26 января 2014 г. на 84-м году жизни скончался Анатолий Тихонович Штыров, отдавший более 40 календарных лет службе в Военно-морском флоте, большая часть которой прошла на Тихоокеанском флоте. Офицерская служба Штырова началась на подводных лодках с должности командира рулевой группы до командира подводного корабля. В последующие годы А.Т.Штыров являлся начальником разведки эскадры подводных лодок, заместителем начальника разведки Тихоокеанского флота, заместителем начальника штаба Камчатской флотилии. С 1983 года – в ставке Юго-Западного направления ВС СССР . Уволен в запас в 1985 году.
Воспоминания А.Т.Штырова «Жизнь в перископ. Видение реликтового подводника» публиковались в дневнике «Вскормленные с копья».
Будущие корсары морских глубин. 213-й класс ТОВВМУ им. С.О.Макарова. 1950 г.
Капитан-лейтенант А.Т.Штыров, старпом ПЛ С-150 4 бригады ПЛ. Владивосток, 1958 г.
Проверка боеготовности 38 бррзк (Штыров А.Т.) Из архива Шумакова В.
Докладывает капитан 3 ранга В.А.Бондаренко, принимает доклад зам. начальника военно-морского управления ставки войск Юго-Западного направления контр-адмирал А.Т.Штыров, г. Кишинев, 1986 г.
70 лет назад, 27 января 1944 года, Ленинград был полностью освобожден от фашистской .
В памяти сердца…
Я успевал… Старший брат - Виктор сообщил из Петербурга: «Мамы больше нет. Мы с тобой остались сиротами». Через час я был в Бресте на вокзале, а еще через пятнадцать минут поезд «Брест - Санкт-Петербург» мчал меня в родной город. Я успевал на похороны. Маму - блокадницу Ленинграда похоронили тихо и скромно. Она прожила после окончания войны почти шестьдесят лет, и вот её прах предали ленинградской земле. Накануне перед кремацией её отпевали. Когда двое мужичков с лицами пролетарского происхождения вдруг запели: один – густым красивым баритоном, второй – нежным печальным тенором, я моряк – подводник, капитана 1 ранга, не сдержался и заплакал…
Последняя фотография нашей семьи. Июль 1941 года. Отец Касатонов Федор Афанасьевич, старший брат Виктор, я Валерий, мама Надежда Алексеевна.
«Мои первые детские воспоминания связаны с мамой и отцом, с купанием и с запахом простыни, в которую меня заворачивали после ежедневного купания. Отец держал меня, влажного и чистого, на руках и я блаженствовал. Это было ещё до начала Великой Отечественной войны, значит, мне было тогда два - два с половиной года. Позднее учёные говорили, что я не должен этого помнить, но я помнил запах и руки, помнил, нарушая все научные трактаты. Я родился 27 января 1939 года в городе Петергофе, а в июле 1941 года мы с мамой и старшим братом Виктором перебрались в Ленинград к папиной сестре, тёте Соне. Немцы наступали очень быстро, мы всё бросили и побежали в город Ленина, справедливо считая, что там немцы нас не достанут. «Просвещённые гунны, наследники Шиллера и Гёте», создали нам и всем жителям северной столицы средневековый ужас. Все 900 дней блокады мы прожили в центре города Ленинграда и совершенно случайно, к счастью, остались живы. Бомбёжки, артиллерийские обстрелы, бомбоубежища, голод, холод, смерть, голодные истерики - всё это мы, дети блокадного Ленинграда, пережили в полной мере. Из самых страшных воспоминаний того времени у меня в детской памяти остались - крысы. В городе свирепствовали сотни тысяч крыс. Я сам видел крысу величиной с откормленную кошку. По утрам матросы военной комендатуры, расположенной в нашем доме, выносили крысоловки, сделанные из металлической сетки. На маленький кусочек приманки десятки крыс набивались в ловушки. Они кишели там, передвигаясь по головам и телам друг друга. Мне было страшно смотреть на их злые глаза. Я до сих пор удивляюсь, неужели крысы настолько глупы, что они не видели или не ощущали опасности? И так было каждое утро.
1941 год. Ленинград «ощетинился». До сих пор я слышу, как наяву, равномерные звуки метронома. Ленинградский метроном! День и ночь звуки метронома по радио говорили нам, что мы живы. Самое страшное – когда в квартире наступала тишина. Звук метронома вдохновлял, он говорил, что город живет, что надо держаться. Иногда он прекращался, наступала тишина. Мы замирали, а диктор бесстрастным голосом объявлял: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!» В начале мы всегда бежали в подвал, в бомбоубежище. Позже, когда наши матери убедились, что в подвале находиться опасно, потому что бомбы, пробивая жилые этажи, взрывались внизу, хороня под развалинами находившихся там людей, мы перестали прятаться. Будь, что будет! И остались живы. Очень хорошо помню, что во время налетов авиации активно действовали немецкие диверсанты, заранее заброшенные или завербованные в городе. Они пускали зеленые ракеты по направлению важных объектов, которые должен был разбомбить враг. Причем, это были не единичные случаи. Немцы тщательно подготовились к осаде нашей северной столицы. После войны я даже прочитал книгу ленинградского писателя, пережившего блокаду, и видел фильм по этой книге под названием «Зеленые цепочки». Как раз об этих событиях. Разговоры взрослых о диверсантах меня, малыша, пугали и, видимо, поэтому запали мне в память. Иногда, в самое голодное время зимы 1941 года, к нам приходила графиня. Да, действительно, настоящая графиня голубых кровей. Муж ее – дипломат умер накануне войны, видимо, он был репрессирован в страшные 37-38 годы. Она говорила моей маме: «Надя, оставляйте мне картофельные очистки. Я из них делаю прекрасные котлеты. За это я готова обучить ваших детей иностранным языкам». Она была блестяще образована, знала пять языков, много лет жила с мужем за границей. Теперь она была худая, бедно одетая, но гордая. Она не просила милостыни, она хотела заработать себе картофельные очистки. Раза два она даже занималась с нами английским языком. Меня поражало, что с нами, детьми, общается графиня, поэтому эти воспоминания остались глубоко в памяти. К невероятным событиям ленинградской блокады, сейчас уже по прошествии многих лет, отношу работу детского сада на углу улицы Желябова и Невского проспекта в течение всей войны, где нас кормили, делали уколы в попки, читали книжки, где мы пели песни, в том числе только появившийся Гимн Советского Союза, где летом нас на улице, в маленьком полисаднике, обливали водой из лейки и заставляли загорать, чтобы получить хоть какие-то витамины от Солнца. А в первое после блокадное лето нас организованно вывезли за город на дачу, и мы целый месяц жили на природе. Я очень страдал без мамы, и ее приезд каждый раз был для меня самым лучшим праздником.
