Вскормлённые с копья

Ничье

Со всех сторон сыплется информация о разоблачении очередных коррупционеров, о баснословных суммах ущерба, нанесенного стране, о роскоши ворья всевозможных уровней и прочие подробности, вызывающие здоровое злорадство остальных граждан.
Да, в Министерстве обороны допущены огромные злоупотребления, но где была власть, когда она назначала такого министра? И дело даже не в этом. Сегодня ни слова не говорится о самом главном, не о том, сколько украдено в вооруженных силах, а о том, боеспособны ли они сегодня. Приведу только один пример: В иракской кампании Соединенные Штаты использовали четыре тысячи ударных роботов и четыре тысячи разведывательных роботов. Почти дивизия, которая совершенно меняет идеологию войны. А мы всё: Юдашкин, Юдашкин. Дело, ребята, не в форме, а в содержании.
Двадцать лет назад власть вбросила лозунг: «Обогащайтесь!» Но как обогащаться честному человеку, если при Ельцине честный предприниматель должен был с каждого заработанного рубля отдать государству 94 копейки? Не нужно было быть гением, чтобы понять, что единственный способ обогащения – это «прислониться» к государству. Особенно если учесть, что оно у нас раньше было народным, а теперь НИЧЬЕ.
Присвоение обезличенных ценностей превратилось уже в норму нашей экономики. Сегодня на очень сомнительных основаниях отдельные люди присваивают до 20% добываемой российской нефти. Думаю, что не лучше дела обстоят и с добываемым газом, который рекламируется как «народное достояние», и с заготавливаемым лесом, и со многим другим сырьем, которое сначала аккумулируется, а потом разворовывается. Сельское хозяйство — это вообще отдельная песня, которая, как мне кажется, скоро зазвучит еще громче.
С денежными средствами происходит то же самое: если они однажды были где-то саккумулированы, то потом им уже трудно остаться неразворованными, потому что люди ведут себя естественным образом, а естественным образом — это когда радеешь сначала о себе. Тем более, что легальных способов реализовать так ловко вброшенный лозунг «Обогащайтесь!» никогда не существовало.
Хочу рассказать одну детективную историю о том, как «прораб перестройки» стал богатым. Для этого за рубежом была с разрешения двух министерств и под гарантии нашего крупнейшего банка (еще одно сооружение, заслуживающее пристального внимания) создана небольшая компания – гендиректор, главбух и юрист, которая выпустила четыре векселя по 50 миллионов долларов каждый и пустила их в оборот. Деньги были тут же перечислены в Россию на счет одного фонда с очень прозаическим названием (типа: «фонд развития чего-то как-то»). Зарубежные держатели векселей предъявили их к оплате, но фирма уже не существовала, и крайним оказался этот самый банк. По требованию владельцев векселей банк вынужден был построить небольшую рыболовецкую флотилию, договориться о бесплатной лицензии на отлов рыбы в одном из российских морей, и вот уже суда под чужим флагом, но с российскими экипажами ловят бесплатно рыбку как бы в компенсацию морального вреда, нанесенного им этим российским прорабом. На полях одного из документов, оговаривавших условия сделки, зарубежный юрист карандашиком приписал: «Ребята, мы свои деньги отобьем за полгода». Выводы делайте сами.
В нашем НИЧЬЕМ государстве не может быть иной экономики. Ничье государство не может сделать самого главного: сформировать спрос. А без спроса не будут работать заводы — хоть космические, хоть хлебопекарные, хоть фармацевтические. Они либо разрушатся, как после бомбежки, либо начнут выпускать контрафакт, т.е. обогащаться.
НИЧЬЕ государство обкрадывает нас в самом главном. Например, в традиции, лишая вооруженные силы традиции великих побед, которые совершали наши отцы и деды. Оно дискредитирует воспитание, разрушая семью. Дискредитирует образование, дискредитирует профессию. И не потому что это государство плохое, а потому что оно НИЧЬЕ. Только в ничьем государстве министром обороны может быть Сердюков, министром образования Ливанов, руководить военной наукой воспитательница детского сада Фральцова (сейчас ее пригрело Минэнерго, сделав ректором института повышения квалификации). Дело не в фамилиях. Дело в ничейности государства.
Но мне хочется дожить до того дня, когда я с радостью и прежней гордостью произнесу: СЛАВА РОССИИ!

