне: — Ну вот мы и снова встретились с вами, Никита. — Знакомую встретили? — спросил Бочкарев. — Да. — Вы свободны, Рындин, до двадцати двух ноль ноль, — мгновенно разрешил Бочкарев. — О! Спасибо! — воскликнула Лайне. — Прошу посмотреть наш поселок, — предложил Герман Саар, показывая на новые деревянные дома, выкрашенные серой и коричневой краской. — Построен после войны. Новый клуб строим и детские ясли... А тут, — показал он на песчаный холмик у моря, — лежат ваши товарищи моряки, защищавшие наш родной город... Их было несколько человек, а они дрались с сотней гитлеровцев вот здесь, на берегу, на этой самой дороге; это все видела Мета Отто своими глазами. Она носила им воду и перевязывала раны. Видал еще старый Карл Хейн, который погиб в в прошлом году...
Ветер склонял над могилой сосенки и молодые березки, которые тихо звенели. Холмик был заботливо обсажен бордюром из вереска, в банке со свежей водой стояли цветы. На мраморной доске была надпись: «Здесь лежат моряки, погибшие за свободу и независимость Родины». — Помните летописи училища? — спросил меня Бочкарев. — Отделение курсантов осталось в засаде, чтобы задержать мотоколонну гитлеровцев. Курсант, первым открывший огонь из станкового пулемета, осколком мины был смертельно ранен. «Не отступать!» — завещал он, умирая, товарищам. Его сменил другой. Через несколько минут и он был убит. На место отважного пулеметчика сразу встал третий курсант. Его ранило в голову, кровь заливала лицо. Но он стрелял до тех пор, пока пуля не оборвала его жизнь... Они, наши старшие товарищи, лежат здесь, у самого моря... Бочкарев прочел эпитафию на памятнике:
Не плачь! Мы жили жизнью смелой, Умели храбро воевать...
— Хорошо это сказано! А знаете, чьи слова? Алексея Лебедева, курсанта нашего с вами училища. Поэт-моряк, офицер подводного плавания, погиб во время войны...
И Бочкарев снял фуражку... Рыбаки смолили баркасы. Густой дым поднимался к небу. Резко пахло солью, йодом от водорослей, а от сетей развешанных на длинных жердях, несло острым и свежим запахом рыбы. Герман Саар позвал Бочкарева смотреть рыболовный флот. Лайне сказала: — Пойдемте в город, Никита. Я только забегу к тетке Райме, переоденусь. Она забежала в маленький серый домик и через несколько минут вышла в красном, с эстонской вышивкой, платье. — Я здесь живу, — пояснила Лайне, когда мы шли в город. — Мой отец — капитан здешнего порта. Я приехала сюда на каникулы. Я вас сразу узнала, Никита, и вспомнила тот Новый год. Как у вас было весело! И какая у вас чудесная мама! — Она умерла... — Не может быть! Такая молодая, такая жизнерадостная, веселая... Не верится. Вы были один, отца не было с вами? — Нет. — Вот и мой тоже был в море. Мама лежала у окна и ждала его, все надеялась, что увидит в последний раз своего Юхана... А он был тогда в Скагерраке...
Мы медленно шли по берегу. Между соснами, согнутыми морскими , зеленел вереск на дюнах и над древними стенами старой крепости лениво ползли облака. Мы шли по узким улочкам с игрушечными домиками под черепичными крышами, встречали школьников в кепи с блестящими козырьками и школьниц в васильковых беретах — на велосипедах они ехали в школу. Дома на набережной, розовые, голубые, зеленые, увенчанные флюгерами и башенками, смотрелись в прозрачную воду. — Вам приходилось дружить с домами? — спросила Лайне. — Да, — я вспомнил дом на Кировском, перед нашими окнами. я, когда бежал по утрам в школу, даже здоровался с ним. — Они были моими большими приятелями, — продолжала Лайне. — А вот этого, розового, — видите, какой он напыщенный, важный... на нем висел золотой крендель — и тогда он казался еще надменнее — я даже немного боялась, как старого учителя или директора школы. Смешно, правда? Она чуть присела, как школьница: — Здравствуй, старый дядюшка-дом! Силуэты рыболовных судов с их тонкими мачтами, казалось, висели между водой и высоким небом. Розовые паруса скользили по молочной воде. Эх, нет с собой красок! Я встретился взглядом с Лайне. — Правда, жаль? — спросила она. — Очень! — Это называется: художник художника понимает с полуслова! — И даже без слов! — Мои деды и прадеды лежат там, в глубине, и я должна бы бояться моря; но я не боюсь его, а люблю! Зайдемте к моему старику? — предложила она.