Слова благодарности маме
(Две блокадные фотографии)
Недавно, среди военных писем отца, которые мама хранила всю жизнь, среди бумаг, потерявших свою значимость, я вдруг наткнулся на две завёрнутые в бумагу фотокарточки, сделанные в блокадном Ленинграде. Видимо, мама, прожившая 88 лет, хранила их особенно тщательно. Фотографии были дороги ей как память о бесконечно тяжёлом времени – девятистах днях блокады города Ленина.
1942 год. Блокадный Ленинград. Во дворе дома на углу Невского и улицы Гоголя.
На маленькой любительской фотографии я увидел несколько малышей: в центре - себя, трёхлетнего; старшего брата Виктора, сидевшего рядом, он был старше на 3 года, поэтому выглядел совсем взрослым; двоюродную сестру Галю пяти лет; ещё двух соседских детишек. Все сидели на деревянном ограждении песочницы во дворе ленинградского дома, на углу Невского проспекта и улицы Гоголя, возле Дворцовой площади, в ста метрах от того самого места, где сейчас находится известная на весь мир мемориальная надпись: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна…» Шёл 1942 год. Ленинградцы только что пережили самую тяжёлую, самую трагическую зиму. (По данным академика Д.С. Лихачёва, только за одну эту зиму умерло от голода свыше миллиона человек). Мы выжили благодаря мужеству и мудрости наших матерей. Две женщины - наша с братом мама, Надежда Алексеевна, и тётя, Софья Афанасьевна, сестра нашего отца, с дочкой Галей, объединились и жили одной семьёй. Тётя Соня, с высшим образованием, инженер, работала в блокаду на разборах завалов. Тяжелейшая работа для женщины - вручную после очередного артобстрела или бомбёжки разбирать обрушившиеся здания, расчищая проезжую часть улицы, откапывать убитых и раненых, видеть кровь, слышать стоны. Зато за эту работу она получала двойной паёк и несла его домой на всю семью. Сколько я её помню, бедную, она надорвалась в те, блокадные дни, и всю оставшуюся жизнь, и через 20 и 40 лет после Победы, мучилась грыжами. Нашей маме редко повезло, она работала во флотской воинской части в здании Адмиралтейства. Она считалась, как бы сейчас сказали, разнорабочей. Она, с хорошей рабоче-крестьянской закалкой, была и дворником, и уборщицей, и даже рабочей на кухне. С разрешения начальства ей иногда, когда она мыла котлы, удавалось собрать пригоревшие остатки каши и принести домой детям. Есть там было почти нечего, но чтобы не умереть с голода, мы через силу съедали эти «горелки», и они сохранили нам жизнь. До сих пор запах сгоревшей пшённой каши преследует меня, даже после прошествия более полувека. Иногда она приносила картофельные очистки, подгнившие капустные листья. Тогда у нас был праздник. От тревожных воспоминаний моё сердце учащённо забилось. Мы, трое детей из этой фотографии, остались живы, а соседские дети погибли. Они всей семьёй умерли от голода. Их мама, уставшая после работы и изнурительного дежурства ночью на крыше, в много часовой очереди за хлебом упала в голодный обморок и у нее украли все хлебные карточки в ледяную стужу зимы 1942 года. Не любят ленинградцы вспоминать о блокаде, но память о матери рождала неизгладимые картины детства… Вот я в детском саду, который работал все 900 дней блокады. Приближается 1943 год. К новогодней ёлке дети разучивают песни. В это время по громкоговорителю бесстрастным голосом объявляют: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!», - и начинается бомбёжка. Сотрясается земля, качаются здания. Воспитательница даёт команду надеть пальто, и мы спускаемся в подвал, в бомбоубежище. Земля всё ещё содрогается, слышны глухие разрывы бомб. Чтобы разрядить гнетущую обстановку и не слышать страшных взрывов, детишки по команде воспитательницы начинают петь: «Артиллеристы, Сталин дал приказ, артиллеристы, зовёт Отчизна нас…» Они поют до тех пор, пока кто-то из взрослых не говорит, что налёт закончился и объявлен отбой воздушной тревоги. После очень скромного обеда из одного блюда – супа из овсяной крупы – нас укладывают спать, «мертвый» час. Но детвора спать не может, сегодня мы должны наряжать ёлку, и затем будет новогодний праздник. Сколько радости принёс этот праздник! Был Дед Мороз, была Снегурочка. Дети вместе с ними пели, плясали, читали стихи. В заключение каждому ребёнку дали новогодний подарок: два печеньица, один кусочек сахара, целую горсть семечек и, о чудо! по одному настоящему маленькому мандаринчику. До сих пор не понятно, как доставили мандарины в осаждённый город. Когда взрослые пришли за детьми, чтобы забрать их домой, воспитательница объявила, что малыши должны спрятать подарки за пазуху, чтобы по пути домой их не отняли. Мы шли со старшим братом Виктором по Невскому проспекту, и я всматривался в ночное небо. Взрослые говорили, что немцы сбросили сегодня на город десант, и я хотел обнаружить парашютистов, чтобы убить их. Да, да, убить! Такая была ненависть к фашистам у всех ленинградцев. Вечером, засыпая, мы слушали одну и ту же сказку. Мама говорила, что скоро кончится война, и она наварит нам целую кастрюлю каши. Каши будет так много, что, если кто захочет добавки, то он её получит. Сквозь сон я - младший спрашивал, а если я захочу второй раз добавки, хватит ли каши? «Конечно, хватит», - говорила мама, целуя своих детей, а у самой из глаз текли слёзы. Это была самая лучшая в мире сказка. Мы засыпали «сытые» и спокойные под равномерный стук метронома, доносящийся из включенного громкоговорителя. И даже когда ночью раздавался сигнал воздушной тревоги, мы, в отличие от первых блокадных дней, не бежали в бомбоубежище, а спокойно продолжали спать. Ленинградцы привыкли к опасности. Кругом было столько горя и страданий, что даже возможная смерть их не страшила. У меня перехватило дыхание, и непрошеная слеза медленно покатилась по обветренному лицу. Только сейчас, когда мамы нет рядом, начинаешь понимать величие подвига, который она совершила.