29.11.2012.



Constantin Loukianenko

Маленькие страхи (Солнечный город)

Это был мальчик лет четырех, лобастый и глазастый. Его отец говорил: «Смотрите, какие у него ровные зубки! А ну-ка, сынок, покажи», – и сынок показывал, хотя это не доставляло ему никакого удовольствия. Мальчика все любили – и мать, и отец, и бабушка – но жил он как-то сам по себе, в своих мечтах и играх, мог, не шевелясь, долго сидеть, молча, и только искорки, пробегающие в его глазах, выдавали в нем напряженную работу мысли. Никто не догадывался, что в это время его любимые игрушки оживали, говорили на разные голоса и творили детскую бесхитростную историю, наполовину похожую на окружавшую его жизнь. Он был самым младшим в своей дворовой стайке, но другие ребята от него не отказывались – тогда это было не принято, и он носился с ними по выгоревшей от солнца степи, где еще стояли сгоревшие танки и печи от исчезнувших навеки деревень. Мальчик запомнит на долгие годы запах остывшего пожара, веющий от закоптелых стен и противоречащий, как ему не по-детски казалось, всякому проявлению жизни.
Они жили в районе, который назывался соцгород, но мальчик даже не знал, что это означает социалистический город, да и слово социалистический ему бы ничего в те годы еще не сказало. Кое в чем он уже научился разбираться. Он знал, что соцгород построили заключенные, которые ровными серыми рядами два раза в день проходили мимо их дома. Утром он их видел редко, потому что они проходили еще до того, как он просыпался, а летними вечерами они шли с работы, и взрослые на его глазах иногда кидали в колонну буханки хлеба и небольшие сверточки с едой. Все это быстро и ловко подхватывалось в колоннах, а шедшая сбоку охрана делала вид, что это ее не касается. Мальчик также знал, что помимо заключенных, которые ходили колоннами, были и те, что гуляли по городу сами по себе, но обязаны были возвратиться к определенному сроку в лагерь, хотя, что такое лагерь, мальчик не знал. Те, что гуляли по городу, назывались длинным словом расконвоированные, и они часто появлялись в их доме: бабушка не могла жить, как она говорила, чтобы кого-нибудь не накормить и не приветить. Поэтому расконвоированные у них пили чай, а иногда забирали с собой намазанный маслом толстый кусок белого хлеба, густо посыпанный сахарным песком.



Появление в домах они, порой, организовывали себе сами – клали при строительстве в канализацию небольшой чурбачок, и труба через определенное время забивалась, а кроме них в соцгороде ремонтом никто не занимался, поэтому выход в город им был обеспечен, да и от хозяек квартир, временно остававшихся без канализационной трубы, им тоже кое-что перепадало помимо домашнего борща. Расконвоированные в городе отличались по одежде, но никто их не боялся, даже дети.
Заключенные слыли мастерами на все руки. В городе широко ходили изготовленные ими поделки, а когда мальчик, роясь в пляжном песке на берегу реки, нашел красивый медный перстень с изящно выгравированными на нем инициалами и стал его тереть, чтобы медь заблестела, все решили, что это произведение заключенных, поскольку из-под тонкого слоя меди появились высверки настоящего золота, из которого и было сделано кольцо. Странное, наверное, было время, при котором золото прикрывали медью, но детский ум тем и счастлив, что не задается такими вопросами.
Когда для мальчика наступало воскресенье, отец и мать оставались дома, веяло недолгим семейным праздником. Утро начиналось с отца. Он, не спеша и фыркая, умывался, тщательно брился опасной бритвой и свежий и веселый появлялся из ванной. На этом утренний ритуал не заканчивался. В крышечке от банки с гуталином он разводил зубной порошок, брал старую зубную щетку и начинал мазать получившейся белой с легким запахом мяты кашкой кончики летних парусиновых туфель. После того, как все туфли обретали безукоризненный белый цвет, он мыл щетку, крышку баночки, наконец, руки, и все садились завтракать. Часам к одиннадцати он брал мальчика за руку, и они шли к реке. Отец – в летнем белом полотняном костюме и парусиновых без единого пятнышка белых туфлях, а мальчик вышагивал рядом в черных штанишках с лямочками, белой рубашке, коричневых кожаных сандалиях и с двухлитровым алюминиевым бидончиком в руке. На обратном пути бидончик перекочевывал в руки отца, с лица которого не сходила добродушная улыбка. Нужно сказать, что бидончик к тому времени тяжелел, поскольку в нем под крышкой плескалось два литра пива, а добродушная улыбка была результатом двух кружек пива, выпитых не спеша и во вполне достойной компании.
Пивной ларек располагался неподалеку от дебаркадера – белого замысловатого сооружения, к которому приставали большие пароходы. Мальчик с восторгом наблюдал, как дрожит их таинственное нутро. В пароходах ему нравилось все: запах краски и еле уловимый запах металла, дым из трубы, раскатистый гудок, ловкие матросы, толстые намокшие канаты, поскрипывающие сходни и даже прощальный плеск волны.