Одноэтажный, белый, с широкими окнами дом стоял у самого моря. В саду пахло розами. Небольшой черный пес — его звали — радостно кинулся Лайне под ноги. Мы очутились в большой светлой комнате, до потолка увешанной карандашными эскизами и акварелями Лайне. В окна были видны укрепления, заросшие отцветшей сиренью, сад с гроздьями рябины, море, длинными серыми складками набегавшее на берег. Одна стена комнаты была занята мозаикой — тоже работы Лайне, изображавшей певческий праздник. Девушки вели хоровод, старик подыгрывал им на гуслях. — Очень рад видеть гостя, — радушно поздоровался со мной отец Лайне, капитан порта. Светлые вьющиеся волосы его были откинуты назад, глаза синели из-под густых бровей, особенно светлых на темно-коричневой коже, выдубленной морскими ветрами. Юхан Саар выглядел молодым человеком; о его настоящем возрасте напоминали взрослая дочь и едва приметная седина. — Никита, простите, я накормлю своего старика, — оказала Лайне, — Юхан Саар, будем пить кофе? — Крепкий, надеюсь? — Крепче спирта! — и она убежала в маленькую кухоньку за стеной. Мы разговорились. Юхан Саар перевидал на своем веку сотни городов и портов. И о каждом городе у него осталось маленькое вещественное воспоминание — трубка была куплена в Роттердаме, кожаный кисет — в Бергене, портсигар — в Лондоне...
— Ни один город не произвел на меня более отталкивающего впечатления, чем , — говорил Саар. — Рядом с людьми в теплых шубах я видел множество безработных, дрожавших от зимнего холода. Они, кашляя, бродили в тумане, под холодным дождем, в одних пиджаках, без пальто; им некуда было приткнуться... Вы можете представить себе в нашей стране моряка, лишенного моря и хлеба? А там я их видел множество, они ютились в ночлежках... Я видел их и в буржуазной Эстонии. Только в море в те дни я чувствовал себя человеком... — Ты всегда любил свое море больше меня, Юхан Саар! — воскликнула, возвращаясь с кофейником, Лайне. — Если хочешь — даже больше тебя, Лайне Саар! Я испытал все штормы чуть не во всех океанах! Я в море вырос, возмужал в нем, состарился и даже сейчас, когда больше не хожу в плавания, могу жить только морем: встречать корабли, провожать их, желать капитанам счастливого перехода... Девчонки никогда не поймут моряка, — притворно уничтожающе взглянул он на дочь. — Им всегда кажется, что моряк только и думает в море — о береге. Неверно! Сердце моряка крепко пришвартовано к морю. Оторви моряка от воды — и он зачахнет, заболеет, умрет... — А ты не преувеличиваешь, Юхан Саар? Я что-то не слышала о такой смертельной болезни... — Эту болезнь, Лайне Саар, не просветишь рентгеном. Любовь к морю, вот как она называется! Твой друг еще слишком молод для подобной любви. — Я? Я по-настоящему счастлив бываю лишь в плавании! — Вот это сказано моряком! — похвалил Юхан Саар. Потом Лайне показала мне свои работы: «Рыбаки ставят сети», «В бурю», «Жены ждут рыбаков»...
— Тетя Райма, бывало, проглядит все глаза, ожидая своего Германа, — говорила Лайне. — А вам не хочется стать художником? — Я хочу быть врачом, — сказала она, поглядев мне в глаза. — А что касается этого, — показала на акварели, — то ведь профессор Филатов, знаменитый глазник, тоже занимается этим в свободное время... Вы тоже моряк и художник, и одно не мешает другому. И ведь, правда, приятно сознание, что ты спас людей от опасности и от гибели? Вот как сегодня вы, моряки... Она говорила, что хочет дожить до тех дней, когда человеческий разум победит все болезни и излечить рак или туберкулез будет так же легко, как сейчас грипп. Что хочет дожить до тех дней, — голос ее зазвенел, — когда ребятишки не будут умирать от скарлатины и дифтерита, когда жизнь человека можно будет продлить на долгие годы и побороть старость и дряхлость... С сожалением я взглянул на часы. Пора было уходить. Я стал прощаться. Юхан Саар сказал что-то дочери по-эстонски. — До свидания! — сказала она, пожимая мне руку. — Счастливого плавания! Так всегда говорили мы с мамой отцу... Вы понравились моему старику. Он сказал, что у вас морская душа... Теперь уж я встречу вас в лейтенантских погонах! А мы с Хэльми будем врачами! «Хорошая девушка, — думал я, подходя к кораблю. — У нее наш «сердцеед» Боря Алехин не имел бы успеха!»