Вторая фотография была сделана явно профессионалом, но на ней до сих пор были видны следы огня, как будто она горела. На фотографии мама и мы двое детей сидим на одном кресле. Я увидел себя, четырёхлетнего, у матери на коленях; старшего брата Виктора, сидящего сзади нас, на ручке кресла. Все немного напряжены и искусственно улыбаемся. Мы остались живы, пережив всю блокаду с первого до последнего дня. Нам повезло. Воспоминания о блокаде всегда вызывают у меня беспокойство и глубокую грусть.
1943 год. Блокадный Ленинград.
Я очень ярко вспомнил, как мы бежали к военному фотографу, с которым договорилась мама о фотографировании. В то время фотоаппаратов было мало, а тем более в блокадном Ленинграде, поэтому любое фотографирование было событием. Мы все нарядно оделись. Времени было в обрез, и всё равно мы опаздывали, к тому же попали под обстрел. Мы бежали вдоль Невы, где-то рядом рвались снаряды. Корабли, стоящие на якоре на Неве, прямо в городе, стреляли в ответ. Как сейчас я понимаю, шла контрбатарейная стрельба. Мать, как и все ленинградцы уже привыкшие к бомбёжкам и обстрелам, бежала, не обращая внимания на грохот, и тащила двух малолетних детей. У нас был праздник, мы торопились фотографироваться. И всё-таки какой-то огромный матрос перегородил нам путь и приказал переждать артналёт в ближайшей парадной. И даже поругал немного молодую мамашу… Как мы были счастливы, когда получили готовые фотографии. Одну из них решили послать отцу, воевавшему где-то на Севере, благо почта в блокадном городе работала бесперебойно. Мама, как тогда было принято, написала на обратной стороне фотографии тёплые слова и поставила дату - 1943 год. (Ей было в то время всего 28 лет). Каково же было удивление всей семьи, когда через несколько дней мы получили письмо, адресованное отцу, назад. Письмо было обгорелое. На нём была приклеена квитанция, где кратко и по-деловому было написано, что письмо возвращается по обратному адресу, так как самолёт, перевозивший почту, не смог перелететь линию фронта, и был сбит. Мы, мальчишки, с удивлением рассматривали обгоревшее письмо и находившуюся там нашу фотографию. Мама заплакала, она, видимо, своим женским сердцем почувствовала, что стоит за этой скромной записью. Она переживала, что отец не увидит своих повзрослевших детей. Мама аккуратно обрезала обгоревшие и осыпающиеся края фотографии и убрала её. И вот сегодня я - мальчик с блокадной фотографии, ставший морским офицером и связавший свою жизнь с Флотом, с подводными лодками, поседевший и огрубевший от сложной прожитой жизни, заплакал от величия подвига ленинградцев. Сравнивая с сегодняшней жизнью, я говорил сам себе: «Какой должен быть порядок в городе, каким должен быть дисциплинированным народ, как надо быть преданным своей работе, каждому на своём посту, чтобы совершить этот маленький, но Великий поступок – вернуть в каждую ленинградскую семью крохотную надежду связи с Большой землёй, надежду и уверенность, что город на Неве не одинок. Как надо по-человечески относиться друг к другу, чтобы вернуть письма и извиниться, что в этот раз не удалось, враг оказался сильнее, но в следующий раз наверняка письма дойдут до адресата. Разве можно поставить на колени такой город! Разве можно победить такой народ!» Я – подводник, капитан 1 ранга, в очередной раз испытал гордость, что ношу звание «Житель блокадного Ленинграда» . Я с волнением смотрел на блокадные фотографии. Воспоминания разбередили душу. У меня, как обычно в таких случаях, защемило сердце. Только недавно я узнал, что современная медицина предполагает: «Несмотря на внешнее благополучие, все блокадные дети получили травмы и повреждения на генном уровне. Им нежелательно иметь детей. Блокада напомнит о себе, возможно, через два или через три поколения, и даже - через пять». Я в отчаянии в сотый раз задаю себе вопрос: «С кого спросить, почему мои внуки и правнуки должны нести этот крест? Чем они виноваты? Почему до сих пор политики не могут понять, что война - самое страшное деяние человечества. Война никого не щадит, но больше всего от неё страдают дети».