Пивной ларек всегда был полон бочек пива, стоявших в два ряда и едва не касавшихся потолка. Пустые бочки в беспорядке лежали рядом. Отец мальчика скромно вставал в конец очереди к заветному окну, но при этом напряженно вслушивался и всматривался в то отверстие, где продавщица в белом кокошнике с шутками наливала в кружки пиво. Мальчик воспринимал все, как некую игру, придуманную взрослыми для себя. Вдруг пиво переставало течь в кружку из вставленного в бочку крана, из окошечка раздавался призывный женский голос: «Мальчики, кто мне поможет?»- и отец тут же срывался со своего места в очереди и оказывался первым у дверей ларька. Подходил еще кто-нибудь из очереди, дверь открывалась, и ларечница приглашала добровольных помощников внутрь, чтобы ей помогли выкатить пустую бочку, вывернуть из нее кран, подкатить новую бочку с пивом, водрузить ее на место, выбить из нее пробку и вставить кран. Не успевшие подойти к двери и предложить себя с досадой смотрели на счастливцев, которые, быстро справившись со своим делом, уже получали по неписанному закону пиво без очереди. Пиво лилось в бидон, потом заполняло кружки, потом бидон, когда пена отстоится, доливался, закрывался крышкой, а кружки, подрагивая в одной руке, оказывались на круглом столе под грибком. Напиток был прохладным, потреблялся неспешно, под чинный, иногда взрывающийся смехом говор. Мальчик с любопытством смотрел, как пиво золотилось на солнце, тянулось вверх пузырчатыми нитями, заставляя шевелиться маленькие шарики темного вещества, то поднимающегося, то опускающегося в пиве. «Это смолка», – говорил со значением отец, – «без нее хорошего пива не бывает. Это значит, что пиво вызрело в бочках и теперь полезно». Мальчик смотрел на темную смолку, которая плавала в кружке, как крохотные рыбки, на медленно оседавшую пену, и ему хотелось так же, как отец, прикоснуться губами к этому играющему искорками в граненой кружке напитку. Но отец говорил, что пиво горькое и его пробовать не стоит, и мальчик никак не мог понять, зачем взрослые пьют этот горький напиток, так заманчиво переливающийся в солнечных лучах. Отец выпивал две кружки, вступая в разговоры с разными людьми, морщинки его разглаживались, и в глазах появлялся маслянистый блеск. В какой-то момент мальчику казалось, что про него забыли, и ему становилось скучно, тем более что таких интересных вещей, как замена бочки, больше не происходило. Пиво, солнце, желтоватый песок, золотистое марево, полотняный костюм отца – все сливалось в искрящийся ручеек сиюминутности, которой пронизано каждое детство.
Дома царили прохлада и полумрак; золотистая солнечная симфония прекращалась сразу у входа. Бидон с пивом занимал свое место посреди стола, к пиву теперь полагались раки. Раков шли ловить всем домом в ночь, и до утра их набиралось несколько ведер. Утром мужчины высыпали раков в огромный чан, стоявший для этой цели посреди двора. Под присмотром женщин раки долго варились, пока не приобретали нужной пунцовости. После этого их честно делили между всеми, кто участвовал в ночной ловле. Блюдо с вареными раками часто стояло рядом с пивным бидоном, и, когда их ели, каждый норовил оставить мальчику самый вкусный кусочек.