* * *
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
В тот год с этой задачей мне не повезло. Последними из экипажа, уже перед самым ужином, упражнение выполняем мы — я, Юра Павлов и Артоха. Помогая друг другу, облачились в легководолазные костюмы, зажгутовались, надели и включились в аппараты ИДА-51, в правой руке гаечный ключ. Задняя крышка ТА открыта. По команде инструктора лезем ползком в аппарат, первый Юра, за ним я, замыкает Артоха. Теснота! Аппарат под торпеду 533 мм. Мне тесно, а Артохе вообще впритирку! Один удар гаечным ключом инструктора по трубе ТА — вопрос: «Как себя чувствуете?». Отвечаем по очереди одним ударом ключа: «Чувствуем себя хорошо». Два удара инструктора: «Заполняю ТА водой». Отвечаем по очереди «Заполняй». Пошла вода... Резина костюма липнет к голому телу, чувствуется плотность воды, лучше слышится звук дыхания товарищей в дыхательные мешки ИДА... И вдруг дробь ударов ключом по трубе! Кому-то впереди плохо! Скрежет открываемой аварийно задней крышки ТА... Один за одним с потоком воды вылетаем из ТА! Куча мала! Получаю удар чьей-то ногой в пах! Мать-перемать инструктора... Выключились из ИДА, разбор... Оказывается Юра каким-то образом потерял загубник. Лезем в торпедный аппарат по новой. Теперь первый Артоха, я за ним, Юра последний. Продвигаюсь вперед, левая рука вытянута вперед... Касаюсь ноги Артохи — стоп! Ближе нельзя!
Аппарат заполнен водой. Один удар: «Как себя чувствуете?». Отвечаем по очереди одним ударом. Три удара инструктора: «Сравниваю давление, открываю переднюю крышку!», репетуем тремя ударами... Скрежет, в трубе становится светлее (ясно — крышка медленно открывается)... Вдруг БАЦ! Получаю удар по голове, загубник вылетает, шлем съехал набок... Верчу башкой — пытаюсь поймать загубник и даю дробь ключом по трубе... Задняя крышка опять открыта, и теперь с большим потоком воды (ящик снаружи помните?) и с большим ускорением мы опять влетаем в отсек! Копчиком сильно ударяюсь о стальное ребро жесткости кормовой переборки, Артоха на мне. Кто-то еще стонет. Опять мать-перемать инструктора... «Все, хватит! Из-за вас без ужина останешься... Раздевайтесь! Черт с вами, зачет!». Пока раздеваемся, разбор. Оказывается, Арнольд, когда дополз до передней крышки, сгруппировался, т. е. поджал ноги, чтобы быть готовым выползать, когда откроют переднюю крышку, но в момент открытия крышки свело ногу, и он ее резко вытянул, врезав мне по голове, а дальше все «на автомате». Хохма! Посмеялись и бегом на камбуз ужинать.
СНАЙПЕРСКИЙ ВЫСТРЕЛ...
Юра Павлов отличался еще одним качеством. Он страшно не любил проявлять инициативу в служебной деятельности, но исполнитель был пунктуальный. С этой его особенностью связана еще одна история, непреднамеренная. Наверно, это единственный в военно-морской практике случай. Впрочем, мы, т. е. торпедисты лодки, тогда все «прокололись».
Началось все с обычной операции по снятию волнорезных щитов верхних торпедных аппаратов. Перед ледоставом, чтобы не помять и предотвратить заклинку передних крышек ТА, их обычно снимают. Так сделали и мы в зиму 1957/1958 года. Одна беда, палец, которым через проушины соединялся щит с рычагом передней крышки правого ТА, никак не вышибался. И так, и сяк — все никак! Пальчик, надо вам сказать, диаметром порядка 50—60 мм и длина миллиметров 250—300, а сверху «шляпка» большего диаметра. Так что вышибать его надо было снизу вверх, снизу вверх... А он все никак! Уже ночь наступила, а утром выход в море. В бухте и на выходе из пролива Босфор Восточный лед. Что делать? Мичман Путов, старшина команды торпедистов, предложил «шляпку» спилить, палец продавить вниз домкратом. А что? Идея! Правда, на рычаге и сама крышка висит, этим же пальцем держится, но в закрытом положении рычаг прижимает, плюс забортное давление.., а торпедные стрельбы только весной, палец восстановим. Командир утвердил, так и сделали. В море сходили, вернулись, пальцы, на всякий случай два, заказал в мехмастерской. А через некоторое время ушел в отпуск. Перед отпуском, учитывая означенную выше особенность Павлова, накатал ему на рулонной бумаге от самописца целую грамоту, пунктиков на шестьдесят с гаком. Где-то посрединке пунктик: «Не забыть про пальцы. Взять из мехмастерской».