7 мая 2010 года в Шатках был открыт , посвященный Тане Савичевой и всем детям войны
Одиннадцатилетняя Таня Савичева и ее семья жили в блокадном Ленинграде. Во время блокады девочка вела дневник, который стал одним из обвинительных документов на Нюрнбергском процессе. В первую, самую страшную, блокадную зиму 1941—1942 годов от голода умерли все Танины родные, и она отмечала это в своем дневнике. При обходе квартир Таню нашли без сознания от истощения и вместе с другими детьми вывезли в Горьковскую область. Однако последствия голода оказались необратимыми, и Таня умерла от туберкулеза кишечника 1 июля 1944 года в больнице поселка Шатки. Из 140 эвакуированных детей умерла только она. Похоронили Таню на местном кладбище. Отец в 1944 году пропал без вести. Он так и не увидел этой фотографии. Могила его неизвестна. И мама, и тётя Соня прожили после блокады большую жизнь - до 88 лет каждая. Тетя Соня с мужем после войны, в 1946 году, родили еще дочку Наташу, что само по себе очень удивительно и интересно. Все мы блокадные дети живы, здоровы. Все получили высшее образование. Старший брат Виктор – инженер, специалист в области металлургии, «Заслуженный металлург Российской Федерации». Был главным металлургом крупного ленинградского завода «Большевик». Я, как большинство мальчишек, выросших на берегах Невы, стал моряком. В 1950 году меня мама за руку отвела в Нахимовское училище, после окончания которого здоровье позволило поступить в училище подводного плавания, а там отбор, как в космонавты. «Блокадница» двоюродная сестра Галя – химик, кстати, окончила школу с серебряной медалью. Наташа, послевоенная сестра, финансист. У нас у всех благополучные семьи. Все родили в своих семьях по двое детей, всего пять мальчиков и три девочки. Все дети здоровы, среди них даже двукратный олимпийский чемпион по хоккею – Алексей Касатонов. У них тоже есть дети, наши внуки и внучки. Так что пока все нормально. Хочется надеяться, что медицина несколько ошиблась, говоря об опасности блокадного детства. Мама Надежда Алексеевна, прождав отца с войны почти 60 лет, вырастила одна двоих сыновей, и ушла из жизни в 2002 году. Сегодня четверо ее внуков и шестеро правнуков с интересом рассматривают две военные фотографии. Они не знают, что такое война. И только старые фотографии напоминают им о Великой Отечественной войне и о блокадном Ленинграде, в котором находились их отцы, в то время – маленькие мальчики, и бабушка Надя. Каждый год 27 января мы собираемся вместе, чтобы отметить самый важный в нашей жизни праздник – день, когда Ленинград был полностью освобожден от фашистской блокады. 27 января 1944 года нам, мальчишкам, особенно запомнился, потому что в этот день впервые прозвучал в нашем городе салют. Салют в честь Победы, в честь Ленинграда! Мне лично этот день особенно приятен - это день моего рождения. Я так всем и говорю, когда мне исполнилось пять лет, в Ленинграде впервые был произведен салют, все ленинградцы радовались вместе со мной. Каждый год в день рождения я поднимаю первый бокал за вас, мои дорогие родные – блокадники. И каждый раз говорю вам - СПАСИБО! Вы нам, детям, сохранили жизнь, не дали умереть с голода. Спи спокойно, наша дорогая мама - блокадница. Ты совершила подвиг, сохранив жизнь своим детям. Мы тебя помним и любим. Пусть земля будет тебе пухом.
Виктор Федорович Касатонов, мой брат. Алексей Викторович Касатонов, сын моего брата.
Капитан 1 ранга Касатонов Валерий, «Житель блокадного Ленинграда».
Мы — курсанты — в первом (торпедном) отсеке. Ложимся на грунт и вдруг, вслед за выскочившим с безумными глазами из трюма отсека матросом-трюмным, в отсек врывается столб забортной воды! На такой глубине давление за бортом — 6 атмосфер. Отсек мгновенно заполняется туманом водяных брызг. Обитатели отсека — матросы и мы — курсанты теряются и буквально прыгают на верхние ярусы брезентовых коек, подвешенных над стеллажами запасных торпед. Командир отсека — офицер, едва успевший прокричать в переговорную трубу доклад в центральный пост: «Пробоина в первом отсеке!», тоже прыгает на койку вслед за нами. Лодка, продув балласт, аварийно всплывает, но вода в отсек, хоть и без сумасшедшего давления, продолжает поступать. Нарушая все инструкции по герметизации, в отсек врывается комбриг Калинин. Он кошкой прыгает к клапану воздуха высокого давления и, открыв его, то есть, создав противодавление в отсеке, ныряет к «пробоине»— в трюм. Из трюма с грохотом вылетает что-то железное. Поступление воды в отсек прекращается. Мы, смущенно переглядываясь, «сползаем»с коек на палубу. Герой Советского Союза тоже поднимается из трюма. Он грозит нам пальцем, а командиру отсека показывает кулак. Затем капитан 1 ранга, глухо произнеся ряд затейливых морских ругательств, удаляется в центральный пост. Отработка задачи продолжается. Аварийной тревоге дан отбой. Что же это было? А дело в том, что в те времена лодки, как и надводные корабли были оборудованы лагами (водяными спидометрами, показывающими пройденное кораблем расстояние и скорость), которые имели выдвигаемые из днища устройства, напоминающие винт. Устройство это, в соответствии с «Расписанием при покладке на грунт», матросу-трюмному надлежало вдвинуть в отсек перед этой самой покладкой, но трюмный машинист об этом прочно забыл. Вот и пришлось командиру бригады лично заделывать «пробоину». Поучительно? Думаю, да.
Ну и еще один курьез, связанный на этот раз, с разницей в мышлении начальника и подчиненных. Проходили мы практику на крейсере «». Крейсер стоял на бочках в Кольском заливе. Вода в этом заливе Баренцева моря, как и в самом море, даже жарким летом очень холодная. Считается, что попавший в нее человек может умереть от переохлаждения, не пробыв в ней и получаса. Однако почему-то в то лето на кораблях эскадры среди матросов появилась своеобразная опасная «мода». Получив нагоняй от начальника, прыгал такой матрос за борт, изображая самоубийство, в укор этому начальнику. Вот и в тот день, когда я, как дублер члена экипажа дежурной шлюпки, стоящей У борта крейсера, пытался в этой шлюпке поспать-позагорать (известно, что курсант хочет есть и спать постоянно), прозвучал сигнал «Человек за бортом!» Это один из таких обиженных матросов бросился за борт. Пока дежурная шлюпка подгребла к нему, он успел отмахать «саженками»на довольно порядочное расстояние и вполне мог, получив переохлаждение, утонуть. Словом, подошли мы к нему, начали было втаскивать его в шлюпку, а он не дается! Отталкивает наши руки и периодически ныряет! Тут я и допустил непростительную тактическую, а может быть, и стратегическую ошибку. Я предложил ни больше ни меньше — оглушить «утопленника» вальком весла по голове и уже потерявшего сознание втянуть-таки в шлюпку. После такого предложения в шлюпке воцарилась тишина, а «самоубийца» проворно сам в нее полез. Налегая на весла, в молчании мы погнали шлюпку к крейсеру. Уже на палубе корабля я, поймав колючие взгляды матросов, услыхал весьма нелестные высказывания в мой адрес, в частности, и в адрес всех будущих офицеров вообще. Вот мол, станут они офицерами и начнут «гноить» подчиненных. Случай этот припомнился мне тогда, когда от командира своей роты в училище пришлось услышать очень правильную мысль: «Сознание ваше, ребята, — говорил он, — повернется на 180 после того, как вы застегнете последнюю, пятую пуговицу, на своих кителях». Так-то. И он был прав. Через пару лет мы, стоя в строю в актовом зале училища с замиранием сердец, слушали приказ министра обороны СССР о присвоении нам звания «лейтенант корабельной службы»и получали из рук своих воспитателей заветные золотые погоны, дипломы и кортики. Пятая пуговица была застегнута! А об офицерской службе вы сможете прочитать в собранных здесь рассказах и очерках.