Однажды мальчика тоже взяли в ночь на ловлю раков. На берегу развели большой костер, а потом разошлись по всему мелководью и стали таскать раков руками. Мальчику тоже разрешили засунуть руку в рачью нору, и он, переборов в себе неуверенность, сделал это. Почувствовав какое-то шевеление в норе, он тут же выдернул руку назад вместе с раком, прицепившимся клешней к указательному пальцу правой руки. Хотя ему говорили, чтобы он был осторожен, поскольку раки довольно больно сжимают клешнями нерасторопные пальцы, рак, прицепившийся к мальчику, сделал это неуверенно, тут же отцепился, упал в воду, но был пойман другим ловцом и отправился в ведро.
Для того, чтобы сунуть руку в рачью нору, мальчику пришлось преодолеть в себе страх, но это был самый слабый страх из тех, что он уже преодолевал. Труднее было приучить себя заходить в темную комнату. Мальчику было страшно, когда он оказывался в темноте, страшно настолько, что он, как пуля, вылетал из темной комнаты в освещенный коридор. Но потом мысль о том, что в комнате даже тогда, когда она темная, ни с кем ничего не происходит, успокоила его, и он стал нарочно заходить в комнату тогда, когда там было темней всего, и постепенно страх прошел. Так мальчик узнал, что со страхом можно бороться. Ему помнилось, как год назад его повезли к родственникам на Кавказ, и ему стало страшно, когда его решили сфотографировать рядом с каменным белым львом, и фотограф сказал, чтобы мальчик положил руку прямо в пасть льву. Пасть была холодная и сырая, мальчик понимал, что лев не закроет ее, поскольку он каменный, но руку класть все равно не хотелось. Было страшно. Если в комнате мальчик знал, что он боится темноты, то здесь он боялся не льва, а чего-то другого, и от такой неизвестности страх был еще пронзительней. Правда, самый страшный страх случился позднее, уже в конце лета, когда их стайка стояла на улице, делать откровенно было нечего, и самый старший из них вдруг стал показывать на мальчика пальцем и громко кричать, что мальчик трус и что он точно будет трусом на всю жизнь, если не пройдет испытание. Мальчика еще никто не называл трусом, и быть им, особенно всю жизнь, ему не хотелось. Тот, кто обозвал его трусом, тут же придумал и испытание: нужно было остановить первый грузовик, который поедет по их улице. Зеленая, новенькая машина появилась почти сразу, смелая стайка во главе со своим вожаком тут же скрылась за углом, оставив мальчика стоять посреди улицы перед приближавшимся автомобилем. Мальчик не хотел быть трусом, и это определило все. Автомобиль сначала гудел, а потом в метрах четырех от мальчика остановился. Тот стоял, не шелохнувшись, и лишь когда дверь автомобиля открылась, и из нее показался сурового вида шофер, бросился бежать со всех ног. Водитель побежал за ним, но у мальчика уже была фора, а, кроме того, он увидел во дворе бабушку и, понимая, что она для него сейчас единственная защита, понесся к ней, не разбирая пути. Видно, вина мальчика перед этим шофером, действительно, была большая, поскольку он, не добежав метров десяти до бабушки, задел пальцами обеих ног за торчащую из земли чугунную крышку люка и упал лицом в пыль, вскрикнув от невыносимой боли. В этот момент его настиг шофер, мальчик спиной почувствовал, как он склонился над ним. Видно, зрелище было плачевным: разбитые ноги, капли крови на песке, а главное – изреванный нос, ушедший окончательно в пыль, почерневшую от слез, как от летнего дождика. Мальчик затих, он даже перестал плакать, и вдруг понял, что шофер уходит. Тогда он, превозмогая боль, бросился к бабушке и вцепился руками в ее спасительный передник. Растерявшаяся бабушка не знала, что делать: успокаивать ли плачущего навзрыд внука или сразу хватать его на руки и нести домой, чтобы перевязать ноги.
Нерешительность бабушки подействовала на мальчика успокаивающе. В его сознании громко звучала мысль о том, что он не трус, он прошел испытание и, значит, никогда не будет трусом в этой жизни. Бабушкин локоть от тяжести его головы оттопырился, и ему в глаза ударил яркий солнечный свет, заставивший его зажмуриться и замолчать. Судя по донесшимся звукам, грузовик уже уехал, день склонялся к вечеру, с работы тянулись люди. Из-за угла донесся лай собак, охранявших приближающуюся колонну. Солнце меняло горячую золотистость на далекий багрец и собиралось, не прощаясь, уйти.

15.11.2012.



Constantin Loukianenko