Возвратившись из отпуска, а отпуска были длинными, с учетом проезда на Запад по — месяца два, проверяю. Почти все выполнено, злополучный пунктик в том числе, но он затерялся среди многих зачеркнутых строк, так как основное внимание уделил несделанному... Время идет, ходим в море, стреляем... Все в норме. Волнорезные щиты ставить не торопимся, предстоит докование, там поставим. Но док все оттягивают и оттягивают. И вот очередная торпедная стрельба на флотских учениях. В море развернули несколько лодок. Мы в последней позиции. Корабль-цель, эсминец, маневрирует в заданной полосе оперативным и противолодочным зигзагом. Береговой командный пункт радиокомандами смещает позиции, а в них подводные лодки, на выявленный разведкой курс «противника». Ведем поиск «противника» в своей позиции в подводном положении под перископом. Из-под воды «торчат», кроме перископов, радиоантенна и поисковый радиолокационный приемник. Радисты периодически принимают радиограммы с командами на смещение подводных лодок, развернутых в других позициях. Одна получила команду, вторая.., третья.., а нам все нет. Забыли, что ли?.. За обедом в кают-компании только и разговоры о том, что нас забыли. Всем уже давали по несколько команд на смещение, а нам все нет. После обеда мне заступать на вахту. Поднимаюсь из-за стола, и черт меня дернул брякнуть: — Вот сейчас встану к перископу, и будет атака. — Да, сейчас... Все уже, время прошло, «он» уже должен был проскочить! Прошляпили операторы! — Поживем — увидим... Товарищ командир, предлагаю лечь на курс для выхода на внешнюю кромку позиции, судя по радиограммам, «он» идет все-таки южнее нас. — Хорошо, ложись и ход увеличь до среднего. Атаки для нас, наверно, уже не будет, всплывем, зарядимся. Встал в боевой рубке к перископу. От среднего хода перископ сильно вибрирует. День ясный, безоблачный, солнце почти в зените. Море 1-2 балла, горизонт виден нечетко, от прогретой солнцем поверхности моря раздваивается. Примерно через полчаса на курсовом 40" левого борта замечаю размытые световой рефракцией верхние конструкции фок-мачты эсминца. Секунду-другую соображаю: мираж или действительно вижу? Так, яснее становится видна радиолокационная антенна... Точно «он»! Хотя акустики цель не слышат. Лето, рефракция звуковых лучей отрицательная... Надо сближаться. — Центральный, доложить командиру «вижу цель»!
Через минуту запрашиваю: — Ну что? — Доложено. Да, он тут, в «заведении»... — Ясно. А что говорит? — Говорит «действуй». — Ясно. Боевая тревога! Торпедная атака! Торпедный аппарат №... к выстрелу приготовить! Опустить выдвижные! Оба мотора вперед полный! Надо торопиться, курсовой цели на глаз большой, видимо, мы находимся у границы критического курсового угла, можем не достать. Наконец, в центральном и командир, и старпом поверили, что это не розыгрыш(!). Разворачивается весь расчет ГКП... Бегу к себе в первый отсек. Пробегая второй, слышу доклад мичмана Путова: «Центральный, торпедный аппарат №... к выстрелу готов». Я в отсеке, тут уже напряженная тишина, все на своих местах. — Ну, как тут? — Все нормально. Только вот квадрат на клапане выравнивания давления с забортным сорвался... — Ну?.. — Открытием передней крышки вручную потихоньку сравняли... — На глубине-то?! — Ничего... Нормально... Гидравликой дожали! — Надо было сравнять через цистерну кольцевого зазора. — Все нормально, командир...
Вот и команда: « — товсь!», контрольный замер, отсчет «Омеги»... И, наконец, «Аппарат — ПЛИ!» Торпеда вышла. Всплыли. При торпедных стрельбах после всплытия первая забота подводников — где торпеда? Продулась или нет, видит ли ее корабль-цель или торпедолов? Если не видят, то все «присутствующие» включаются в поиск. Вопросов эсминцу задавать не пришлось, только вышли на радиосвязь с ним по ЗАС, командир эсминца с использованием ненормативной лексики «накатил» на нас. Оказывается, торпеда шла почти по поверхности ему точно в правый борт под первую трубу! Торпеду наблюдатели заметили достаточно поздно, и эсминец еле-еле увернулся, развив самый полный ход. Торпеда пересекла под кормой кильватерный след, выдала фонтан, и наблюдатели потеряли ее из вида, так как эсминец хотя и застопорил ход, но по инерции прошел еще пять-шесть кабельтовых. Большой катер-торпедолов, который шел с левого борта эсминца тоже 18-узловым ходом, изображая заодно охранение, торпеду не видел. Потеря торпеды — ЧП! Эсминец, лодка, катер-торпедолов построились в строй фронта и начали длительный поиск торпеды в огромном квадрате вдоль и поперек. Через некоторое время прилетел американский патрульный противолодочный самолет «Нептун», легко понял, чем мы занимаемся, точно по «коробочке» несколько раз облетел район поиска, подлетел на бреющем к нам, прошел вдоль борта чуть выше нашей рубки. Через фонарь хорошо было видно загорелое лицо летчика. Он отрицательно покачал головой, развел руками, мол, все осмотрел, «ее» нет. Да и нам давно было ясно, что торпеда утонула, но уж таковы требования инструкции по поиску утерянной торпеды, пока дважды не покроешь район поисковыми галсами — ищи. В конце концов донесли на КП флота о безуспешных результатах поиска, получили команду возвращаться в базу. Да, но почему-то не в родную бухту Улисс, а в залив Стрелок, в пункт базирования другой бригады нашей эскадры подводных лодок. Это был сюрприз! Оказывается, прямо с моря идем в док, докование в точке маневренного противоатомного рассредоточения в плавдоке в бухте Чажма. Вот так клюква! А у нас с собой, мягко говоря, только зубная щетка! Ни смены белья, ни... Да что там о себе... При уходе в док с собой надо тащить целый аттестат различных видов снабжения, шхиперского, технического и т. п. Волнорезные щиты торпедных аппаратов — и те на стенке в Улиссе! Перед выходом в море об этой перспективе никто ни гу-гу... Вклад технического у правления в общий замысел учения?!