СИНЕЕ МОРЕ, БЕЛЫЙ ПАРОХОД
С 15 июля 1956-го по 1 сентября 1957 года 8 ПЛ пр. 613 и 611 совершили с Северного флота (г. Полярный) на Тихоокеанский флот (г. Петропавловск), 6 лодок вернулось по техническим причинам. «Оглянувшись, он увидел в сиреневой мгле две маленькие фигурки, поднимающиеся по насыпи. Балаганов возвращался в беспокойный стан детей лейтенанта Шмидта. Козлевич брел к останкам "Антилопы"»... Ну вот и все на сегодня. Я выключаю прикрепленный к полукружью шпангоута над моей койкой-диваном микрофон. Это — специально смонтированное радистами персонально для меня радиотрансляционное устройство. Поздний вечер сентября 1957 года. Я — помощник командира средней подводной лодки «С-235», совершающей, а вернее, завершающей переход Северным морским путем из Европейской части страны на ее Дальний Восток, то есть на Тихоокеанский флот. А микрофон мне смонтировали потому, что всему экипажу известна моя «пагубная страсть»к бессмертным произведениям великих авторов — Ильфа и Петрова. Вот замполит и решил, что приятный для меня отдых между вахтами и занятиями вполне можно совместить с полезной культмассовой работой. Впрочем, я и не сопротивлялся. С удовольствием перечитываю вслух, по часу в сутки, главы из «Двенадцати стульев»и «Золотого теленка»по внутрикорабельной трансляции. Однако, пора и на вахту собираться. Привычно маневрируя между холодильником, нижним ярусом диванов и обеденным столом, легко «приземляюсь»на кусочек палубы второго отсека: мое койко-место — во втором ярусе офицерской кают-компании. Эта шестиместная «каюта», а по сути дела выгородка, периодически превращается то в столовую, то в спальню, а то и в операционную палату.
Убираю в импровизированный бельевой шкафчик-шпацию свою постель. Снимаю обтянутые дерматином цепи-подвесы, опускаю свою койку, превращая ее в спинку дивана, на котором теоретически должен спать мой друг и однокашник по училищу — штурман Вадим Борисович Иванов. Теоретически, потому что видеть Вадима спящим на своем диване можно только на якорных стоянках. У меня такое впечатление, что на ходу Вадик вообще не спит... В любое время суток я вижу его снующим взад-вперед по вертикальному трапу между мостиком и центральным постом: переход совершается в надводном положении. Практически круглосуточно можно наблюдать Вадима прильнувшим к пеленгатору репитера гирокомпаса или к окуляру секстана. Тут его ни о чем спрашивать не рекомендуется: лицо «каменное», взгляд остановившийся, губы шепчут цифры градусов пеленгов и углов. Любой, даже самый невинный вопрос может свести на нет процесс запоминания этих цифр! Честно говоря, при всем своем уважении к штурманской специальности, всякий раз, наблюдая это «Броуново движение», я благодарю судьбу в лице училищного начальства за то, что оно так «удачно», с моей точки зрения, разделило нас в 1952 году на штурманов и минеров. Совершенно не интересуясь моим мнением, оно определило меня на минно-торпедный факультет. А возможно уже тогда была заметна моя склонность к полноте? Во всяком случае так бегать и прыгать по трапу, как это делает Вадим, я бы не смог... По пути на мостик заглядываю в штурманскую рубку. Как положено, интересуюсь местом корабля. Все тот же Вадим, сдернув с окоченевшей руки рукавицу, аккуратным, истинно штурманским движением, мягко, без нажима, жалея карту, указывает остро заточенным карандашом место по последней обсервации. Карабкаюсь по трапу на мостик. Замечаю, что лодку начало заметно покачивать. Немудрено: вышли из последней полосы льда на чистую воду. Перед нами — Берингов пролив.
Штурман Вадим Борисович Иванов за работой. Выпускник Рижского Военно-Морского Нахимовского училища 1950 г.
Принимаю у минера - Пети Демкина — вахту. Старпом, несший с ним «командирскую»вахту, коротко разъясняет мне нашу позицию в строю. Идем мы одним из мателотов, в строю кильватера. По носу — «С-290», передний мателот. По корме — «С-236», задний мателот. Пока их гакабортный и топовый огни видны, но погода явно портится, море «горбатится», видимость ухудшается... Я допущен к самостоятельному управлению лодкой в надводном положении, и наш милейший старпом — умница Юрий Васильевич Войтенко со спокойной совестью спускается вниз. Остаюсь «един в двух лицах»: и вахтенный офицер, и «вахтенный командир». Горжусь этим внутренне безмерно! Служу после выпуска всего третий год, а уже помощник командира, мне доверена командирская вахта! Однако ничем своей гордости не показываю, стараюсь управлять рулем и ходами так, чтобы не приближаться и не отставать от переднего мателота, не нарушать строй кильватера. Всматриваюсь в едва угадывающийся из-за наступающей темноты и все увеличивающихся волн горизонт. Здесь уже не лед. Не исключено появление встречных судов... Между тем море потихоньку «звереет». Уже через час после заступления на вахту Тихий океан предстает перед нами в «полном блеске». Во всяком случае это был уже не спокойный, скованный льдами Ледовитый, а оправдывающий свое второе название — «Великий», океан. Лодка, уподобляясь бочке, попавшей в прибой, раскачивается и едва не вращается среди огромных валов. Очередная волна, в которую ныряет вся носовая надстройка, с грохотом разбивается об ограждение рубки, затем перекатывается через мою голову и водопадом сливается в верхний рубочный .
— Если так дальше пойдет, — рассуждаю я, — придется задраить его крышку и встать под РДП в надводном положении. На очередной волне я уже подскакиваю на своеобразной водяной подушке, подкатившейся под мои, уже заполненные соленой жижей, тяжелые сапоги. Мысленно хвалю себя за то, что, вняв совету более опытных моряков, выменял за «всемирный эквивалент»— 0.8 л гидролизного спирта — у мурманских пожарных их великолепные пояса. Почему-то нормами снабжения такие пояса для средних лодок предусмотрены не были. Теперь только карабины указанных поясов, пристегнутые к латунным поручням ограждения мостика и рубки, не давали возможности смыть меня и сигнальщика, сидящего в своем «гнезде» чуть выше и позади, за борт. Неприятный грохот оголяющихся во впадинах между водяными валами винтов, переходящих в этих случаях в «пропеллерный» режим (дизеля начинали работать в режиме, близком к «разносу«) дополняют впечатление от знакомства с новым для нас «театром плавания». Отфыркиваюсь от очередной порции «рассола», ударившего в лицо и капающего с недавно отпущенных для солидности усов. Стараюсь по привычке уйти от мрачных мыслей, спрятаться от них за стеной юмора. Вспоминаю крылатую фразу актрисы Марии Мироновой в фильме «Волга-Волга»: «А как все хорошо началось!..» В голове почему-то крутится веселый мотивчик детской песенки: «Синее море — белый пароход...» Ах да! Именно эта песенка приходила на ум после ознакомления с приказом о назначении после выпуска на Черноморский флот. Дело в том, что отплавав три практики на кораблях Северного флота, большинство курсантов нашего класса-взвода с удовольствием отстажировалось на «мандариновом» Черноморском флоте. Побывав на кавказских и крымских базах подводных лодок этого флота, мы могли сравнивать их с базами флота Северного. Сравнение было явно в пользу южного моря. Теперь в голове закрутился мотив «Бессаме-мучо». Именно под мелодию этого шлягера середины пятидесятых мы с партнершей мерно покачивались в Зале Революции училища имени Фрунзе (наш первобалтский клуб был на ремонте) на ночном выпускном балу... Ах, как радужно рисовалась тогда будущая служба на теплом южном море!
Там за Невой моря и океаны: История Высшего военно-морского училища им.Фрунзе /Г.М. Гельфонд, А.Ф. Жаров, А.Б. Стрелов, В.А. Хренов. - М. 1976.
И она действительно началась там поздней осенью 1954-го. К лету большинство из нас были уже командирами боевых частей на строящихся лодках. Мы с Вадимом попали на лодку, предназначенную для Черноморского флота. О возможности «загреметь»на Тихий океан даже не думалось. Экипаж был сформирован из черноморцев, лодка должна была базироваться в Туапсе. Вот «С-236», та была чисто «тихоокеанская». Экипаж для нее формировался во Владивостоке, и ребята знали, что после постройки уйдут на ТОФ. А мы — другое дело! Мы — черноморцы! Легкомыслие молодости! К концу апреля заводские и государственные испытания корабля были закончены, акт о приемке и вступлении лодки в состав ВМФ был подписан. В ожидании перехода в Туапсе мы, то есть офицерские «фендрики», предвкушали празднование 1 мая у одной из знакомых севастополек, но... 29 апреля 1956 года всему экипажу объявили, что 1 мая мы начнем движение... на Тихий океан! Вспомнилось, как ранним первомайским утром прошли мы вдоль выстроившихся для парада кораблей в севастопольской бухте, как бросив прощальные взгляды на Памятник погибшим кораблям и Тарханкутский маяк, ушли в Жданов, где встали в транспортный док и пошли по каналу Волго-Дон на «долго-вон», влекомые речными буксирами... Вспомнилась зимовка в Молотовске (ныне Северодвинск), подготовка корпуса к плаванию во льдах в Росте. Вот он и сейчас перед глазами — «рог», приваренный к форштевню: им надлежало в случае необходимости упереться в кормовой кранец ледокола. Теперь, когда ледовое плавание позади, «рог» этот начинает раздражать своим неэстетичным видом.
Да, плавание во льдах по принципу «Терпеливо жди — быстро проходи», знакомое каждому моряку, ходившему Севморпутем, позади. Даже не верится, что еще вчера можно было наблюдать, как прямо у края расколотой ледоколом льдины вальяжно развалилась огромная моржиха со своим детенышем. Как эта «благородная семья», лениво подняв головы, провожает проходящую мимо них лодку равнодушным взглядом... Впрочем, однажды во время стоянки во льду среди островов Комсомольской Правды, на борт лодки вдруг попытался влезть огромный морж-шатун. Он царапал своими гигантскими бивнями скользкий от намерзшего льда борт, шумно вздыхал и смотрел на сбежавшихся по этому поводу на кормовую надстройку людей, прямо скажем, далеко не равнодушными глазами. Этому моржу, очевидно, когда-то очень насолил человек, и теперь он буквально испепелял нас взглядом своих бешеных красноватых глаз. Во всяком случае, когда старпом попытался «достать» его ногой по голове, морж умудрился и сумел сорвать с его валенка галошу, типа «слон», после чего, презрительно фыркнув, нырнул вместе с нею под лед. Оказывается, не только крокодилы из стихотворных сказок Корнея Чуковского обожают галоши! Иногда совсем близко от ледяного фарватера можно было увидеть и белую медведицу с медвежатами. Обычно видели мы их «в спину», гордо удаляющимися от каравана кораблей куда-то к линии горизонта. Жизнь научила этих умных зверей не приближаться к человеку на расстояние выстрела... Не верилось, что с момента нашего выхода из Полярного идет уже третий месяц. Причем, ходовых-то дней было всего около месяца! Остальное время ушло на стоянки во льдах в ожидании разрядок ледяного панциря. Многолетний паковый лед не могли зачастую разрушить ни проводивший нас ветеран «Ермак», ни более современные ледоколы и ледорезы.