Но об этом потом, а пока надо разобраться с вероятной причиной ненормального хода торпеды и ее потопления. На борту присутствовал флагманский минер эскадры. Он уже начал писать акт с обоснованием причин: во-первых, обрыв тяги золотничка рулевой машинки горизонтальных рулей... и т. д., а потому ход по поверхности, во-вторых, не сработала нормально система продувания ПЗО (практическое зарядное отделение), а потому не допродулась... и утонула! А атака успешна! Еще бы, точно в борт с предельной дистанции! Так всегда стрелял Калашников, не подводить же его! Да, но почему не осушается торпедный аппарат? Пока производили поиск торпеды я был на мостике, стоял вахтенным офицером, и несколько раз об этом запрашивал первый отсек. Мичман Путов давал уклончивые ответы: сначала «Осушаем...», потом «Еще не осушили...», потом «Не осушается.., наверно, уплотняющая резинка передней крышки задралась.., давно в доке не были и т. п.». Ладно, разберемся. Пришли в залив Стрелок, ошвартовались кормой к берегу для выгрузки кормовых торпед береговой лебедкой. Командир с флагмином ушли в штаб «докладать». Сошли на пирс, иду смотреть, что мешает закрыть переднюю крышку... Ба... Крышки нет!.. На мостике замечаю Павлова, мичман Путов тоже уже спешит по сходне, смотрит в мою сторону... — Павлов! Где пальцы?.. — ..? Путов уже рядом. Потерянно смотрит в нишу торпедного аппарата... — Путов, где пальцы? Молчит. Наконец, отвечает: — В отсеке. В бортовом рундуке, еще зимой заложил, когда готовы были... Теперь ясно, почему же торпеда шла по поверхности и утонула: удар при выстреле о крышку, смяла и пробила снизу оживальную часть ПЗО. Сорвался с места, бегу в штаб. Надо предупредить командира и флагмина, иначе сделают ложный доклад. Поздно, идут уже навстречу. Дело было громкое... «Фитиль» от комфлота! Вытаскивали два года! Еще бы — выстрел снайперский, но... !
Да, вот бы во фразе того злополучного «пунктика» добавить: «...и поставить на место». Тогда бы «пунктик» не был бы вычеркнут!.. Но в истории сослагательных наклонений нет! Итак, кого винить?.. Себя!
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
«В войну с белофиннами здесь была уничтожена первая мина». Рисунок: взрывается мина... Короткий рассказ: «Мы вышли к финскому побережью. Мы знали, что мины расставлены белофиннами не в шахматном порядке, а причудливым узором. Наш корабль упорно искал первую мину. Стихли шутки и разговоры. Ведь мы все были молоды и ни разу не плавали на минных полях. Крак! Раздался характерный звук. С непривычки можно было подумать, что кто-то стукнул в киль корабля. От оглушительного взрыва задребезжала в каютах посуда...» «После финской войны очищали воды Балтики от минных полей». «Сенявин» непрестанно ходил над смертью и спасал от гибели корабли... 22 июня 1941 года в «Истории» записана матросская клятва: «В грядущих боях не посрамим чести своего корабля, драться будем с врагом, не щадя своей крови и жизни». Моряки не бросали своих слов на ветер. Старшина-художник Лутохин зарисовал бой «Сенявина» с тремя самолетами. Потом — бой с подводной лодкой врага, конвой транспортов. Спасение людей с потопленного вражеской авиацией транспорта; подпись: «Погода была свежая, ветер достигал восьми баллов. Вдруг сильный взрыв за кормой подбросил корабль. Мина! Корабль наш уцелел и дошел до места... Сто пятьдесят две человеческие жизни спасли «сенявинцы» в этот день». Сто пятьдесят две человеческие жизни! С какой благодарностью эти люди, их матери, жены и дети вспоминают и теперь отважных «сенявинцев»!