Щука меня толкает в живот. Я чуть не падаю. Мне показалось, она прогрызла живот до кишок. Я ударяю со всей силой по рыбине — она бьется, накрытая сетью. Хватаю что-то очень большое и скользкое. Врешь, не уйдешь! Щука хлещет меня хвостом по ногам. Погоди же ты, подлая! — Да что ты, Максимка, спятил? Пусти! Чуть не утопил! Из-под воды высовывается мокрое, с подбитым глазом лицо толстяка. Олежка отплевывается и продолжает скулить. А щука? — Стоп, стоп, она здесь! Запуталась в сети. Держу ее! — кричит Вадим диким голосом.— А ну, подсобите, ребята! Большущая!.. Уже темнеет, когда мы вытаскиваем сеть на берег, в камыши. Что-то темное трепыхается в ней. Щука? Как бы не так! Трепыхаются два мокрых линя, а вместо гигантской щуки лежит скользкая, вся в иле, коряга... Нас ослепляет яркий свет фонаря. — Вы что же, не знаете, что на озере нельзя ловить сетью?! — раздается сердитый голос.— Вот и попались. Забирайте-ка сети и идемте со мной. Я инспектор рыбной охраны. Чья лодка? — спрашивает он. — Дяди Арво. — Угнали? — Нет, что вы! Сам дал. — Чьи сети? — Юхана Раннику. — Стащили? — Нет, мы у него попросили. Торопясь, я рассказываю инспектору, что мы хотели поймать двадцатикилограммовую щуку. Он больше не сердится — он смеется: — Да что вы, таких в нашем озере никогда не бывало!
— Но мы сами видали! Во! (Я раздвигаю руки.) Линкор! Инспектор сдвигает мои руки своими ручищами. — Такая, может быть, а? Вот что. Привяжите лодку, шагайте-ка домой и отдайте сеть Юхану. — А линей? Вам отдать? — На что они мне? Пусть мать из них сварит уху. Но чтобы я вас с сетями не видел! В другой раз приходите на озеро с удочками. Марш в Кивиранд, а то в лесу заплутаетесь. Мы, забыв поблагодарить старого Арво за лодку, идем темным лесом домой. — Это ты ее упустил! — упрекаю я Олежку. — Я, я, всегда один я! — хнычет толстяк.— А ты вцепился в меня, словно в щуку, и давай молотить. Я воды наглотался. — Так это ты, значит, меня ударил в живот и кусал мне коленку? — А что же мне, утопать? — Но на щуку ты успел навалиться? — А как же! До чего ж она трепыхалась! Кусалась, как волк! А когда ты меня обхватил, она из-под меня вынырнула. Вадим вздыхает. — Да была ли она, эта щука? Может, ее вовсе не было? Приветливо светятся огоньки Кивиранда. Ингрид в нашу честь носит бабкины туфли. Дед сидит на веранде и пишет. Он поднимает голову. — Опять начудили? Мы рассказываем о щуке. Дед смеется.
. — Охотничьи рассказы! Если бы такая щука водилась в озере, мы с Юханом ее давно бы поймали, выпотрошили и съели. Вот вы бы лучше, чем авантюрами заниматься, пошли на озеро с удочками и наловили побольше линей! С линем пироги — объедение!.. Вероника! Неси-ка ребятам ужинать, у них животы подвело...
АЛЫЕ ПАРУСА
Паруса высохли, к представлению все готово. Чудесный день стоит, солнечный, с небольшим ветерком. За завтраком мы просим разрешения покататься на «Бегущей». — А не утонете? — спрашивает дед в шутку. Он хорошо знает, что мы с Вадимом отлично гребем и отлично плаваем, даже под водой — с аквалангами. Ну, а Олежка с нами не пропадет, да и сало к тому же не тонет. Вон, как уплетает жареную картошку! Мы перетаскиваем на причал все, что нам нужно. «Бегущая по волнам» — белая как снег шлюпка деда. Парус мы поднимем лишь у самого противоположного берега, в «пляжный час» — пионеры тогда загорают. Сейчас мы в одних трусах, но у нас с собой наготове костюмы. У Вадима — белый китель, перешитый из отцовского, белые брюки, отцовская офицерская фуражка. Ну форменный капитан Грей! (Только ростом не вышел.) У меня — тельняшка и черные брюки, я — Летика. Олежка будет размахивать смычком, он — Циммер, капельмейстер оркестра. И Ингрид с нами — на нее мы наденем старую соломенную шляпу, выброшенную за ненадобностью в сарай. Я прорезал отверстия для ушей. Ведь, наверное, на «Секрете» существовала собака, а может, и прирученный волк. И дощечку с надписью «Секрет» мы прибиваем двумя гвоздями к борту «Бегущей», закрываем ее настоящее имя. Конечно, надо иметь большую фантазию, чтобы нашу шлюпку принять всерьез за «Секрет» — трехмачтовый галиот в двести шестьдесят тонн. Но девчонки плохо разбираются в кораблях — сойдет. Нами не забыт и неприкосновенный запас для нас и для Ингрид — бочонок с пресной водой, колбаса, хлеб, копчушки.
. Мы оттолкнулись наконец от причала. В бинокль видны ребята на пляже и черная полоса леса за ними. Но при желании всегда можно вообразить себе, что море широко, что «Секрет» скользит под парусами по безбрежному океану, направляясь в Каперну, и за кормой его остается белая ослепительная струя, а вокруг резвятся дельфины. Мы гребем хорошо, и наш «Секрет» рывками идет вперед в этом солнечном дне. До чего же хорошо наше северное, холодное море! Оно все искрится, все светится золотом; оно прозрачно, и видно желтое дно, хотя на своей середине бухта очень глубокая. Старики говорят, что сюда заходили океанские корабли... Когда? При дедах? При прадедах?.. Валуны позади. Тут уже очень глубоко. Вадим опускает весла и одевается. Я натягиваю тельняшку, Олег — рубашку апаш. Ингрид не очень довольна своей соломенной шляпой, но терпит. Максим приказал — значит, нужно. Мы продолжаем грести. Уключины наши поскрипывают. Весла мерно режут зеленые волны. Теперь уже видно и без бинокля: на пляже полно ребят. С ними толстый дядя — лежит, прикрыв лицо черной шляпой. Взвивается похожий на крыло парус. Он горит, как огонь. Включается музыка. Это не какие-нибудь буги-вуги — это Рахманинов. Вадим стоит, держась за мачту. Ну прямо как капитан Грей. Олежка размахивает старым смычком. Он — Циммер, руководитель оркестра. Ингрид сидит на носу в своей шляпе. Она — дрессированный волк капитана Грея. Мы не гребли больше. Я вспомнил Грина: — «Береговой ветер, пробуя дуть, лениво теребит паруса.,.» Мне показалось, что мы плывем как во сне и живем как во сне, и все во мне спуталось: сказка и сон.. Нас заметили. — Алые паруса! — послышалось на берегу. Ух ты! Ребята вбегают в воду. Черненькая девчонка стоит в море по пояс, прижав руки к груди. И когда Вадим кричит в мегафон:
— «» — отвечает: «— «Я иду к тебе, капитан!» Ба, да это Карина, ну конечно, она! — «Я здесь! Я здесь! Это я!» Она протягивает руки к Вадиму (конечно, воображая, что перед нею капитан Грей; наверное, тоже не знает, живет она наяву или в сказке), и он наклоняется к ней, чтобы втащить ее в шлюпку, под алый парус, как вдруг девочка оступается и исчезает под водой. Я первый понимаю, в чем дело,— тут обрыв, глубина, и Карина утонет, если ей не помочь. Кидаюсь в воду, ныряю, подхватываю, всплываю, несу девчонку к берегу — она наверняка хлебнула соленой воды — и ставлю ее на песок. Карина открывает глаза. — Отпустите,— отталкивает она меня.— Вы тот самый мальчишка, хулиган... Дядя в трусах громовым голосом командует пионерам: — Все назад!.. Я вам покажу хулиганить! — наступает он на нас. Для Карины я, значит, так и остаюсь хулиганом! Я мигом добираюсь до шлюпки. Мы понимаем, что надо уносить ноги. Мы садимся на весла. А дядя продолжает еще что-то кричать нам вслед. Ой, как плохо, когда в сказку врывается такой дядя!..
.
ДИВЕРСАНТ
На нас надвигается плотный туман. В Кивиранде всегда вот так: утро ясное, день никуда не годится. Мы гребем с осторожностью — кругом валуны. Олежка поглядывает на мешок. — А как вы думаете, не пора ли нам закусить? Я отвечаю: — Это неприкосновенный запас на случай кораблекрушения. Олежка тяжко вздыхает и просит: — Попить бы водички. Но вода в термосе тоже неприкосновенный запас. И толстяк облизывает потрескавшиеся губы. Берегов больше вовсе не видно. Шарю по карманам — компас дома остался! Пропадем без компаса! А с другой стороны, до жути приятно так плыть — в неизвестность, зная, что над тобой расстилается космос и где-то вверху проносятся спутники и им никакой туман нипочем, прилетят куда надо. — А что, ребята, мы не заблудимся? — опасливо поглядывает толстяк на все заволакивающую бело-серую муть. — Какие же мы тогда моряки? — говорит Вадим. Он все еще чувствует себя капитаном Греем. Но, по-моему, мы заблудились. Как бы не вынесло в открытое море! Броненосец «Русалка» и тот потонул, попав в шторм. А «Бегущая» что? Скорлупа! Дед говорит: «Когда капитан волнуется, команда этого знать не должна». У Вадимки каменное лицо. Говорит: — Все в полном порядке!
А уж какой тут порядок! Где-то в тумане начинает жутко подвывать: «У-у-у... у-у-у...» Это . Впереди или позади? Не поймешь! Если впереди — значит, мы не вышли из бухты, если позади —значит, нас вынесло в открытое море. И вдруг Ингрид лает. Злобно, так же, как она лаяла недавно на рысь. Вот так штука! Из воды высунулся человек. Голова в легком скафандре. Препротивная рожа! Диверсант! — Ингрид, куда ты?! Она уже за бортом. Хрюканье, крик, вой, лай, всплески. А если он выстрелит в Ингрид из подводного пистолета? — Ингрид, Ингрид, ко мне! Толстяк лежит ничком на дне шлюпки, высоко подняв зад. Я выпускаю весло. У Вадима глаза вылезли на лоб. А меня трясет, как в ознобе. В первый раз в жизни встречаю подводного диверсанта. Хотя слышал много историй про них: подводная лодка тихонько под водой подбирается к берегу и — рраз! — высаживает бандита в легком скафандре (сколько таких историй описано в книгах!). А он вылезает на берег, достает костюм, завернутый в непромокаемый целлофан, и идет как ни в чем не бывало к автобусу. И едет в город, если его не сцапают пограничники. Вот если бы эту сцену засняли для телевидения, а потом бы показали как-нибудь вечером в Таллине! То-то мы стали бы знаменитостями!
. «Встреча с диверсантом.— Диктор говорит так напыщенно, как любят говорить дикторы. — Наши храбрые советские школьники и не подумали растеряться. Они отважно глядели в глаза опасности!.. И диверсант, вооруженный до зубов, потерпел поражение в поединке с тремя советскими школьниками...» Это я сейчас так пишу, а тогда мне было вовсе не весело. В моем возрасте не бывает инфарктов, а человека пожилого наверняка хватил бы инфаркт. Так и сидели мы в тумане на «Бегущей», а над нами расстилался космос, тоже прикрытый туманом, и не понять было, где берег, где открытое море, где кордон и маяк. Правда, маяк давал о себе знать — своим «у-у-у» выматывал душу. Интересно, как они живут под этот вой там, на маяке? Я бы с ума соскочил! А Ингрид описывает круги вокруг шлюпки. Ушел, стервец, под воду!
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