«Поход на Ханко». В те дни поход в осажденный Гангут был героическим . «Переход Таллин — Кронштадт». Это был переход, где на каждом шагу корабли сторожила смерть; «юнкерсы» бомбили их непрерывно. Далее была описана история гибели корабля и его воскрешение. «Восстановленный корабль снова идет на траление». И, наконец, боевые будни: «После победы над Гитлером — расчищаем морские пути». Под рисунками — короткие, лаконичные рассказы, маленькие трагедии: «Однажды мы вдруг не смогли сдвинуться с места. Напрасно давали самый полный. Стояли на месте. Тогда машины прекратили работу. Стали осторожно вытягивать трал. Под кормой обнаружили мину». «На винт намотался трос. Краснофлотец Стороженко спустился в ледяную воду и пробыл в ней час. Он освободил винт». «Мину выбросило на берег, в рабочий поселок. Мы ее уничтожили». — А кто же напишет портреты классных специалистов? — показал я на пустое место под законченной Костылевым подписью. — Кок не умеет, вы говорите? Бочкарев похлопал меня по плечу: — Ну, разумеется, вы! Так я сразу вошел в коллектив «Сенявина».
* * *
Славные ребята, с которыми мне удалось подружиться, гордились тем, что их корабль носит имя прославленного русского адмирала. И портрет Дмитрия Николаевича Сенявина в адмиральских эполетах висел на почетном месте. Боцман Костылев, очевидно польщенный тем, что я написал его портрет (кстати, очень удавшийся), взял надо мной шефство и начал знакомить с маленьким кораблем. Я стал прилежным учеником, а Костылев — терпеливым учителем. Я не стеснялся задавать ему десятки вопросов и шаг за шагом осваивал и технику, и оружие, и топливную систему. Я изучал средства борьбы за живучесть и вскоре знал, как свои пять пальцев, все входы и выходы на корабле, сам быстро и ловко задраивал люки, горловины и двери. Костылев был участником многих боев — об этом говорили ленточки полученных им орденов и медалей. Он рассказывал, что, демобилизовавшись после войны и уехав на родину, никак не мог к сухопутью привыкнуть и, добившись возвращения на флот, вернулся на свой корабль. Никого из прежних товарищей он не застал и стал воспитывать молодежь.
Боевая работа тральщиков продолжается и после войны. «Сенявин», как и другие корабли его типа, все время бороздил море, постоянно подвергался опасности. Костылев был отличным минером, — специальность, требующая больших знаний. Он рассказывал молодежи, что первая в мире мина была изобретена русскими учеными. Он учил, как бороться с минами контактными, гальваноударными, ударно-механическими, антенными, которые взрываются, едва корабль днищем коснется антенны, рассказывал о магнитных, акустических и магнитно-акустических минах, которые взрываются под действием звуковых волн. О минах, подобно медузам, плавающих в глубине и подстерегающих свою жертву. Чтобы бороться с ними, существовали и сам Костылев, и матросы-минеры, и «Сенявин». Насчет последней, уничтоженной «Сенявиным» мины у Костылева было особое мнение: он сильно подозревал, что мина попала в рыбачью сеть неспроста: «уж больно новехонький у нее был, знаете, вид». И боцман крепким морским словечком поминал соседей. Помня совет Бочкарева, я не стеснялся: спрашивал. И Костылев и матросы охотно отвечали. Каждый знакомил со своим хозяйством. Матросы недолго служили на флоте, но уже стали настоящими моряками. И когда они говорили другим — «мы — «сенявинцы», — это не казалось хвастовством: корабль был на отличном счету. Через несколько дней после прихода моего на «Сенявин» мы вышли в море. Видимость была плохая, небо затянулось серым» тучами, все слилось в один непрерывный, сплошной серый тон. Сильно качало. И тем не менее я чувствовал себя великолепно: наконец-то я стою на мостике боевого корабля рядом с командиром, и жизнерадостный помощник его лейтенант Щенников посвящает меня во все тайны своего искусства. Меня удивило, что ни одного матроса не укачало. — Тренируем голубчиков, приучаем их к морю, — ответил весело Щенников. Я наблюдал за работой матросов. Вот рулевой Сальников — он исполняет приказы со скоростью и точностью автомата. Он сросся со штурвалом — не оторвет никакая качка. Но он не автомат. Я знал, что он говорун и веселый малый, от рассказов которого его товарищи покатываются со смеху. А сигнальщики Сиротеев и Шаликов, всматривающиеся в серую, все сгущающуюся мглу, — само внимание, сама устремленность вперед. Они — глаза корабля... Один из них — Сиротеев докладывает, что видит судно. Я ничего не вижу, но командир уже отдает приказание, рулевой перекладывает руль — и вскоре мимо нас проползает огромная черная тень... — Благодарю за отличное несение вахты, — четко, разделяя слова, говорит Бочкарев сигнальщику.
Когда мы в порт, я высказал свое восхищение рулевым и сигнальщиком. — Э-э, батенька, с ними надо пуд соли съесть, чтобы моряками их сделать. Вот вы, скажем, нахимовец, сын моряка, с детства дружите с морем, а я, скажем, с детства Гончаровым и Станюковичем увлекался в своей Костроме. А вот они пришли все по призыву, — он кивнул на сигнальщиков, всматривавшихся в наступавшую мглу, и отдал приказ рулевому, получив четкий ответ: «Есть, так держать», — и, скажем, ни Сиротеев, ни Сальников не только с детства — до самого призыва моря не видели. И «Фрегат Палладу» никто из них не читал, а может быть, даже и Новикова-Прибоя. Вот вы море любите, вижу... — Больше жизни! — Ну, и я тоже. Да и как его не любить! Оно ж тебя делает другим человеком. Слюнтяю, слабенышу — в море не место. Зазеваешься, оно тебя — раз по морде! Не зевай!.. Слюнтяй и отступит, а сильный духом обидится, скажет: «Нет, врешь! Ты — меня, я — тебя, кто кого, поглядим. Ах, ты так? А я — этак! Штормишь? Ну, шторми! Кораблишко мой маленький, захлестнуть его хочешь? Нет, шалишь, не пройдет! И проведу я его, и доведу куда надо». Настоящий моряк и зол на море — а влюблен в него. Глядишь — и море его полюбит. Вот и стоит передо мной, перед вами задача: заставить людей полюбить море так же, как любим мы сами; сумеете — честь вам и хвала. Слова такие подыскивать надо, чтобы хватали за сердце. Ну, проникновенные или как там они называются... А не сделаем не моряков моряками — надо нас с вами гнать с флота. — Но вы-то, я вижу, сделали своих моряками. — Тружусь. Тружусь, батенька, служат... Разговор наш продолжался в кают-компании за ужином, когда мы ошвартовались у пирса. — Специальность не выбрали? — спросил он, попивая чай под оранжевым абажуром. — Да пока еще — нет. — Идите на
Я знал, что каждый хвалит свое. Штурман обязательно скажет, что лучше специальности штурмана нет на флоте. Минер будет агитировать за свою, артиллерист вспомнит, что артиллерия «бог войны»; мой отец признает только торпедные катера, а подводник всегда убеждает, что самая прекрасная жизнь под водой. Но Бочкарев повторил убежденно: — Идите на малые корабли, Рындин! Здесь вы должны знать все без исключения. Вы должны быть и штурманом, и артиллеристом, и первоклассным минером, и политработником, и хозяйственником. Трудновато? А вы что, боитесь трудностей? Я, например, счастлив. Да, я, Рындин, счастлив, — повторил он. — Не примите за хвастовство, но я могу заменить любого специалиста на моем корабле. А это значит — я могу любого проверить. И каждый матрос, старшина — вот здесь у меня, на ладони. Я знаю их всех. Я знаю, кто их отцы, матери и невесты. Теперь они идут ко мне со всеми своими горестями и со всяческими заботами. Я им на корабле — отец. А этого достигнуть нелегко. Другой офицер, бывает, ищет популярности легкой — и попадает впросак. Знаете, что за страшное зло на корабле — панибратство? Это похуже чумы. Вот я играю с ними в «козла»; но и играя в «козла», батенька, будь командиром. (Я с первых же дней пребывания на «Сенявине» заметил — Бочкарев всегда и повсюду был командиром.) Люби их — они это хорошо чувствуют, спрашивай строго с них — не обидятся, тоже поймут. Вот и вы — поживете с ними — поймете, что может чувствовать командир такого, как мой, корабля. Он да люди мои — все чем я живу. Они — семья моя. Я ведь с прошлой летней кампании — бессемейный... — Он нахмурился. — Жена красива была, да глупа. Актер один на декламацию взял. Все стихи ей читал, да романсы пел — соблазнилась. Теперь они в Ашхабаде. А денег у меня просит, — усмехнулся с горечью Бочкарев. — Считаю: в семейной жизни — не повезло. Отец с матерью тридцать пять лет живет и доволен, не кается. А я вот... Он поднялся из-за стола и пошел в кубрик посмотреть, как спят люди. Я отправился к себе, вынул из ящика портрет Антонины. Ее ясные глаза улыбались. «Нет, ты всегда будешь со мной, Антонина, всю жизнь, и никто нас не разлучит — никогда!» Взглянул на портрет матери. Иногда мне казалось, что я вернусь в Ленинград, приду на Кировский, и мать выбежит на звонок и воскликнет радостно: «Наконец-то!» Но тут вспоминался холмик на кладбище, засыпанный сухими кленовыми листьями... Нет, никогда я ее не увижу!
Зато Антонина была всегда и повсюду со мной... Она улыбалась мне с переборки . Я находил ее письма в почтовых отделениях балтийских портов. Она прислала мне книгу Шалвы Христофоровича — эта книга с первой до последней строчки была записана со слов деда ею. Антонина писала о своих радостях, а радостей у нее было много. Она училась отлично. Были и горести: «Отец хоть и любит меня, — писала она, — от меня отдалился. У него своя личная жизнь, не очень удачная, кажется. Недаром он все чаще стал вспоминать мою бедную маму. Я живу твоей жизнью...» Моей жизнью! Моя жизнь, Антонина, — в море! И ночью, лежа на койке, я часто задумывался о будущем. О том, как мы будем жить вместе, о наших друзьях. Лучшим нашим другом будет, разумеется, Фрол. Он тоже в море сейчас, на широкой дороге, которую проложили отцы наши и деды через грозные бури. Отныне ведь в море — наш дом. Я думал о том, что, закончив училище, приду лейтенантом на такой же славный корабль, как «Сенявин», — и засыпал под мерный плеск волн...
* * *
Практика на «Сенявине» была для меня школой плавания на боевом корабле. Теперь я по-настоящему понял, какую ответственность несут люди, служащие на этих маленьких кораблях. Под руководством Щенникова, маленького, юркого штурмана, я прокладывал на карте путь корабля. Мне нравился этот скромный, с серьезным лицом лейтенант, влюбленный в свои карты, инструменты, в свое дело. — Быть штурманом на тральщике, — говорил он, — ответственно и почетно. Ведь по прокладкам штурмана пойдут корабли... Когда встречаешь врага над водой, слышишь грохот его орудий. Когда подводная лодка выпускает торпеду — видишь ее пенистый след, — продолжал он. — Но мина обычно, подстерегая корабль, сама остается невидимой. Корабль скользит по тихому, гладкому морю. Вокруг не видно опасности. И вдруг все с грохотом летит вверх в огненном смерче: люди, обломки мачт, клочья железа и стали... От мины взрываются корабли водоизмещением в пять тонн и в тридцать тысяч тонн. Море успокаивается, вокруг — тишина, а корабля больше нет... Щенников рассказывал о «полях смерти» — минных полях, где в хитроумном порядке расставлены мины на сотни миль. О том, как тральщики после войны расчищали морские фарватеры, методично и аккуратно, шаг за шагом «утюжили» море. Недаром их прозвище: «пахари моря».
— один из самоотверженных «пахарей моря», очищавших воды Балтики от вражеских мин.
— Говорят, что служба на тральщиках — самая опасная и рискованная из всех, — говорил Щенников. — В первые дни моей службы на тральщиках меня удивляло, что люди во время траления кажутся совершенно спокойными, что свободные от вахты занимаются самыми будничными делами: учатся, читают газеты, выпускают боевые листки. Мне не по себе становилось, когда мины взрывались в тралах, люди валились с ног, а тральщик заливало водой. Но ко всему привыкаешь... Надеюсь, привыкнете, Рындин, и вы. Я люблю свой «Сенявин» и никуда не уйду с него, — сказал маленький штурман так хорошо и душевно, что полюбился мне еще больше. — Что может быть лучше — служить человечеству, нести ответственность за полную безопасность морских дорог?! Я вскоре вспомнил его слова: «служить человечеству». «Сенявин» получил приказ помочь рыбакам. Мина запуталась в рыбачью сеть. Рыбаки ждали нас в море. Огромная сеть была достоянием колхоза. Полным ходом «Сенявин» пошел к указанному в приказе месту. День был пасмурный, серый, светло-серая вода скользила мимо бортов. Вскоре вдали показалась рыболовная шхуна, покачивавшаяся на легкой волне. Мы подошли к ней. Крепко сколоченный человек с лицом, словно выточенным из коричневого камня, с короткой трубкой в зубах, легко перескочил на борт «Сенявина». — Мина попала в сеть, черт возьми (получилось у него «шерт возьми»), — оказал он. — А сеть больших денег стоит. А, знакомый товарищ, — лицо рыбака расплылось в улыбку, — он узнал Бочкарева. — Теперь я спокоен, наша сеть спасена. Когда выбросило мину весной у нас к самым домам — пришел ваш корабль, и минеры взорвали ее, шерт возьми! Герман Саар, председатель, — отрекомендовался он, протягивая всем большую, темную, заскорузлую руку. — Пауль Мяги и Микхель Таммару, — показал председатель на рыбаков, стоявших на борту шхуны, в зюйдвестках, в высоких сапогах и в коротких куртках. — Пауль был командиром противотанковой батареи Эстонского корпуса, а Микхель Таммару — пулеметчиком. Они первые в округе вышли в море ставить мережи длиной более четверти километра! Об этом раньше мы и мечтать не смели... А старику Сеппу — семьдесят три года, а выполняет две с половиной нормы. Лучше Яна не знаю ловца красной рыбы на всем побережье! Мастер своего дела! И представьте, в семьдесят три года взял да послал к шерту все приметы: выходит в море и в пятницу, и тринадцатого числа, и ставит сети в местах, издавна считавшихся проклятыми...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
